Выпуск №20

Автор: Ольга Туркина

 

Павел Кричевский, «Периферийное зрение неба»
М.: UGAR, 2023

 

 

«Периферийное зрение неба» будто создано для прочтения его таким же зрением. Книга может вести нас в нескольких слоях — причём, в зависимости от фокуса, от того, что мы, вступая туда, выводим на первый план, раскрывая вариативность перспектив, — ведь остальные слои остаются прозрачными. Таким образом, мы, как в сквозных, но цветных, слайдах, стоим в некоей инсталляции; в одной «комнате» смотрим на белое через тёмное, в другой — на масштабное через детальное, в третьей и вовсе — вокруг увеличенные зеркала, стоит лишь быть готовым войти туда с раскрытыми глазами. Такая фотографичность вместе с живописующей водностью даёт ощущение волшебного стекла, в котором, как в детстве, через осколок-находку мы видим бо́льшую целостность мира, потому что ещё не забыли его и уже вспоминаем, ещё можем — вспомнить: «озеро смотрит на тебя» подобно всматривающейся бездне.

Ясно_видящее озеро смотрит из соседнего текста уже другим ликом, это уже «мутное озеро сумерек», и такие соседства в книге неслучайны: зоркое оттеняется туманным, прозрачность сменяется мороком, создаются переливы пере-лики в попытке уловить портрет самого мира в целом. Слишком большой холст взял Павел Кричевский, и между его пальцами: как широкие инструменты, так и кисть с единственным волосом, — всё это соединяется в картину, которую следует читать и послойно, и насквозь; и отбрасываться на расстояние гор, и заходить в неё, смотреть из череды покрытий, как между стёклами. Озеро переходит из текста в текст, становясь иным, демонстрируя свои ипостаси и грани, будто снова раскладывается веер слайдов — параллельных реальностей, на самом деле являющихся одним. Поэзия Кричевского говорит: в любой момент ты можешь переходить из одного в другое — и смотреть с той стороны зеркала.

Появляющиеся рефреном сквозь книгу в новых и новых ролях постоянные величины-понятия — шире самих себя, точнее, они расширены до истинных себя, суженные до этой встречи привычным пониманием. То же озеро может трансформироваться и внутри текста, проходить эволюцию до себя изначального, если случилось, через осколочек рая, произошедшее, протащенное сквозь световой луч. И вот уже мутное становится чистым:

 

видеть шепнула ты
это смотреть тонкими ломаными линиями
звонкими холодными
как наш родник

 

И залитые, захваченные хлынувшей краской мы, преодолевая её вал, внутри картины автора отыскиваем в себе и на холсте (что уже к моменту опыта стихотворения одно и то же, и это переданное слияние — удивительная способность поэта) линии — звонкие, ломаные, точные. Вначале после отплытия — волны густого масла, они кажутся набросанными, как хворост, но тут же складываются на наших глазах в подлинные черты. Это делает сама природа, проступающая в языке — будто на поверхности успокаивающейся воды «случайно» останавливается рисунок сухих трав и веток, — в реалистичный портрет, и пробегает рябь — уже не по воде, она явственно статична в своём уверенном языке — а по тебе самому от осознания, с чем именно мы вступили в разговор.

По тому же ходу Кричевский достигает тишины, чтобы проявились сущностные слова. В одном из стихотворений это выражено через героиню — вдову, которая сообщает об ушедшем муже, что он «уже лучше учится ждать знает что я приду». И главное: «голос подсказывает молчать чтобы он услышал» — догадывается она на дне бытия, в его сердцевине — так бывает, когда мы, убрав в силу горя абсолютно весь жизненный шум, слышим суть и говорим из её оси, не вполне осознавая, что выдаём настоящие ключи. Именно — молчать, чтобы ТАМ стало слышно.

Это работает и на входящее: мы сможем услышать, соприкоснуться, протянуть руку, если выведем из внимания все стены, раскроем, что они — декорация, затем — мягкая бумага, затем — растворим их в полную расфокусировку, в исчезновение, разгадывание, что — их и не было вовсе. Обличить — не назвав, а напротив, — лишив видимости то, что ложно выведено на передний план и обведено миллионами ручек, рук. Прорывая лист, оставляя его осыпа́ться.

И тогда уже на месте слова «там», находясь внутри стиха, мы читаем его как «здесь»:

 

я ведь там не одна
вдовы — хозяйки тех мест

 

Отсюда и отпечатки — там, где с одной стороны это взгляд, с другой — будет его изнанка, с третьей — проекция, рефлекс, отпечаток. В самом названии первого раздела уже дан ключ — единства множественностей — к пониманию всего поэтического веерного фокуса автора, даже уместнее сказать «считывателя мира», зашедшего в слово и ставшего его соавтором. Раскопав слои повседневной речи, соавтор мира понимает, что её внешние слои — чешуйки, отмершие ткани и, очевидно, временный и временной расходник:

 

по капле высыхает разговор
расходный материал времени;

<Речь> «устало клюет разбившиеся смыслы»;

и больше не пузырятся слова в речных порогах разговора

 

Говоря, он пытается достичь тишины. Где находятся, зачастую непроизносимые, слова для тех материй, где слов и материи нет.

 

куда мы застыли?

 

Созвучия слов теперь объёмны и поворачиваются, давая время, чтобы увидеть каждый возможный вход, многомерно. И «зрение неба» из раскопанного слова — уже и как созерцание неба, и как зрение его — нас, сверху и вокруг, играет обступающим образом. И как наше, пропитанное небом, зачерпнувшее в глаза небо, зрение.

С первых строк книги становится очевидно: это раскрытие зерна, изначальности через подступ к слову, как к его корню, путь в корень и следование ему по наполненному соком, изнутри, к самим истокам произрастания слова, когда оно было рождено из импульса, из чистой энергии.

Чередование, соединение внахлёст большого и малого — вот о чём постоянно напоминает поэзия Павла Кричевского. Всё тот же холст во всё поле зрения — а подойдёшь — видна мельчайшая пропись деталей. Два плана жизни (и все между ними), микро- и макрокосмос, если угодно, формула мандалы, вписанность друг в друга, видны ещё и в самих средствах, приёмах текстов. Так, слышимость мира достигается авторским голосом и в мелкой вязи — в поступи звуков:

 

плеск леса
наши шаги;

рифленого рельефа;

стекают в стихи;

осколков голосов,

 

и в сочленении диалогов — героев и каждого — с высшей силой. Герои цитируют Бога, а он — проявляется в их как бы человеческих беседах внутри одного произведения и светящейся бегущей строкой — сквозь всю книгу.

 

смотри говорила она
Бог придумал смерть чтобы
Самому не стареть
это не сделка а жертва
в ее голос вместились
эхо облаков в кронах

 

И мы ощущаем: в её голос вместился Его голос.

Так и внутри вечности Павел запечатлевает миг, и тот в свою очередь вынут (как день — из неба) и вдет снова — в вечность:

 

птицы текут по капле
все еще длящегося
полета

 

Концовка одного стихотворения по траектории осязаемо, закладывалось это или нет, оказывается в начале следующего:

 

весна пытается (про)родиться —
еще привязана пуповиной капели
к зиме

 

В обоих случаях, продлевающих друг друга, видна заложенная связь, хоженая тысячелетиями тропа: то, что ещё не родилось, не сепарировалось полностью, уже живёт отдельной жизнью, уже случилась её зрелость, и в виде птицы мы фиксируем движущуюся точку-каплю, но полёт всегда длился.

Вообще одно, помещённое в другое, — телескопический взгляд Павла Кричевского. Эта «вынутость», эта вдетость, дихотомия помещённого и вмещаемого — неотъемлемый признак, способ чтения, стихов поэта. И небеса, и грозы — содержанием о форме-устройстве, говоряще одна в другой.

 

смотри грозы приходят одна в другой
какое еще нужно тело?

 

Некоторые строки играют и как одно- или двустишия, и встроенностью в целое полотно текста:

 

на чисто выстиранном одиночестве
растекается пятно времени

 

Павел Кричевский пересобирает жизнь, находит её пульсирующие свидетельства и, не сшивая, кладёт рядом, оставляя во времени, и к моменту погружения в текст мы уже имеем дело с единым организмом, восстанавливающимся в сплошном мире живого, сочащегося — с деревьев, глаз, доньев рек, пульса. И вот:

 

жизнь снимает одежду времени

 

Потому что в её сути, когда ты дошёл, времени, как временно данного инструмента для её постижения, не существует. В этом и телескопический фокус. С обеих сторон, извне и изнутри — взгляда.

 

летишь сквозь клочки подвижного закатного неба
слепленного твоими же взмахами

 

Кричевский сам, крыльями-руками через птицу рвущий ложное, обнажает суть, и мы проглядываем «рельеф небесного дна».

Разделы книги, будь то «Отпечатки взглядов», «Спелеология чувств», «Родные и близкое», «Чья тишина тише», «Из книги «Над плечами минут»», «Переводы» (по которому автор считывается не только в способе письма, но и в акцентах поля своего внимания — в выборе), как стеклянные двери ростовой шкатулки фокусника, поворачиваются разными входами — и там, где была стена, теперь окно, а где выход — потолок, одни и те же понятия — небо, река, проявляют другую трактовку в зависимости от поля, в котором находится источник голоса. И есть точка сборки — осевой механизм, где скреплены все времена, где — о вечном.

Раздел «Родное и близкое» скользит, причиняя боль и не останавливаясь на ней, на чужой, механически убыстряясь. Письмо плотное, а читается быстро, набирает обороты от истории к истории, несётся, как гружёные вагоны, тяжёлое локомотивное письмо, оно мчит, и у нас нет выбора. Всё то, чему уделяет внимание автор в других разделах: ночь, пауза, листок, зависшая или падающая, как в замедленной съёмке, капля, — здесь становятся мелькающими квадратами за окном вагона, когда в фокусе — семья, тугой клубок вен общей крови, и всё вынесено за скобки, густая кровь письма.

«Я подумала небу больно посмотрела вверх и не увидела неба» в этом разделе читается неотрывно от контекста истории, народной и личной, на двух уровнях, но если мы перенесём эту строку (или: «смотри в небо сытая жизнь» — в этих текстах небо скорее как вспоминание Смысла, вскинутые на долю секунды глаза ввысь) в другой раздел, там она заговорит совсем иначе, вписавшись так же как влитая, ведь и там есть своё небо, небу Кричевского везде есть слово, и всюду оно ведёт себя по-своему и являет себя иначе. Это как вращение, неузнаваемое сменой граней и соединённое осью, как пуповиной, с самим произрастанием жизни.

Вот ещё проговорённое вслух будто впущенным извне голосом, большее, чем можно было задумать:

 

их выдают за молитвы
чтобы людям заглядывающим в пустоту
было куда слепнуть

 

Глубокая и густая метафоричность как бы хочет вырасти в отдельные стихотворения, — внутри стихов есть самодостаточные поэтические величины. Концовка одного из центральных стихотворений книги могла быть и есть для отдельного прочтения, сконцентрированной в альтернативный выстрел-сюжет:

 

сегодня ты понял что все всерьез
говорит отец
спуская курок

 

И также, являясь частью целого, говорит в ином ракурсе. И мы, отражая текст, то распахиваемся многовариативностью взгляда, то прицельно скручиваемся в подзорную трубу, эта книга растягивает лёгкие, играет, как на гармони, на чём-то внутреннем, превосходя, кажется, подзастывшие возможности. Невольно с шумом вдыхаешь воздух перед новым погружением. «Ночь» и рядом «семечка неба», масштаб-резкость, поле и — зрачок. Как здесь — из целого неба, небытия — в точки, но и эти точки — световые:

 

трудна работа у ночи —
сворачивать небытие
в звезды

 

Начало другого стихотворения является отдельно вышедшей на сцену драмой:

 

в музее света
вечереет

 

Но длящуюся ноту обрывает новый взмах палочки дирижёра. А здесь — номинально эпилог открывается занавесом в новое:

 

каждая тень обещала когда-нибудь стать
нашей полноправной ночью

 

(Здесь стало не на шутку тревожно и, с другой стороны, свободно от обретения: записывая при первом прочтении книги слова «открывается занавесом» в контексте с тенями, ещё не видела, что следующий текст начинается со слов «тени сгустятся в опущенный занавес» (!). И это чувство распахнутых во всё лицо глаз запоминается надолго, это всполохи прямого контакта с миром, его языка: о чём, через что говорят строки-входы в мир Павла Кричевского.)

А вот улов из надмирности:

 

взгляды будущих жизней
видят нас светопадом

 

Объёмные стихи видятся деревьями, выбрасывающими ветви в обещание новых жизней, и здесь даже хочется дать всему возможность раскрываться и дальше, настолько ощутим их потенциал, спружиненный в почках, в зачатках, в уже родившихся, но могущих показать целый дальнейший путь. Хочется расставить дальше стро́ки, ещё больше воздуха, поля каждому явлению, но и сам возвращаешься к пружине, позволяя жизням теснить друг друга, видя и в этом творческий замысел. Так довольно сильные психологизмы:

 

две мамы тепло и холод не могут меня поделить

 

В своей зажатости образностью другого ряда, вероятно, и должны звучать зажатым голосом, вызывая учащённое дыхание, когда, читая, думаю: вот бы и здесь выговориться, как это сказано вскользь, как? ведь это так много, так больно, что же, что же за ним?! Но стихотворение с невозмутимостью жизни продолжает идти дальше и обозревает другое, что есть ещё, вокруг. И после бескожести, оказавшейся сиюминутной и вечной, но теперь, мы знаем, оставшейся в тени, а не исчезнувшей, — снова высвечены иные ветви: метафоры, язык мощи природы, язык строгого всеохватывающего созерцания. И только «обнажённой жизни поверх» говорит, что нам не показалось. Всё — остаётся. Сдвинулся окуляр, оплыл масштаб вокруг огромной рыбой, и намекнул о сверкнувшем выше лезвии — на прощание.

Этот момент «не показалось» подтверждается раз за разом. Так подлинный фокус мироздания виден, если читать глубоководно, в строках как бы между строк:

 

что-то все ищут укутывая сны днями

 

Не дни — снами. Постоянное приведение оптики в соответствие с мироустройством, постоянное возвращение к тому, от чего далеко умчало время, бесповоротное, неотступное подведение сонастройки: сны — зерно — укутаны днями. Не послышалось. Удивительный, скорее всего подсознательный, приём подкрутки до правды, произнесение вовремя слов, не позволяющих истории стать ложью, — он держит, держит, и руки его никогда не опускаются, и взгляд не засыпает. Неусыпность — свойство поэзии Павла Кричевского. Подхватывать остроту видимости, приближая, отдаляя, квантово переходя.

 

менять дистанцию наблюдения —
способ остановить свет

 

Взгляд с обратной стороны, которая задаёт вопрос, а почему она по умолчанию обратная, когда зима именно снимает, а не надевает шапку:

 

изморозь на деревьях

зима едва проснувшись
снимает шапку-невидимку

 

*

в узких улицах слов
в темных переулках намеков
смыслы — случайные прохожие —
находят друг друга

 

Так в случайное прячется неслучайное, открываясь через него, на-самом-деле-говоря достигнутым молчанием, проявляясь между сказанным… «Периферийное зрение неба» можно читать стаями = выпавшими закладками, в книге есть секрет, написанный чёрным по белому, в ней ход, к ней дан ключ и подсказка, что повороты могут быть в так называемые обратные стороны — тогда и открывается совсем другое. Немало тайн, свалившихся прямо в пишущиеся строки. Одно из таких открытий:

 

Взлет
сохраняет тайну преодоления

 

И думается, точнее немигающе видишь: сакральные вещи говорятся тобой как чревовещателем, оно говорится будто само, как проговорился, когда бьёт луч с той стороны вскрываемой тобой стены, когда холодная чистая вода встречает тебя в очередном подкопе, когда среди твоего привычного на слух авторского голоса вдруг голос похожий, скрывающийся в твоём, но ты слышишь его — вдруг больше, чем произносишь. И вот эта жуткая и ошеломительная до счастья, гигантская и прикинувшаяся едва заметной разница — и есть «не послышалось». И никогда не поймаешь, где взмах крыльев уже стал взлётом. Тайна преодоления смотрит уже из высот. Но она была — и одновременно есть — в твоих руках. В отпечатках взглядов. В периферийном зрении — самого неба, или тебя — для возможности этого зрения, вобравшего взлётом небо. Чтобы проявилась книга.