Выпуск №18

Автор: Анастасия Пяри

 

Монетка из Бутучень

Бывает, что люди друг дружке жёны. И это не редкость. Просто мы не называем это Катонянами или не говорим “Шевелёвы мы”, потому что все остаются при своих фамилиях, что не отменяет понятия семьи, общего быта, и, как это ни странно, традиций. Есть у нас с подругами традиция — собираться двумя нашими семьями,  готовить, есть и тележить – рассказывать байки. Позвали меня и Асият среди недели Мария и Саша на пельмени. С них – кухня, с нас – мясорубка, с них – говядина, с нас – свинина, лук и чеснок. 

Это был тот случай, когда, если не отменить все дела и не прервать недоделанные работы, то мир, скорее всего, рухнет. Всё должно было идти по плану. Но вдруг. Выходить через час, а в нашей ручной мясорубке, как оказалось, не хватает одной детали — болта, который через заднее отверстие скрепляет всю конструкцию этого незатейливого вечного агрегата. Сначала я с ругательствами и животным рычанием пыталась найти деталь под полками и шкафчиками кухни в нашей квартире. Нашла клубы пыли размером с хомяка, старинное и сморщенное — наверное, это когда-то было яблоко, паука, три половинки яичной скорлупы под шкафом, в котором прячется мусорное ведро. 

Поняв, что зря трачу время, решила по пути купить в магазине “Метизы” рым-болт М-8, который должен был подойти для мясорубки. Попробовала прямо у прилавка — идеально, почему мне раньше это в голову не пришло. 

Пока я решала проблему мясорубки, Асият оделась. Для неё это творческий процесс — ей нужно больше времени, чем мне. У меня гардероб и задача проще — вытащить из кучи рандомно штаны, майку, свитер, всё всегда сочетаемо, думать не нужно. И ни одна лодка не может разбиться об наш быт, потому что он мягкий, состоящий из одеял с пледами — пяти или шести в совокупности на не застеленной кровати, гор одежды, ледников одежды, сползающих с вершины шкафа к его подножию, углов нет, на них всегда что-то повешено, наброшено, и все это великолепие природных стихийных форм красиво разломлено строго геометричными стопками книг. Как сказал один наш друг, у вас, конечно, бардак, но очень приятный. При этом мы любим готовить, есть и пить вино, а иногда пиво.

Свинина и говядина, как Арагви и Кура, сливаются и несутся сквозь жерло мясорубки в маленькое море фарша под моими руками, Асият и Мария в это время раскатывают тесто и делают стаканом кружочки для пельменей. Я люблю смотреть на Машины руки. Когда-то мы познакомились буквально по объявлению. Я работала главредшей в СМИ. А Маша была журналисткой и откликнулась на вакансию. Да, писала тексты она виртуозно, её профессионализм сочетался с магическим даром взять почти из ниоткуда историю, которая сможет кольнуть сердце даже самого эмоционального тупенького человека. Но ей совершенно необходим был переход. Я даже верю, что им она спасла не только себя, но и меня, дав веру, что всё ещё возможно, что мир будет преображаться под нашими руками. Теперь она садовница и столярша, а я так и не смогла пока уйти из одной профессии в другую.

Саша, дизайнерка, она сидит в недавно купленной квартире на фоне очищенных до исторического кирпича стен и доделывает халтуру, нервничает, потому что клиент тянет с одобрением макета. Справедливее её я мало встречала женщин, как молчаливая богиня этики, она всегда чует при решении казалось бы неразрешимых жизненных задач, как будет лучше для всех.

– Когда я была маленькой, – говорю я, прокручивая винт с трудом разрезающей прожилки мясорубки, прочищая её четвертинками луковых головок, – лепка пельменей была у нас делом семейным и нечастым. Только когда папа приносил с охоты зайца, мы позволяли себе купить свинины и наделать несколько противней пельменей. Папа освежёвывал тушу, я смотрела на это через стекло двери лоджи, мне казались очень красивым тело зайца и цвет его мяса, с синевой, а хвостики папа всегда отдавал мне — играть. А сейчас я стесняюсь признаваться людям, что ем мясо — неэтично. Но я знаю, что тогда я была абсолютной дикаркой. Пельменей нам хватало на две недели — с добавлением свинины килограммов пять фарша выходило, для учительской семьи это значительное подспорье. Папа мой считал, да и до сих пор, наверное, уверен, что охотники — это самые этичные и экологичные в отношении природы люди, меня воспитывал на Аксакове и Тургеневе. А теперь я стыжусь того, что ем мясо. Но и не есть его для меня противоестественно. Я пробовала. До полугода доходили мои посты, но я словно становилась другим человеком, агрессия доходила до сложно контролируемой стадии, хотелось просто причинять себе вред. Так что я лучше буду дикой, неэтичной, но социальной и довольной. Люблю те времена, когда мы садились всей семьёй, мама, папа, бабушка, я, дядя, забывали распри и лепили пельмени, вспоминая разные истории. Ну что, приступим к лепке, с божьей помощью?
– Надеюсь, про божью помощь ты пошутила, – говорит Саша и улыбается немного звериными из-за выраженных клыков, ровными белыми зубами, – а то меня эта тема триггерит.
– Расскажи, я помню, что у тебя это с бабушкой связано, но я забыла историю, – притворяюсь я, хоть всё помню, просто хочу послушать ещё – как когда была маленькой и просила в сто-какой-то раз на ночь сказку про Крошечку Хаврошечку. 
– Расскажи, – поддерживает Асият, которая не слышала этой истории раньше. 
– Ну, слушайте, – Саша снимает с коленей макбук и начинает. – Когда мы с сестрой были маленькими, нас на лето отвозили к бабушке, в среднюю полосу, дом у неё был деревянный, старый, туалет на дворе, на ночь ставили ведро, никакого телевизора не было — только радио, один канал, спать в деревне ложились рано. Однажды ночью сплю я и слышу какие-то звуки, похожие на голоса. Мне стало как-то не по себе, я бужу бабушку и говорю: “Ба, а ты радио выключила?” — “Выключила”, — отвечает она. “Точно?” “Да точно, спи. Что такое?” — “Бабушка, а ты не слышишь какие-то странные звуки?” И тут бабка как ни в чём не бывало мне говорит: “А, да это бесы! Ты помолись, и они отстанут”. Бля, вы представляете этот пиздец? С тех пор я атеистка. 

Мы в хохот, особенно я, хоть мне и жалко маленькую девочку, которой тогда была Сашка, да и историю я слышала уже раза два до этого. 

– Ой, девоньки, – говорит Мария, – меня тут один бизнесмен позвал на работу, ухаживать за его садом. Я приехала на собеседование, участок у него хороший, запущенный, но есть, где развернуться, гектара три. И вот мы сели с ним ужинать, а живёт он далеко, аж в Карелию к нему поехала, выпил и говорит, что платить будет хорошо, но часто придётся тут ночевать. А в чём, спрашиваю я, подвох, что в этом такого, вроде домик отдельный для садовницы есть… А он мне: “А ты веришь в сверхъестественное?” Ну, думаю, на профпригодность проверяет. Нет, говорю, не верю. И тут его словно развезло. “У меня, — говорит, — соседка была. Странная. Они тут с дочкой жили в старинном доме”, — я его видела, когда проезжала — одноэтажный, но очень ладно сделанный дом в северном нашем стиле, с резными наличниками. Короче, он говорит, что дочка эта немая, и не просто взрослая, а скоро сама весьма пожилой будет, то есть мать совсем была старушенция. Мужика этого пришлого она сразу как-то невзлюбила. Она сам гворит такой: “Да ещё и богатый. Мы тут с друзьями барбекю, музычку, девочек, а она встанет у забора и смотрит так, что у меня в животе леденело”. Он от неё трёхметровым каменным забором отгородился, а она приходит и говорит: “Снеси”. Он: “Ну я что, дурак, что ли?” Тогда к нему на участок стала приходить кошка, не чёрная и не трёхцветная, а коричневая. Ну, он сначала значения не придавал. А потом, говорит, стал везде чувствовать её взгляд — и снова нутро всё холодом сводило. И вот однажды ему прям невмоготу стало, схватил он каменюку и метнул в неё. Как он говорит, он был уверен, что не попадёт — зачем тогда кидать? В общем, попал он котейке прям посерёд спины, она взвилась вверх, заорала, упала, потом вскочила, пробежала немного и сдохла. Он её за двором прикопал. Тут у меня уже начинают немного волосы везде пошевеливаться. А он продолжает рассказывать то, о чём я в общем уже догадалась сама — старая соседка пропала, но ни похорон, ничего не было — исчезла. А дочка её девять дней из дома не выходила, а потом стала этого чувака постоянно у ворот встречать и смотреть — а у него опять лёд прям от хуя и до груди, как он мне сказал и даже немного показал. А она ж немая — он даже поговорить с ней не может. Она ему взглядом и руками показывает на забор — мол, снеси. Ну, он пересрался и снёс его к херам. Женщина эта приходить перестала, но иногда из окна смотрит, а он стал болеть, на ноге чёрное пятно появилось, врачи говорят, что что-то с сосудами, но уже и на рак проверялся — что-то странное, вроде не болит, просто немота и холод в ногах время от времени наступают. В общем, он мне говорит: “Ты мне нужна, в первую очередь, чтобы живую изгородь из ёлок посадить, а во вторую — жутко тут как-то, цветов хочу, красоты”. 
В общем, я всё это выслушала и не дожидаясь утра, благо, что не пила, села в машину и обратно в Петербург рванула. Да ну нафиг мне это всё. 

Мария поставила на огонь пятилитровую кастрюлю. Асият руками с длинными пальцами в кольцах пересыпала пельмени мукой, чтобы они не слиплись. Немного налепили, сто штук. Ещё и мяса осталось — чтобы долго не возиться, нам же на метро нужно успеть. 

– Мы сейчас, между прочим, – говорит Асият, – поддерживаем древнюю традицию устного творчества за работой. Как раньше женщины слагали стихи, песни, сказки, когда пряли, ткали, шили или квасили капусту. Поэзию и литературу изобрели женщины. А слова “ткань” и “текст” восходят к одному пракорню. Только раньше женщинам приходилось трудиться, чтобы выживать самим и обеспечивать сохранность рода, а теперь мы вот лепим пельмени, скорее ради удовольствия, вычурная забава – для себя. И если у наших пра-прародительниц не было и мысли что-то записать, то у нас вон и ноутбуки крутые, и времени, казалось бы, много, а всё равно мы как-то не в ресурсе обычно оказываемся для того, чтобы фиксировать это всё.

– Мне кажется, что нет никакого особого раньше, – говорю я. – И сейчас есть места, где женщины прядут, ткут, красят ткани, шьют, вышивают, рисуют, лепят, поют, рассказывают, сочиняют и вспоминают, охотятся, разделывают животных и готовят из них еду, квасят капусту. В то же время есть и женщины, которые преподают, пишут, переводят, снимают кино, ну вы поняли, мы все здесь. 

Однажды я с Катей Бук поехала в село Бутучень. Старинное и красивое молдавское село с необычными домиками, все оштукатурены в голубой, синий, белый цвета, с колоннами вдоль террас фасадов. Виноградные гроздья свисали с каждого забора, в каждом дворе нас готовы были принять, напоить вином, накормить и, вероятно, оставить на ночь. Жительницы и жители этого села привыкли, что к ним как в музей приезжают туристы. Но они продолжают свою обычную жизнь, такую, какую вели их бабки и прабабки. 
Зашли на подворье, где можно заказать себе аутентичной еды, чтобы отметить мой день рождения. Взяли мы мамалыгу, плацинды с сыром, курицу в сметане и два кувшина вина. Сели на веранде дома, вокруг кошки, сундуки, соленья в банках на стеллажах во всю стену — скоро отнесут в погреб, видно, что только что закрутили.
Внизу, во дворе, напротив, возле входа в отдельную пристройку — кухню возле длинного деревянного стола шесть женщин занимались квашением капусты. Две из них шинковали — быстро, что страшно стало бы и самураю, две месили свежую капустную лапшу с морковью и солью, заталкивали в трёхлитровые банки, а ещё две уносили банки внутрь постройки. Одеты эти бабы были в халаты, различающиеся только расцветкой, в передники, яркие платки с нитками люрекса по краям, а на ногах — носки и галоши. Действие нас с Катей заворожило. Мы пили вино и смотрели на этих женщин, со спины они все походили на мою тогда ещё живую бабушку Олю. Я вспомнила вкус бабушкиной капусты, терпкой, немного щиплющей язык. 

 

Мария и Асият по одному с двух сторон стали аккуратно погружать в кипяток пельмешки. 

– Я прислушалась, о чём же говорят солительницы капусты. Одна из них приглушённым голосом, похожим на рокот Днестра, что течёт там, под обрывом, рассказывала, что на подворье некогда, годах так в 60-х, прошлого века остановился археолог, во всяком случае он так назвался. Говорил он на русском языке, по-румынски знал только бона зива — добрый день. При нём была сумка, похожая на саквояж, но больше на маленький кожаный сундучок. Мужчинка напился изрядно молодого вина и стал зазывать юную дочку хозяйки подворья проводить его на сеновал, дескать, я пьян, сам не дойду. Оспаде, да там что от веранды, где мы ели, что от трактира, что от кухни — максимум метров 70 до этого сеновальчика. Мать девушку не пустила, сказала, что сама поможет гостю. А тот не будь дурак, стал и к ней приставать, судя по всему. Ну, то есть женщина эта, дочь, сказала, что мать возвратилась в дом раскрасневшаяся, а она подумала тогда, что тяжело было пьяного русского мужика на себе тащить.  
Утром археолог закусил плациндой, похмелился и пошагал в Кишинёв. А мать дочери рассказала, что он ей ночью говорил, что монеты у него в сумке старинные есть, волшебные, у кого хоть одна такая есть, тому или той открывается способность находить нестандартные решения в трудных ситуациях. И что она якобы случайно, когда спать его поудобней укладывала, сумку пнула ногой так, чтобы она раскрылась и монетки высыпались. Он, конечно, что смог собрать, то взял. А те, что в сено закопались — сказал, что на счастье, за гостеприимство. 

Утром мать и дочь всё сено переворошили — нашли дюжину этих грошиков — по одной себе оставили, остальные женщинам в селе за доброту или помощь какую раздали. С тех пор подворье их процветало, при всех властях, при всех кризисах, при Союзе и при его развале, в 90-е и по сей день — едут гости в Бутучень и оставляют там свои деньги, дарят всем улыбки и уезжают хмельными. 

Так вот мы с Катей вина выпили хорошо так. И я ей говорю: не вызывай такси, давай дадим денег, сколько попросят, и останемся на ночь на сеновале. Сказано – сделано. Ночь, сверчки раздирают душу, виноград пахнет, сено пахнет, ну мы заспевали “Ничь яка мисячна”, поржали над своими журналистскими факапами и уснули. А утром я встала пойти в туалет. И на всякий случай ногой сено отгорнула в углу – и вот она, мелкая, почти чёрная, неровная монетка! Я её себе забрала, Кате показала, а она меня свела с одним археологом знакомым, чёрным копателем, который на самом деле обогатил многие музеи мира. Он мне рассказал, что это монетка из Шехр ал-Джедид или Янги-Шехр (оба названия переводятся как Новый город). Местонахождение этого города (исследователи согласны, что это не два, а одно название) точно не установлено. Традиционно им считают Старый Орхей на Днестре, но это, по мнению Катькиного археолога, не так. А как — я сама забыла. 
– Насть, а ты что, говоришь по-румынски? — спросила Мария.
– Нет.
– А как же ты поняла, о чём женщина другим рассказывала?
– Ахахахах! Вот вы меня и раскусили!
– То есть, мы тут реальными историями делимся, а ты нас дуришь? — возмутилась Саша.
– Не дурю, а развлекаю. Здорово же!

Пельмени вывалили в дуршлаг, разделили поровну на четырёх, всем по двадцать пять. И говорить сразу стало неудобно. Мы ели, зачерпывая сметану пельменем, отправляя это всё в рот и запивали пивом. Домой мы с Асият вернулись чуть заполночь. 

– Аська, а почему ты не рассказала свою историю? 
– Ну, наверное, потому что я писательница. Кто-то же должен записывать. Вот сейчас сяду, набросаю. Потом доверчу, докрашу, нафантазирую своего и сдам в печать, – смеётся.
– А всё же здорово, что мне пришло в голову заменить эту потерявшуюся деталь рым-болтом. А то не было бы такого вечера, а другой нам мог очень не понравиться. – Я сунула руку в поясную сумочку, нащупала в потайном кармашке махонькую старинную монетку, потёрла её меж пальцев.
– Да, я знаю, что ты себя очень любишь. Я тоже тебя люблю.

 

Ушёл, чтоб не убить

С Ольгой Фёдоровной я не общалась последние несколько лет. Нас сильно отдалил Крым. После аннексии я приходила однажды на кафедру в гости и говорила, как есть, называя всё своими именами, я была там в дни референдума, своими глазами видела заблокированную, оцепленную воинскую часть с российской военной техникой по периметру и вооружёнными людьми на входах, прячущими лица от фотокамеры. Я своими ушами слышала, как крымские жители и жительницы (кроме татар, с которыми мне удалось пообщаться) хотят в Россию, не зная ни её законов, ни порядков — просто на данной им из телевизора вере в то, что хуже, чем в Украине, быть не может. В туалете ко мне подошла бывшая коллега и тихо сказала: “Ну ты даёшь. Нам такое нельзя говорить. Даже тему затрагивать нельзя. Она молчит только потому, что это ты”. После этого мне стало неловко общаться с Ольгой Фёдоровной. Но я набрала её номер, она меня узнала по голосу, а я после предупреждения, что не могу рассказать всего, и что моё обращение может показаться странным, попросила уделить больше внимания состоянию Глеба, я сказала, что, возможно, ему нужна психологическая помощь. В ответ я услышала то, что меня буквально на доли секунды парализовало:
“Глеб умер”.

“Как?”

“Почему ты спросила?”

“Мы вчера общались, переписывались в интернете. Это самоубийство?”

“Нет, вряд ли он бы сам задушил себя подушкой во сне. Можешь рассказать, о чём вы общались?”

Сообщение пришло поздним вечером. Я сидела за компьютером и пыталась отредактировать своё стихотворение, полное грусти, полгода придавливавшей меня огромным китом после расставания с женщиной, которую я называла женой, с которой мы были вместе шесть лет. Конец июля. Жару и уныние я побеждала рислингом со льдом.

Написано было от аккаунта с именем Глеб Писаренко в Фейсбуке: “Привет, Настя) Давненько… Знаю…”

С Глебом нас связывало не то, что я бы назвала дружбой. Тогда, в период активного развития наших отношений, я определяла их как братство. Сейчас — как когда-то близкое приятельство внутри некоего “тайного общества”, из которого я вышла. Мы вместе поступили на один курс факультета филологии и журналистики и должны были учиться в одной группе, но Глеб сразу после поступления ушёл в академический отпуск, у него был сложный перелом ноги, поэтому учился он на год младше. Но после окончания университета мы стали настоящими научными братом и сестрой.

Меня руководительница по диплому Ольга Фёдоровна приметила ещё на третьем курсе, подошла и сказала, что мне нужно определиться, буду я писать курсовую у неё или на другой кафедре, но ей бы хотелось, чтобы после окончания вуза я пошла работать именно на кафедру “Истории и теории журналистики”. Перед выпускными экзаменами и защитой я узнала, что беременна и нужно лечь на сохранение в больницу. Так мне пришлось отложить поступление в аспирантуру в Москве. Но через год Ольга Фёдоровна открыла аспирантуру по специальности “Журналистика” в нашем вузе, ехать вообще никуда не пришлось, и за время, что я вынашивала, рожала и приходила в себя после этого, у меня появился научный наперсник Глеб, тоже вскормленный нашей заведующей кафедры, умевшей присмотреть и завербовать лучших студентов. Мы вместе поступили в аспирантуру, вместе ходили на занятия, вместе прогуливали и сдавали экзамены, а защищали диссертации с интервалом в две недели — я первая. Потом десять лет плечом к плечу мы преподавали одни и те же дисциплины, разделяя их по периодам, принимали экзамены и обсуждали студенток. А ещё мы много пили. Прямо на кафедре, вечерами, когда заведующей не было на работе. Раза два мы даже пьяными целовались. Доцента Писаренко раньше не было в Фейсбуке, а после моего увольнения мы перестали видеться и общаться, и почему-то я решила уточнить, он ли сидит сейчас на другом конце ниточки сети:

“Глеб Андреич, это ты?”

“Ага”

“Привет. Как диплом Арины Брылёвой? Я его не читала, но и ты тоже. А вместе с тем Арина хочет им немного изменить мир к лучшему. Можно обратить внимание, — блеснула я осведомлённостью, потому что буквально на днях мне писала дипломница Глеба и жаловалась, что он никак не возьмётся за проверку её работы. — Я соскучилась”.

“Блииин. Откуда ты Арину знаешь? Я соскучился тоже”.

“Арина поступила, когда я ещё работала. Я время от времени её консультирую просто так, по запросу. Нравится мне она. Вы там как?”

“Денег… — ну ты знаешь)) А так хорошо. Как у людей. Развёлся вот”.

“Офигеть. Я тоже сейчас в процессе расставания”.

“А ты-то с кем? Хотя… я о тебе так долго не слышал. Не моё дело”.

“Я шесть лет жила с нашей бывшей студенткой. С Вики Кац, ты, наверное, её не помнишь. Теперь болезненный разрыв и психотерапия”.

“Ох, бля. А я вот в этом году должен был 15 лет свадьбы отпраздновать. А потом — упсссс. Я оказался не самым умным. Не самым красивым”.

“Глеб, да не от этого люди расходятся”.

“Знаю. Да ну их на хер всех. Они хорошие. Как и мы. Просто когда не сошлось, больно очень. Ну а кто виноват, что тебе больно? Короче, Бог всем судья”.

“Сочувствую”.

“Я месяц бесился. Потом сбежал. Боялся убить посто. Бил. Бесился. Убил бы”.

“Кого?”

“Жену”.

“Ты ебанулся? Я в шоке. И вряд ли я смогу понять тебя”.

“Ну спасибо) Долго не общались, не стоило и начинать? Не было избиений”.

“Ну, ты же понимаешь, что это насилие? Что бы ни случилось — зачем так? Ты же любил её, у вас дети”.

“Мне было гораздо больней. ГОРАЗДО! И ушёл, чтоб не убить”

“Жесть, конечно”.

“Насть, да не было все так печально)
Иногда, как мне кажется, женщины сами хотят боли… Фрейд рядом.
Она мне предлагала ее наказывать за измену) Женщины — мазохистки. Не все мужчины согласны быть садистами. Я просто взбесился. Не демонизируй меня”.

“Глеб, избавь от подробностей, пожалуйста”.

“Ок. Пьян просто, прости, Настя. Если не оттолкнул совсем, буду рад пообщаться”.

“Глеб, мне будет жаль, если ты с катушек слетишь”.

“А уж мне как будет жаль! Да перестань, всё будет хорошо — стопудово”.

“А ведь странно, что ты про меня вспомнил”.

“Насть, да забань меня. Я щас и сам это сделаю, раз ты так переживаешь. Хоть и жаль”.

Это я дословно зачитала Ольге Фёдоровне. Она холодно сказала: “Понятно” — и мы закончили, пожелав друг дружке доброй ночи.

Пережив бессоницу, вымотанная, утром я пошла в магазин за яйцами, потому что завтракать было совсем нечем. На выходе из подъезда ко мне подошли два человека, один был одет в костюмные брюки и рубашку, а другой в джинсы и поло, они представились следователями и попросили, чтобы я им позволила войти в квартиру и изъять компьютер и телефон — для проверки. Я сказала, что у них нет на это оснований. Но они показали ордер на обыск.

“Меня в чём-то подозревают?”

“Вы знаете Глеба Писареноко? Вы узнаёте себя на этой фотографии?” — мне протянули фото с пикета за принятие закона о домашнем насилии. Себя я узнала. У меня был плакат “Похороним семейное насилие”.

“В каких отношениях вы были с Глебом Писаренко?”

“В приятельских. Мы раньше вместе работали. Я в курсе, что он мёртв”.

“Нам стало известно, что вы последняя, с кем он общался до того, как его убили. Что вы делали в ночь с 24 на 25 июля?”.

В ту ночь я спала. Одна.