Выпуск №20

Автор: Даниил Воронов

«Птица разрыва» — четвертая поэтическая книга Григория Стариковского — поэта, эссеиста и переводчика с английского и древних языков, публикующегося в журналах «Знамя», «Звезда», «Арион», «Иностранная литература», «Интерпоэзия» и др. Григорий Стариковский переводил оды Пиндара, любовные элегии Проперция, «Буколики» Вергилия, сатиры Авла Персия, «Одиссею», песни 9-12 (книга вошла в шорт-лист премии «Мастер» за 2015 год), а также стихи Патрика Каванаха, Уильяма Карлоса Уильямса, Луиса Макниса, Дерека Уолкотта, Шеймуса Хини и др, Как отмечает Ирина Машинская, его переводам античной поэзии, которая занимает главное место в его переводческой и поэтической деятельности, всегда было характерно следование двум путям: оживление, перенесение героев и сюжетных линий в современный мир и при этом четкое следование поэтической традиции, сохранение архаической поэтики, но не посредством автоматического письма, а с позиции исследователя, пытающегося проявить на свет все лоскутки античного наследия и сделать их видимыми во всей полноте их разрывов и зазоров. При этом сами разрывы в переводческом наследии и поэтической школе Стариковского никогда не выглядят неестественными, более того, манифестируя состояние разорванности, прерванности и недосказанности, Стариковский делает полное отсутствие интенции на прямоту слова нормой для своего поэтического мира, что роднит его с крупнейшими переводчиками античной поэзии ХХ века, опираясь при этом на Мандельштама и Лозинского и перенося их бессловесную речь и взгляд без опоры на что-либо, подобно мандельштамовскому Ламарку: «Он сказал: природа вся в разломах, / Зренья нет — ты зришь в последний раз».

Эта же бессловесная речь, лишенная всякого субъекта и объекта, становится главной ипостасью поэтической книги «Птица разрыва», насквозь пронизанной разрывами между временем и пространством. Открыв эту книгу, вы попадете в тихое место. В этом представшем перед вами мире очень тихо, почти беззвучно. Все увиденное передается только визуально. В этом мире поверхности, изображения и тени находятся очень близко к глазам и кажутся необычными и пугающими. Мир, который вы увидите, полностью разделен на сегменты: фрагменты растительной жизни, выщербленный асфальт, веточка, яблоко, человек. Все разбито на мелкие кусочки: осыпается штукатурка, летит итальянский вулканический пепел, один лоскут тумана разговаривает с другим лоскутом. Мир, который вы увидите, выглядит старым, бедным и ветхим. В этом мире нет целостности, даже сама речь сводит себя до минимума, о чем говорится уже в первом тексте книги:

речь — это бедная вещь шерстяная,
носи её вместо варежек, шапочки
лыжной, обмотай свое горло
словом дальнего следования.

Сама же инстанция автора в книге практически не появляется, ее невесомое отсутствие можно лишь отдаленно ощутить, уловить среди описываемых предметов, шагов, темнеющего леса и подкрадывающейся осени подобно звуку, незаметно подобравшемуся к человеческому сознанию, покрытому дымкой:

ловец шагов, глодатель холодов,
обозреватель кровель, клочьев дыма,
автомобилей, льющих ближний свет
по дождевым обочинам, по стенам,

Эта же мимолетность, неуловимость и незримое присутствие автора как символа раздробленности мира проникает и во все другие тексты, принимая самые разнообразные облики, которые, подменяя друг друга, в корне остаются с одной и той же внутренней формой, которую нельзя поймать взглядом, ее можно лишь только просмотреть мельком, по диагонали, подобно пронесшемуся предмету мимо глаз, помноженному на дисперсивное искажение оптики, не предусматривающей соучастника или наблюдателя:

я сам листаю эту осень
с мучнистым солнцем вдалеке,
и мне не нужно встречных жизней
с собачками на поводке

Все что видится одному — не может стать предметом рассматривания другим, и в этом еще одна ключевая особенность поэтической книги Стариковского — неотделимость личного опыта и процесса созерцания руин мира от самого реципиента, его тотальная одинокость и несоединимость, неслиянность с другими, которая была и остается движущей силой антропософской и философской рефлексии, ведущей свое начало от романтической поэзии и через Мандельштама и Бродского проходящей в антропологические проекты XXI века.

Однако несмотря на зримую разобщенность мира в поэтической системе Стариковского, его тексты все равно продолжают подталкивать вещный мир и его отголоски к постоянному движению напротив друг к другу, вещь в философской системе Стариковского неотделима от ее прообраза, постоянно тяготея к кинической атомарности, каждый предмет все равно продолжает двигаться по своей траектории, а все траектории в «Птице разрыва» постоянно взаимопересекаются, соединяя реальный и ирреальный мир воедино:

«вот куст, и он неотделим…»
вот куст, и он неотделим
от обруча воскресших губ,
необрываемого «о»

Но что в таком случае становится центром притяжения в поэтическом мире Стариковского? Тело? Язык? Мышление, расщепленное на множество лоскутков и трещин, то и дело всплывающих на поверхность руин в виде отдельных зачатков предметов? На самом деле ни одно из вышеперечисленного в мире Стариковского не может быть единым центром, но вместе с тем все является центром, постоянно смещающимся из одной точки и системы координат в другую, становясь тем самым огромным полотном для сверки своего местоположения относительно «нулевой» координаты — разорванного, незавершенного отголоска себя, оставшегося вместо целостной панорамы пространства, сжавшегося до крохотной точки, видимой только тогда, когда человек отказывается от себя как идеала, глобального антропософского проекта, неспособного выйти за рамки человека и оказаться в постоянном хаотичном движении с Другим.

как туман туману видится, —
белой тенью, лошадиной мордой,
шерстяною вещью на снегу?
ветошь смотрит ветоши в лицо,
в скулы лодок перевернутых,
в выпуклость облезлых днищ.
мы идем сквозь персть молочную,
трогаем губами вещество

А будучи заключенным в невозможность полностью выйти в трансцендентное пространство, предметам и мимолетным движениям разорванного слепка некогда единого мира остается лишь одно — постоянно блуждать между отражениями себя и его голосами, постоянно спотыкаясь и раскрывая себя обволакивающей Тишине, собирающей еле слышные звуки в беззвучную полифонию:

ты — это то, что осталось
помнить глазам, губам,
беличий бег, одышка реки,
серого солнца осколок.