Выпуск №19

Автор: Леонид Георгиевский

Готика

Многие ассоциируют готический роман с викторианством, душными гостиными и кринолинами, на конструкцию которых страшно даже смотреть, но изначально, у Радклифф и Рив, он рассказывал о девушках в лёгких платьях, напоминающих туники, эти героини бродили на фоне природы, ещё более жуткой, чем железные обручи, которые викторианкам приходилось на себе таскать. Готика говорила о натуральном, природном, которое сначала пугает человека, а потом отступает под натиском его рациональности, а рационален он ещё и потому, что ближе к природе, чем его средневековые предки, одержимые теоцентризмом; круг замыкается. Но в голове иного читателя всё смешалось, и вот уже готика не готика, а о моде XVIII века на естественность и целых библиотеках, сочинённых англичанками той поры, он не подозревает.

Готика в её исходной форме — вербализированный невроз небогатой и вынужденной много работать женщины. Если бы Эллена ди Розальба из «Итальянца» не вышла замуж за маркиза, она бы убила спину и глаза, целыми днями вышивая на продажу и копируя гравюры. Что там мелькает на периферии невыносимо усталого зрения — призрак?

Зажиточная, но всё равно постоянно работающая женщина шепчет своей молодой и бедной копии: «Нет, во всём человек виноват, злой, но человек». Она скоро умрёт, эта женщина, и не от романтической лихорадки ума, как сплетничали дураки, а от обычной астмы.

Их контент

Менты защищают от меня детей, малограмотные — русскую литературу. Забирайте, буду писать русскоязычную. Но ведь как у них принято? «У сволочей — контент, у меня — творчество», — говорит гордый русский. Откроешь его книгу — лучше бы это был контент. Вместо языка у гордеца лопата, с какой обыватели на празднике ели блины, вот только даже блинов у него нет.

Гибсон

Уильям Гибсон — забавный бумер. Да, я не напророчил вам мобильных телефонов, а киберпространство — совсем не то, о чём я настучал на своей машинке, но, знаете ли, я на самом деле писал про восьмидесятые, просто не сразу это понял.

А ведь чувствуется, что хотел Опередить и Предсказать, но не получилось. Не мог он этого не хотеть. Самомнение. Разве будет скромный автор писать о Токио, где никогда не был, целые романы? Теперь эти книги упакованы в невидимый целлофан старомодности. Он художник старой школы, целый свой трудился век, оттого он невесёлый, очень старый человек. Цитировать Мандельштама в тексте о Гибсоне — примета квазилитературной дегенерации.

Понял так понял. ОК, бумер. Когда-то я извлёк из его публицистической книги весло. Альбом Oar Скипа Спенса, шизофреника, алкоголика и наркомана, который гонялся за бывшими коллегами с топором. Умер в пятьдесят два — даже удивительно. Так вот, Спенс — это когда из топора, схваченного по пьяни, получается весло, а Гибсон — когда из весла получается топор, но тупой, как дрова. Зато изысканной, вычурной формы.

Кто-то подумает, что это жестокая болтовня человека, выросшего в компьютерную эпоху. Но я двадцать пять лет прожил без интернета и что-что, а некоторые мотивации бумеров могу понять.  

Голос мёртвой цикады

Очень плохо понимаю язык людей, которые смешали в голове дзен и синто. Кто-то видел в моих текстах дзен, но я не учился ему никогда и отношу себя к другой традиции. От некоторых японских переводов — ощущение полустёртого рисунка, ничего нет, но что-то есть. Мне казалось, что я недопонимаю даже перевод, хотя прочитал их классику в шестнадцать лет, а в детстве хотел быть шинигами. Тут до меня дошло: надо слушать в этих книгах голос мёртвой цикады.  

Миура

Кентаро Миура с его славой объективатора изобразил столько субъектных женщин, что глаза режет. Слабачки становятся ведьмами, малолетки противостоят жестоким отцам, безумная мечница возвращает рассудок, старуха встречает смерть в огне с бесстрашием тибетской монахини. И попытка задрапировать всё это гроздьями грудей, чтобы юноши, приглядевшись, не так боялись.

То ли дело некоторые русскоязычные феминистки. В лучшем случае ботанка постоянно плачет, на носу у неё очки, а в душе — осень, на полу — мусор, единственное утешение — небритые ноги. В худшем случае она даже не ботанка. Барышня, зачем мне читать, как вы пошли в туалет и полчаса рыдали там, мечтая о Темискире, и кто в Темискире, по-вашему, убирал бы мусор, если вам даже это не под силу? Я уже понял, барышня, что вы кидаете куда попало трусы. Какой восхитительный бунт. Но когда припечёт, вы не то что мечом не взмахнёте, а даже трусами.

Русские фантасты

Три загадки беспокоят меня: лабиринт Минотавра, речи Сфинкса и то, почему высокомерно пишущие об архаичности и мертвечине журнальной «боллитры» русские фантасты сами порой выдают такую мертвечину, что пыльный нуар сороковых кажется последней модой.

Ложь

Ложь из литературы никуда не уйдёт. Только её надо забить, как татуировщики забивают краской старый шрам. Адепты нынешней милитарной повестки рисуют на месте шрамов настолько дрянные эскизы, что самые грубые рубцы по контрасту кажутся искусством. Давайте вы будете просто врать, если не можете просто молчать.  

Пустые книги заслужить надо

Их вождь отключает соседям электричество, а они празднуют. Зимняя ярмарка — не как у Гибсона, а буквально. Романтические фантазёрки и патриоты скопились под плотной шерстью литературы. Снуют, оставляя за собой проплешины. Собравшиеся кажутся себе такими разными: деконструкторы и консерваторы, накрашенные эскапистки и рифмачи со взглядом гипножабы. Но издали они видятся лишь блестящими коричневыми существами, любящими кровь, а их разноцветные книжки слились в одну — пустую? Если бы пустую! Пустые книги заслужить надо.