Выпуск №18

Автор: Александр Суворов

 

19. Дежурный вопрос

 

Меня всегда удивлял, смешил и немного раздражал дежурный вопрос, который задавали чуть ли не на всех встречах и лекциях: видят ли слепоглухие сны? Часто отшучивался:

— Академик Павлов экспериментально доказал, что собаки видят сны. Я что, проще собак?

В конце концов до меня дошло, что людей интересует, действительно ли видим. Не осязательно, а зрительно. На одной из встреч мне пытались объяснить: вот если мы, зрячие, закроем глаза, появляется как бы черный экран, на котором все образы… А у вас, слепоглухих, вроде и так этот экран постоянно… Или как? А что насчет «цветных снов»?

Про «цветные сны» — это каверза, провокация, потому что есть предубеждение: если видишь «цветные сны» — значит, талантливый, а если нет — значит, простейшее, вроде амебы. Кто же себя с амебой уравняет? Впрочем, я бы уравнял — чтобы подразнить вопрошателей. Могу себе это позволить, ибо моя талантливость вне всяких сомнений, независимо от пестрой расцветки или однотонности моих снов… Моя любимая поговорка: «От скромности не умру».

Вообще же понятно, конечно, о чем спрашивают… Наяву ничего не видишь, а во сне? Спишь — не шевелишься, чурбан чурбаном, ничего не ощупываешь, как же можешь видеть сон? А если — тем не менее, то что видишь?

Нет у меня никакого экрана. А что есть? При хорошем самочувствии — прохлада в черепной коробке. Светлая прохлада — у меня остаточное светоощущение, отличаю, когда светло, когда темно. А если бы не отличал? Ну, просто прохлада, как вот сейчас в моей комнате, в которой включен на охлаждение кондиционер… И в этой прохладе — как бы объемные модели того, что себе представляю… Под кумполом, ближе ко лбу… Сейчас — набираемый мною на органайзере брайлевский текст. Не на каком бы то ни было фоне, а в виде комбинаций точек, висящих между кумполом и лбом. Черепная коробка — вроде кабины космического корабля, когда там невесомость.

Точно — нет фона. А что есть? Наверное, индивидуально. У меня вот некое вместилище (череп), внутри него при хорошем самочувствии режим такой прохладной невесомости, в которой подвешены объемные образы — модели, макеты… Как отпечатанные на 3D-принтере… Невесомость не полная, модели не переворачиваются, может, и не висят, а скорее плавают в центре вместилища…

Описываю приблизительно. Точнее не получается.

Меня спрашивают о том, что на философском и психологическом языке называется чувственной тканью сновидений. Наяву — тактильно-двигательный анализатор, а во сне? Снюсь ли себе зрячим и слышащим? Или все таким же слепоглухим, как и наяву?

С возрастом — все больше слепоглухим… Но все же не всегда… А каким — когда не слепоглухим? Каким-нибудь книжным… Ведь персонажи книг не слепоглухие… Начитаешься фантастики или еще чего — мало ли кем себе приснишься… И не дактильно же с Чапаевым или Марксом разговаривать…

Остаточный слух и светоощущение во сне присутствуют. А цвет — нет. Откуда? Цвета я никогда не различал. Этот вид рецепции мне неизвестен. Разве что из книг и общения со зрячеслышащими. Но никакого чувственного опыта за этим у меня не стоит. Только культурный опыт.

Красный? Красная армия. Красное знамя. Красный — синоним красивого (красная девица, красное солнышко). Вот это — культурный опыт. А красный цвет — не знаю. Рецепция, отсутствующая наяву, не может появиться и во сне. Чудес не бывает. Во всяком случае, таких.

 

 

20. Бездорожье общения

 

Слепоглухота вообще много чего не позволяет. Не позволяет полноценно (а то и никак) видеть и слышать. Если слепоглухота ранняя и тем более врожденная, то не позволяет говорить голосом и даже как бы то ни было. Не позволяет общаться — совсем или сколько-нибудь полноценно.

На любом уровне развития личности проблемы общения крайне остры. Непосильно остры. Даже человек с более-менее разборчивой речью, безукоризненно грамотный, начитанный, страдает от недостатка общения, сетует на пустоту, не знает, кого и винить в своем одиночестве — больше себя или больше окружающих.

Стесняюсь приставать, надоедать. Я твердо усвоил, что насильно мил не будешь. Круг моего постоянного общения все же меньше, чем мне бы хотелось. И качество общения оставляет желать лучшего, особенно в смысле непринужденности.

Но я с детства привык общаться опосредствованно — прежде всего, привык читать круглые сутки. Эта привычка меня здорово выручает. Мне не скучно одному. Читаю, сам пишу, слушаю музыку, насколько позволяет остаточный слух и звукоусиливающая аппаратура. И поэтому могу быть по-настоящему интересен хоть некоторым людям.

Лучше меньше, да лучше. Лучше реже, но хоть сколько-нибудь регулярно и в течение долгих лет. Лучше — содержательно, по делу, творчески, чем «балдеть просто так». «Балдеть» не умею и терпеть не могу, — тягостно, скучно.

В общем, слепоглухота предъявляет крайне жесткий выбор: или научиться жить полноценной творческой, напряженной духовной жизнью, компенсируя недостаток «живого» общения через книги и результаты собственного творчества, — либо так и мучиться своей ненужностью, неинтересностью, обвиняя в равнодушии, бессердечности весь мир. Или — не мучиться, потому что — не осознавать…

Либо научиться общаться с миром в творческом уединении, и благодаря этому умению в конце концов заинтересовать окружающих, получив возможность полноценного, пусть недостаточного количественно, общения с живыми людьми, — либо так и остаться одиноким, никому не интересным и не нужным.

Либо стать равноправным субъектом общения — либо остаться объектом более-менее презрительного, более-менее брезгливого «милосердия».

Вчувствоваться, вдуматься — и обрести себя, друзей, весь мир.

Порхать, развлекаться, бездумно существовать — и, не став теоретиком собственной жизни, собственного общения, остаться скорее животным, чем человеком.

Или — или.

Мне трудно общаться потому, что я никогда не доверял колеям, особенно если они накатаны кем-то — не мной. Я всегда ревизовал и продолжаю ревизовать колеи. И особенно недоверчив к тем колеям, которым доверяются «все». Я всегда добивался рационального объяснения, почему я должен вести себя «как все» — и кто такие эти «все». Аргумент: «все так делают, и ты так делай», — для меня всегда был тем же самым, чем и красная тряпка для быка.

Но не вижу лиц. Не слышу голосов, а если даже и слышу через слуховой аппарат — не понимаю бубнящих вокруг меня разговоров.

Как же мне ориентироваться в бездорожье общения с людьми, если отвергаю накатанные колеи, — вернее, недоверчиво осторожен с этими колеями? А колеи мне очень нужны. Такие, в которых я был бы уверен. Без них общение, особенно с самыми близкими, любимыми, изматывает. Любой пустяк оборачивается проблемой. Не зная, как объяснить мотивы поведения окружающих, не доверяя ходячим объяснениям (тем самым «колеям»), дохожу до настоящей мнительности, подозреваю нечто чрезвычайно сложное там, где всего лишь пень да колода, — то есть человек действует через пень-колоду, как черт на душу положит, как придется, по привычке или по случайному импульсу, а я ломаю над этим многомудрую голову.

 

 

21. Детское занудство

 

Я на всю жизнь остался ребенком в том смысле, что хочу быть хорошим и хочу понять, что значит быть хорошим. Значит ли это «быть как все»? Да, если все лучше меня. А они лучше ли? И чем именно лучше? А вдруг, рекомендуя «быть как все», мне рекомендуют сходить с ума за компанию со «всеми»? Нет, я так не играю. Предпочитаю быть не «как все», а как я — быть самим собой, быть искренним. Но боже мой, до чего же это трудно… Это вообще трудно, и подавно — при слепоглухоте.

На своем тяжелом настроении не зацикливаюсь, но и искусственно развеселиться не пытаюсь — просто работаю и жду, пока время подлечит. Траурная, как и всякая, музыка написана для живых, а не для мертвых.

Благодаря своей маме в какой-то мере умею не только «не видеть умом», но и искренне не чувствовать унижения в признании своей вины, если уж действительно виноват. Не всегда, но часто это обезоруживает праведно разгневанного друга, и конфликт гасится. Настаивать на своем лишь потому, что оно свое, неважно, правильное или нет, либо «защищаться» по принципу «сам дурак», «сам не лучше, а то и хуже», оправдывая собственную ошибку тем, что и другие не святые, а то и пытаясь взвалить свою вину на этих других, свалить с больной головы на здоровую, — такое поведение, конечно, верх неразу­мия, и в результате рискуешь либо замкнуться в узкой, тем более узкой, чем ты нетерпимее, секте «единомышленников», либо вообще оказаться в одиночестве.

Впрочем, замыкаться в самоедстве, в самобичевании, в самоосуждении не лучше. Это моральное самоубийство, и я к этому очень склонен. Склонен — но, к счастью, из-за фатальной открытости характера с большинством людей это у меня не получается. Ведь следствием замыкания в своих бедах тоже может быть полное одиночество, а то и самоубийство физическое.

Будучи слепоглухим, самому себе сделать скидку на слепоглухоту не могу. Это не значит, что «фактор слепоглухоты» игнорирую — наоборот, тщательно учитываю, но с целью не самооправдания, а как можно более точного самоисследования.

Еще в студенческие годы я считал, что никакая слепоглухота не дает права мнить себя самым несчастным в мире. Какой-нибудь инвалид-колясочник при встрече со слепоглухим небось думает: пусть я неподвижен, зато слышу и вижу. А я, когда познакомился с колясочниками в лагерях Детского Ордена Милосердия, уж точно сравнивал — и решил, что мне лучше: могу ходить, могу действовать своими руками.

Сейчас я и сам в коляске — голова кружится, с ногами плохо. Все же руки работают, да и хоть несколько шагов сделать могу, — великое дело.

После нескольких переломов голеностопа правая нога неправильно срослась, получился ложный сустав, и пришлось заказать специальный башмак — тутор, первым делом натерший мне трофическую язву. Болячку залечили, сейчас она совсем зажила, профилактики ради сам это место мажу и заклеиваю, — и не вылезаю из тутора, который дважды подкорректировали, чтобы не давил и не натирал, но все же держал сустав. Он держит ложный сустав, как гипс, позволяя обходиться без коляски хотя бы в квартире. Я стал даже спать в нем, надевая бахил, чтобы не пачкал постель. Снимаю только для принятия ванны и душа.

Слепота лишила меня возможности созерцать физически, зато вынудила особо точно, расчетливо действовать, и тем самым видеть «внутренним взором», духовно.

Тут нет противоречия с тем фактом, что в жизни и творчестве страстно подчеркиваю трудности существования при слепоглухоте. Не считаю себя самым несчастным, но, стремясь по мере сил понять каждого встречного-поперечного «изнутри», хотел бы, чтобы и меня понимали изнутри, не судили обо мне по себе, не требовали непосильного, не навязывали несвойственного. А так как столь доброжелательное взаимопонимание между людьми — вообще едва ли не самый большой дефицит, я вынужден объяснять свою ситуацию, рассказывать о ней, помогать (хотя бы своему вероятному читателю) вообразить ее в какой бы то ни было минимальной степени.

Допустим, главное для меня, как, впрочем, и для каждого, — как-то решить проблемы по мере их поступления; но из всех проблем самая главная — быть нужным, полезным. Смотря в чем, конечно, и смотря кому. Надежность в людях ценю не только и не столько из-за моей беспомощности, связанной со слепоглухотой, сколько потому, что сам больше всего на свете хочу быть надежной опорой для как можно большего числа людей — в совместном решении их проблем.

Тяжело переживаю, выхожу из себя, когда «морочат голову», и сам не намерен никого подвергать подобной психологической пытке. С ненадежными людьми можно в свое удовольствие пообщаться «за жизнь», но полагаться на них ни в чем нельзя; с ними можно разделить удовольствие, но не стоит делить проблемы. Их можно иметь в числе знакомых, но себе дороже — иметь в числе со-трудн-иков — друзей, то есть тех, с кем можно разделить трудности, со-трудн-ичать в буквальном смысле слова.

Иногда можно быть очень мягким, а иногда приходится быть очень жестким. Смотря с кем. Смотря по тому, какова степень взаимной зависимости, есть куда или некуда деваться друг от друга, в чем и насколько можно друг на друга рассчитывать.

Мне свойственно шарахаться из крайности в крайность, либо перехваливая, либо чересчур яростно проклиная. Проблемный анализ конфликтной ситуации (или эйфории, увлеченности, первой влюбленности) производится мною в текстах дневникового типа обычно по горячим следам — тогда, когда горит, когда болит. Остыв, начинаю стыдиться как чрезмерных похвал, так и чрезмерных проклятий, — похвал меньше, чем проклятий, а с некоторых пор и вовсе для себя решил, что перехвалить не стыдно, стыдно оказаться палачом.

Иные «субъекты» прямо требовали, чтобы я не смел их упоминать в своих сочинениях, как бы то ни было, — ни в похвалу, ни в порицание. Когда мне стукнуло за тридцать, и я, по выражению одного знакомого, стал «очень выгодной фигурой», началась суета из-за приоритетов: кому я чем обязан, кого есть, а кого не за что благодарить; получалось так, что я должен благодарить лишь нынешних своих «отцов‑благодетелей», а прежних оплевывать. Иногда я не выдерживал и уступал этому беспардонному нажиму, чего потом не мог себе простить, и стыдился показаться на глаза оплеванному человеку.

 

Мне с работой бы — поспевать,
Плодотворно — детей любить…
Перестаньте — меня терзать!
Прекратите — меня делить!
Написать, поскорей издать,
Душу перед людьми излить…
Перестаньте — меня терзать!
Прекратите — меня делить!
А кому же — отчет давать?
Кто же вправе — руководить?..
Перестаньте — меня терзать!
Прекратите — меня делить!
Ничего не желаю знать.
Кем угодно — согласен слыть:
Перестали б — меня терзать,
Прекратили б — меня делить.

 

26 марта 1990

 

 

Примечание редактора:

Книга Александра Васильевича Суворова «Эксперимент длиною в жизнь» вышла осенью 2021 года.