Выпуск №18

Автор: Франциска Цверг

Вот он, бычок, лежит себе на булыжнике и ждет меня, вкусный такой, разные мысли навевает. Может, булыжник шепнул ему, бычку, что еще в двадцатых в нашем городе девочки не рождались собственными матерями, а вырезывались из ребер своих отцов? И что? Когда ночью брожу по улицам, смотрю вверх, в чужие окна, улавливаю силуэты обнимающихся, то думаю – а кто тут есть кто на самом-то деле? Может быть, люди находят друга друга лишь потому, что остались несведенные счеты? Давно я чувствую, что всякие рассказы о происхождении, все эти родословные древеса, к чьим стволам так цепляются люди, – это скорее дупла. Не разгаданы еще все эти загадки о происхождениях и о ходах дальнейших.

После таких моих размышлений я, бывало, монетки, добытые в течение дня сдаванием пустых бутылок от путешественников, конвертировал в янтарную жидкость. До того, как панорамный ресторан окончательно превратился в трактир «Под золотым “М”», к пиву я брал иногда и сардельку, что смело выросла из бобовых. «Чечевичная похлебка, ох, какая чечевичная похлебка, – орал я на весь зал, – да плевать мне на первородство за такую вкуснятину». Я это блюдо с детства любил, больно по нему скучал, когда занимался снежным порочным трафиком, там, в королевском городе безвластного президента, в царских моих временах. Все там приобрел, и сразу потерял: кровное родство и эфемерную родственность. По пьяни как бы всё и всех насквозь видел, все эпохи, особенно глядя в глаза уличных собак, блуждающих по всему городу, пьющих из луж, спящих на могиле главного философа или на руинах отцовского дома сказочника. По старой недоброй памяти однажды даже дрался с одной, с овчаркой гостевой. И понял, что давно знакомы. Поняла ли она, трудно сказать, да и не успели поговорить, хоть на каком-нибудь языке – на следующий день ее задавил кабриолет опереточного певца. Буффо. Собачья инкарнация окончилась, мясо досталось другим. Но родственную связь с ней установить сумел, а так даже бабушкин дом нельзя было найти, все переделано, улицы другие, дома кривые.

А на земле родительской отпрыски чужих генов спускались с горки. Еще на окраине поискал, один мост там увидел, чьи концы указывали в небо, как лестница Иакова. Все концы болтаются в пространстве, и беззубые нирвановцы танцуют вальс перед магазином сельхозтоваров. Бывшая царевна и подключник отца ее. Только там видел близость, но утоплено было сердечко в пачке сигарет, на чьей обложке стерта последняя цифра телефона. Были ведь знаки. На обратном пути от места чудес сам король перебежал мне дорогу. В свете фар видел его, один миг всего, спешил он небось на банкет, король мышей. После я даже не пил в тот вечер. И правильно. На следующее утро меня забрали. Не моя земля, не мои люди, ни у кого нет желания прятать меня за пазухой. Ломка была такая, что казалось, самолет со мной летит прям до камеры. Просыпался долго, считанные годы. И потом хотелось много воздуха.

Воздуха и неба.

Поначалу надо было привыкать к дворянской жизни. Научиться принимать сердобольную заботу своих верноподданных. Похлебки уже не давали, только суп жижей, и хлеб черствый, и пирог не сладкий совсем. Еще панталонцы не по размеру, да и книжки несут до сих пор – зачем они мне? Как в школу ходил, там уже начитался, сравнялся с заядлым книжным червем перед входом. Сидит он у школы, день и ночь, совсем один, прям бык такой, коренастый, плечистый, и смотрит. Без обуви, вот как я сейчас, большие пальцы вверх торчат. И книжка опущена на колени, значит, читал он. И думает теперь. В этой Трептовской школе, она тогда же и Четвертая средняя общеобразовательная политехническая школа им. маршала Буденного, я видел ровно два ярких момента: когда учительница по биологии разделяла с нами свежую селедку с помощью сверкающего набора секционных инструментов, демонстрируя жабры и гонады, а мы затем повторили такую же следопытскую работу над одной дворовой дохлой крысой – правда перочинным ножиком, другого не было, отчего мы ей кишки скорее выдавливали, чем обнажали.

Второе потрясение случилось позже, почти перед выпуском, когда к нам попала самиздатская книжка, то есть западная на самом деле, скопированная нелегальным путем в управлении Кабельного завода Обершпрее моей старшей сестрой. Она, то есть книжка, была, пожалуй, единственной, что смогла поменять мою жизнь. Там речь шла о детях на вокзале Западного Берлина, на станции «Зоо». Интересно эти ребята жили, видали бесов. Не то что мы, которые каждый день неустанно шли навстречу светлому будущему. Значит, как с крысой тогда, мы и в этот раз пошли на всяческие опыты. Сначала «шпальт» с колой. Кола с «корном», или, точнее, наоборот, являлась уже тогда пройденным давно этапом. Потом «радедорм» с разными жидкостями, даже кислым молоком не брезговали. Но окончательный кайф поймали, когда кто-то принес «фаустан», отпускаемый только по рецепту. Тут и кола, и корн вдобавок, и сразу мы стали перемещаться к станции «Зоо», через двор, через нашу улицу и ближайшее шоссе, через городской парк, и вот она стала видна, та стена, где наш мир обычно кончился, и смотрят наверх, на нас, и целят автоматами, но мы уже дальше поплыли. И стали нам видны издалека эти ребята с хрустальным взором со станции «Зоо», и мы так рады видеть их, братья и сестры все-таки, и машем, машем им нашими руками, но они нас не видят, и мы начинаем их звать, потом кричать. Громко, наверное.

Родители облили нас холодной водой. Но клянусь, этого кнехта тут, передо мной, я с того момента помню. С момента, когда стало ясно, куда мой путь ляжет. Когда королевский город меня выплюнул, раз уж король мышей решил устранить приблудыша, я нашел свое царство здесь, на «Банхоф Зоо». Тех ребят тут уже не было, естественно. Были другие, что искали их следы, всяческие любители мурашек, или телевизионщики с актерами, которые тем ребятам подражали достаточно неумело. Из тех, кто умер после последнего агрегата, приходили в облике крыс. Чаще всего. Я ведь их боялся с тех пор, как мы в школе одну разрезали, боялся мести потомков за осквернение трупа, нам биологичка тогда и рассказала, что крысиный народ хитер и злопамятен. Но царевна их, которая жила тут со мной, научила меня, как с ними общаться, рассказала все, что знала о крысиной жизни. Если одна крыса не помогает другой дотягиваться до еды, ей тоже потом не помогут. Крысы не станут жрать, когда чувствуют, что принятием пищи вызывают боль у других. Крысы освобождают своих сородичей из клетки, даже не получая награды.

Царевна бесконечно могла рассказывать о своем народе (каждому из них давала собственное имя). Когда крысу щекочут, она издает писк, похожий на наш смех. Это она мне раз показала. В прошлую зиму меня с царевной пускали в пансионы ночевать. Они пустовали из-за другого венценосца, совсем маленького, невооруженным глазом его не увидишь. Его так боятся, что жить в таких контаминированных пространствах перестали. Только нас впустили туда зимой, нас, которые ему равны. И царевне так понравилось, что она снова встала на верную дорогу. И ушла от меня. Крысиные глазки теперь уставлены на меня одного. Я не горюю, а достойно продолжаю идти. Ведь ради моего благополучия даже красотки ходят по улицам с банкой, на которой нарисован красный крест, и отбирают у народа положенные мне деньги. Как дают новые шмотки, то старые выбрасываю. Народ стал стесняться своего изобилия, вот мне всё чаще и достаются изящные лакомства, которые их языки не сумели перелопатить.

Все относительно, сказал Эйнштейн. Для меня существует только одна цельная цельность – открытое небо над «Банхоф Зоо».

*

Дамы и господа, ну вот мы с вами и пришли к вокзалу с неоднозначной репутацией. Станция «Зоологический сад», или, как местные ее называют – «Банхоф Зоо». Построена во времена Германской империи, в 1882 году, тогда этот район, Шарлоттенбург, еще не был частью Берлина, а люди приезжали сюда, чтобы смотреть на зверушек, вон, видите, там забор зоопарка. На момент постройки здание имело кирпичный фасад в стиле классицизма, там и башенки были. После завершения строительства близлежащий квартал также расцвел: в 1895 году появилась церковь в память кайзера Вильгельма, вон она, там, сейчас от нее остался всего лишь полый зуб, так мы ее и называем, «полый зуб». И Курфюрстендамм изменился тогда же, из элегантного жилого района он превратился в бульвар культурных развлечений и магазинов – в 1907 году был открыт Кауфхаус дес Вестенс. После войны и постройки Берлинской стены к 1962 году все конечные и междугородные станции в западном секторе были закрыты, «Банхоф Зоо» остался единственным действующим вокзалом на западе города.

Его перестроили. Добавили в 1957 году «террасы» работы архитектора Хорста Энгеля. А внутри был расположен ресторан немецкой кухни. Но не так давно он был закрыт – по причине открытия Главного железнодорожного вокзала, «Хауптбанхоф» – и заменен «Макдональдсом».

С пятидесятых годов и до падения Берлинской стены станция «Зоо» в Западном Берлине… что с вами? Вам плохо? Туалет нужен? Ну, идите туда, видите?.. Да, мы вас тут ждем… Так… Где я остановилась?.. Ах да… Короче, тут проходили все поезда дальнего следования, ну, эти… межзональные поезда. Соответственно, суета кипела. И появились наркоманы и прочий сброд, совсем испортили имидж. И стала известна такая особа, Кристина Ф. По ее рассказам написали ее биографию – «Мы, дети станции Зоо», потом экранизация была, и наша главная наркоманка окончательно разбогатела. Аншлаг. Сейчас давайте пройдем внутрь… Да, давайте, только наденем маски… Ну и дальше этот темный, грязный образ вокзала – он сохранялся долгие годы. Да, десятилетиями. Нет, что вы! Не-е-е-т, сейчас только бомжи. Им там даже душ установили, и кормят их неплохо. Да, держите там дверь, ага. И вообще, по виду не скажешь, но в действительности это денежное место. Два дня после падения Стены жители ГДР стекались на станцию ​​«Зоо». Им тут выплачивали западногерманские «приветственные деньги» в размере 100 немецких марок. Ну, а вокруг – видите, как все сияет теперь. С девяностых начали перестраивать. Стоят новые роскошные высотные здания. Такие, как «Вальдорф Астория». Посмотрим, что будет дальше… Идемте, идемте… Ах! Пожалуйста, не смотрите сюда! Фу-у-у, сгинь ты, грызун паршивый… гостей мне пугаешь…