Выпуск №19

Автор: Анна Голубкова

О некоторых особенностях русского литературного канона

В школе у меня сложились очень странные отношения с курсом литературы. Между мной и текстом произведения всегда существовала словно бы какая-то дистанция. Сначала я думала, что это «у всех так». Но потом выяснилось, что один из основных способов чтения – это уподобление читателя одному из героев произведения. «Кем из героев “Войны и мира” ты можешь быть?» Да никем. Ни один из женских образов мне не подходит. Кое-что близкое, конечно, можно найти у героев-мужчин. Но я не мужчина, никогда даже не мыслила себя таковым и не примеряла мужскую маску. Ведь в нашем позднесоветском мире инфантильные и несамостоятельные мужчины, не способные обойтись без женской поддержки, выглядели довольно жалко. Так что я читала этот роман, да и все другие произведения школьной программы, с отстраненной дистанции, очевидно, максимально близкой к точке зрения литературоведа или даже автора. Возможно, кстати, именно поэтому так много женщин занимаются литературоведением и художественным письмом – ведь к этому нас провоцирует сам способ нашего чтения.

В прошлом году прошли два мастер-класса феминистской критики русского литературного канона, во время которых удалось выяснить много интересного. Пользуясь случаем, хочу выразить благодарность организаторам – Фестивалю феминистского письма и Ф-письму в Алматы, а также всем участницам, с которыми нам удалось очень плодотворно поработать. Самыми профеминистскими авторами школьного канона оказались Грибоедов и Пушкин. Полагаю, связано это с тем, что в их творчестве сильнее всего сохраняется влияние идей эпохи классицизма. Ведь идея гражданского общества и равных прав для всех родилась именно в XVIII веке. Демократия в античном смысле означала равенство для привилегированных и ограничение в правах вплоть до рабства для всех остальных. Соответственно и начало политической истории феминизма связано именно с эпохой Просвещения. Политические манифесты Олимпии де Гуж и Мэри Уолстонкрафт, к сожалению, не устарели до сих пор.

Наибольшую субъектность женских персонажей мы обнаружили у Грибоедова. Софья и Лиза активно участвуют в развитии сюжета. В случае Софьи речь идет не только о выборе мужчины, но и о реализации каких-то ее психологических качеств. Более того, саму атмосферу московского высшего общества, как ее описал Грибоедов, во многом определяют именно женщины. Вердикт княгини Марьи Алексеевны – это то, чего больше всего боится Фамусов. Умение понравиться влиятельным женщинам – основа успеха Молчалина. Тем не менее при всем влиянии и значении женщин этот мир все равно является полностью патриархальным. И судьба женщины связана с выбором более или менее удачного мужчины. Но по крайней мере эти женщины имеют психологически обоснованные характеры и, пусть и из своего зависимого положения, все равно ухитряются влиять на события сюжета. Это не манекены, которым приписываются какие-то удобные мужчине-автору качества.

Если обратиться к Пушкину, то при сохранении некоторой степени субъектности мы видим уже значительный регресс – все действия героинь так или иначе связаны с мужчинами, у них в принципе нет своей отдельной жизненной стратегии. И Татьяна, и Маша Миронова выстраивают свою субъектность только от мужского персонажа. И отказ Татьяны от отношений с Онегиным означает всего лишь отказ от ценности романтической любви и возвращение к ценности традиционной семьи. Интересно, что если в роли романтической влюбленной Татьяна не была нужна Онегину, то в роли чужой жены и матери семейства она становится для него сразу привлекательной. Возможно, связано это с тем, что романтическому гению и исключительной личности Другой не нужен. Необходимость в Другом возникает только в тоске об утраченной классицистской стройности и целостности. Первая треть XIX века с некоторым сожалением смотрит назад, в эпоху Просвещения, и мечтает об утерянной ясности.

Если применительно к литературе классицизма мы можем говорить о каких-то намеках на женскую субъектность, то эпоха романтизма низводит женщину до уровня своего рода «обслуги». Вопрос о гендерной принадлежности исключительной личности даже не ставится – это всегда мужчина. Конечно, авторы-женщины делают попытки сменить фокус и ввести в литературной оборот героиню совсем другого типа. Жорж Санд, Эмили Бронте предлагают свои варианты героинь, кое-что можно отыскать и у отечественных писательниц. Однако в литературном каноне подобные образы отсутствуют. Российская школьная классика их не знает от слова совсем. Поэтому девочки-школьницы при чтении этих произведений оказываются в достаточно сложном положении. Стоит также напомнить, что литература дает возможность как бы виртуально «проиграть» различные ролевые модели, но и тут для женщин большого выбора не предусмотрено. По сути дела, имеются всего две – Панночка и Наташа Ростова, а также их промежуточные вариации.

Наиболее мизогинным в ходе нашего разбора оказалось творчество Лермонтова и Льва Толстого. С поздним романтиком Лермонтовым все понятно – женщина как самостоятельная личность просто не могла появиться в его произведениях. И Бэла, и Вера, и княжна Мэри, и даже контрабандистка – все они статистки, призванные проявить те или иные качества героя. Собственная идентичность у этих героинь отсутствует. Контрабандистка, которая на первый взгляд может показаться активным персонажем, на самом деле олицетворяет дикую, условно «свободную» жизнь, где не находится места главному герою. Печорин чуть не гибнет, столкнувшись с этой криминальной стихией. Точно так же герой поэмы «Мцыри» погибает после столкновения с природой. Женщина здесь не только не личность, но даже и не совсем человек, а часть стихии, искушающей главного героя. Исключительной личности нет места ни в цивилизованном обществе, ни среди людей более простых и близких к природе. Битва Печорина с судьбой, в ходе которой он убивает своего комического двойника Грушницкого, вполне ожидаемо заканчивается поражением и смертью. Но женщины в этой битве играют роль своеобразных эмоциональных тренажеров. Их судьба – быть с мужчиной, их несчастье – этого мужчину утратить. Какой-то иной жизненной стратегии Лермонтов даже не предполагает. Хотя в его собственной жизни ситуация была совершенно иной.

Насчет женских образов у Гоголя много писал Василий Розанов. Полностью с ним согласиться, конечно, невозможно, но хотя бы отчасти он прав. И самое главное, именно Розанов доказал, что Гоголя нельзя считать писателем-реалистом. Из нашего времени мы вполне можем назвать Гоголя родоначальником русскоязычной литературы абсурда. А в этой литературе, если вспомнить Салтыкова-Щедрина, гендерные штампы работают совершенно по-другому. Так как в полноценной субъектности здесь отказано абсолютно всем персонажам, то на этом фоне ничуть не выделяются и женские образы, в действиях которых подчеркиваются исключительно социальные аспекты. Именно так устроены «Женитьба», «Ревизор» и первый том «Мертвых душ». Совершенно по-другому выстроены ранние романтические повести и рассказы Гоголя, в которых скучной реальности неявно противопоставляется стихия полнокровной народной жизни. И здесь женщина выступает уже носительницей хтонических сил и воплощением крайней степени соблазна. О чем опять-таки много писал в свое время Розанов в посвященных Гоголю статьях и кратких заметках.

Иван Тургенев породил известный феномен «тургеневских девушек». Женщины в его произведениях горят желанием служить какому-то большому делу через любимого мужчину или же просто мечтают о великой романтической любви. Все остальные сферы жизни их не интересуют. Идеи женской эмансипации Тургенев высмеял в «Отцах и детях» образом Кукшиной. Наибольшей субъектностью из всех женских персонажей у него обладает Одинцова, которую писатель изображает несколько недоброжелательно – холодной, расчетливой, не способной по-настоящему чувствовать, то есть по большому счету – неженственной.

Все остальные женские персонажи Тургенева заняты исключительно любовью и думают только о мужчинах. Вне этого дискурса они просто не существуют. Их роль в сюжете сводится к своеобразному «обслуживанию» главных персонажей-мужчин. И даже Елена из романа «Накануне» не имеет субъектности, а являет собой персонификацию идеи революционного служения. И при этом именно «тургеневские девушки» считались чуть ли не образцовой моделью женского поведения. Эта модель предписывала женщине – в силу ее исконной неполноценности как человека – отдать свою жизнь либо великой любви, либо семье, либо служению людям. Возможно, кстати, тут, как и в случае Лермонтова, сработал некий механизм компенсации. Потому что Тургенев большую часть жизни зависел от властной матери – женщины со сложным характером, вероятно, глубоко травмированной в детстве. И таким образом он, не исключено, как бы пытался объяснить Варваре Петровне, что женщина должна себя вести гораздо скромнее и быть удобной окружающим.

В этом ряду гендерно нормативных женских и мужских образов интересное исключение представляет «Обломов» Ивана Гончарова. Если в первом его романе «Обыкновенная история» распределение гендерных ролей у персонажей было вполне традиционным и основная интрига связана с отношениями двух мужчин – дяди и племянника, то во втором романе Гончарова ситуация уже далеко не так однозначна. С одной стороны, Илья Ильич Обломов – это такой позднеромантический персонаж, который отказывается быть исключительной личностью и совершать подвиги, но в то же время по-прежнему не хочет «быть как все». С другой стороны, пассивная жизненная позиция придает ему какие-то женские черты, то есть этот персонаж в гендерном смысле оказывается отчасти небинарным. И в этом своем качестве (во время разбора Обломова назвали «диванным кукусиком»), как ни странно, очень современным. И с этой точки зрения не менее любопытна роль Ольги Ильинской, чья гендерная идентичность тоже начинает двоиться – с Обломовым Ольга вынуждена выступать в роли «мужчины», а со Штольцем она оказывается женщиной. Надо также отметить, что в своем третьем романе «Обрыв» Гончаров тоже вывел интересные женские образы, хотя было бы слишком смелым утверждение, что писатель наделил их полноценной субъектностью. Женские персонажи в «Обрыве» не являются простыми статистками, но тем не менее вся их жизнь связана с обретением подходящего мужчины.

Больше всех испортил жизнь женщинам, особенно пишущим, конечно, Лев Толстой. Потому что образ Наташи Ростовой, которая «думает сердцем», как бы воплотил в себе все штампы патриархальных представлений о женском гендере. При этом благодаря использованным Толстым методам письма – психологизму, местами переходящему в поток сознания, – эти образы получились, по меткому замечанию Василия Розанова, более живыми и убедительными, чем реальные люди, которых можно встретить в жизни. Как известно, Наташу Ростову Толстой «списал» со своей жены и ее сестры Татьяны Берс. Обе они оставили обширную мемуарную литературу, которая очень хорошо демонстрирует дистанцию между художественным образом и реальными женщинами с их мыслями и жизненными заботами. И внутренний мир этих женщин ничуть не напоминает образ, созданный Львом Толстым. Но реальные женщины, конечно же, никого не интересовали и не интересуют до сих пор. Патриархальная культура готова воспринимать только утрированные женские образы, из которых убрано все цепляющее и неудобное, все мешающее воспринимать женщину как своего рода агрегат для эмоционального и бытового обслуживания семьи.

Буквально всех своих женских персонажей, не желающих полного растворения в муже и детях и ставящих под вопрос служение семье, Толстой наказывает тем или иным образом. Элен Безухова умирает, Соня, которая отказалась пожертвовать собой ради семьи, влачит жалкую жизнь приживалки и «пустоцвета». Ну и, конечно, наиболее наглядно это воплощено в образе Анны Карениной, где уже сам эпиграф указывает на изначальный смысл сюжета: «Мне отмщение, и Аз воздам». Каренина нарушает божественный, по мнению Толстого, порядок, и наказана за это ужасной смертью. Писатель, по сути дела, не считает женщину полноценным человеком. Это дополнение к мужчине, специально предназначенное для создания комфорта и удовлетворения его базовых потребностей.

Очевидно, что Анне Карениной противопоставлена Долли Облонская, которая, утратив привязанность мужа, полностью посвящает себя детям и счастлива их счастьем. Своей жизни и отдельной от семьи личности у нее нет. С другой стороны, автор может вкладывать в свое произведение какой угодно смысл, все равно современники и особенно потомки станут прочитывать его по-своему. Из сегодняшнего дня этот роман можно прочесть как обличение патриархальных ценностей и изображение ограниченности тех ролей, которые общество по-прежнему предлагает женщине. Анна Каренина не находит себя в семейной жизни ни в первом, ни во втором браке. А ничего другого ей общество (и писатель Лев Толстой) предложить не могут. Поэтому ей остается только погибнуть.

Творчество Тургенева и Льва Толстого принято относить к реализму. Но надо сказать, что уже с середины XIX века в России начинает активно развиваться женское движение и появляются женщины совершенно другого типа, который никак не отражают произведения российского школьного канона. Если, конечно, не считать пародийного образа Кукшиной в «Отцах и детях» Тургенева. Так что никакой это не реализм, а своего рода гендерный идеализм, попытка навязать женщинам абсолютно не работающие модели поведения. Нет таких женщин и у Достоевского. Его героини абсолютно четко делятся на две категории: женщина-жертва и женщина-хищница, то есть опять условная Наташа Ростова, полностью растворяющаяся в жизни семьи, и Панночка – носительница хтонических сил, обольщающая и губящая мужчину. Представить у героинь Достоевского какой-то собственный проект или свою идею невозможно. А ведь как раз в те годы, когда создавались образы Сонечки Мармеладовой и Настасьи Филипповны, женщины начинают активную борьбу за высшее образование, занимаются переводами, издают журналы, наконец пишут книги и принимают самое деятельное участие в политической борьбе. Где это можно встретить хотя бы у одного школьного классика? Нигде. Только семья, дом, дети, любовь или же разрушительная энергия неведомой природы. Недаром до сих пор словосочетание «женская мысль» (реальное название женской газеты начала ХХ века) вызывает смех у почтеннейшей публики.

На первый взгляд исключением в этом ряду кажется творчество Антона Чехова, в произведениях которого много самых разных женских образов. Однако если посмотреть повнимательнее, и у Чехова нет никаких сомнений в раз и навсегда определенной женской гендерной роли. В то же время он часто использует элементы поэтики абсурда, соответственно в его рассказах и пьесах дистанция между мужскими и женскими персонажами не выглядит такой непреодолимой. Если жизнь любого человека ограничена и бессмысленна, то и женская зацикленность на отношениях с мужчиной оказывается точно такой же. Духовный поиск и успешная жизненная стратегия у Чехова в принципе невозможны, поэтому разница гендерных установок как бы искусственно нивелируется. Он одинаково смеется и над женщиной с идеями и собственными жизненными целями (старшая сестра в «Доме с мезонином»), и над пластичной женской сущностью, каждый раз принимающей удобную для мужчины форму («Душечка»), и над погоней за великой любовью («Попрыгунья»).

Безусловное сочувствие у него вызывает только романтическая по своей природе устремленность к какому-то идеалу, достичь которого в принципе невозможно. И в этой связи минусы женской гендерной социализации у Чехова внезапно оказываются плюсами. Принципиальная недостижимость «великой любви» и «семейного счастья» становится признаком возвышенной натуры и единственно возможной формой обретения субъектности. Три сестры никогда не уедут в Москву, потому что весь смысл их жизни заключен в мечте об этом отъезде. И тут уже Чехов, формально принадлежащий XIX веку, оказывается вписан в круг проблем, которые будут актуальны уже в ХХ веке и будут активно развиваться, например, экзистенциалистами.

Две женщины, творчество которых было включено в школьную программу, ничуть не выбиваются из этого общего ряда. Во-первых, и Анна Ахматова, и Марина Цветаева категорически протестовали против гендерного определения собственного творчества и настаивали на том, что они поэты, а не поэтессы. Во-вторых, с гендерной точки зрения в их творчестве нет никакого прорыва – конвенциональные стихи обеих вполне вписываются в рамки патриархальной культуры. Цветаева пишет как бы от имени таинственной энергии хтонического происхождения, таким образом приближаясь к роли «Панночки». Ахматова сознательно конструирует женскую гендерную идентичность в духе «Наташи Ростовой». Лирический персонаж обеих прекрасно встраивается в русский литературный канон.

Долгое время для меня русская литература была безусловно интересным, но достаточно отвлеченным объектом. И вот пару лет назад я наконец прочитала роман Евдокии Нагродской «Гнев Диониса» и впервые в жизни нашла в литературном произведении работающую модель социальных отношений. Впервые вопросы, поставленные в этой книге, имели непосредственное отношение к моей жизни. Это было совершенно удивительное ощущение! До сих пор все прочитанные книги были не «про меня», а про что-то совершенно другое. Жизнь женщин не сводится к эмоциональному и бытовому обслуживанию мужчин. Женщинам, как и вообще людям, свойственно задумываться о смысле существования, иметь карьерные амбиции, строить долгосрочные планы. И даже «простое» воспитание детей и ведение домашнего хозяйства требуют значительных навыков в области менеджмента.

Но ничего подобного русская классика нам не предлагает. Женщины составляют большинство не только среди российского населения, но и среди читателей. Но при этом большая часть литературы рассчитана на взгляд читателя-мужчины, а литературный канон является полностью мужским и предлагает женщинам всего две поведенческие модели, которые сконструированы искусственно и полностью оторваны от реальной жизни. Или Панночка, или Наташа Ростова. Или коварная соблазнительница, или дополнение к мужчине, превыше всего ставящая его комфорт и интересы. Литературный канон должен быть общим. Но пока что он учитывает только интересы мужчин и описывает мир исключительно с мужской точки зрения. Поэтому мы не можем признать его в полной мере национальным.