Выпуск №20
Автор: Светлана Никонорова
Nenne es ZEIT*
Дело в том, что время на небе и на земле летит не одинаково.
Там – мгновения, тут – века… Все относительно.
Впрочем, это долго объяснять.
Тот самый Мюнхгаузен
– А если нарисовать?
– Что нарисовать?
– Условие задачи в виде схемы. Ты посмотришь, и сам всё поймёшь. Давай, читай.
– Прямая Вэ пересекает плоскость А в точке Сэ и образует с плоскостью угол тридцать градусов, – прочитал Алёшка, едва сдерживая смех.
– Какая может быть плоскость в пятом классе, ты чего Алёша?
Алёшка прыснул со смеху от собственной удавшейся шутки. Он сидел за кухонным столом, забравшись с ногами на табуретку, и вылавливал крошки от печенья со дна вазочки. Перед ним лежал раскрытый учебник в затертой золотистой обложке. Я выключила воду, подошла к столу и отвернула обложку.
– Геометрия 10/11 класс? Откуда у нас этот учебник?
– Тетя Вера вчера забыла.
– Ты без баловства никак не можешь! – начала я заводиться и вдруг спохватилась.
– Вера!
Я прохлопала карманы обеими руками в поисках телефона.
– Сколько сейчас времени? Уже есть пять?
– Мама, уже есть двенадцать.
– Не может быть!
– Может. На духовке мигает.
– Мигает неправильное!
Смотрю на часы на стене – без пяти двенадцать. Что за чертовщина, батарейка села, наверное. Выскакиваю в коридор, достаю из сумки телефон – слава Богу, не прозевала, время есть. На комоде перед зеркалом опять ворох шапок и перчаток. Когда успел, спрашивается. Машинально начинаю раскладывать их стопочками. Ну как один маленький мальчик умудряется устроить такой большой беспорядок за такой короткий промежуток времени.
Вера ещё со своей лекцией так не вовремя. Повезло с золовкой, нечего сказать. Вера, блин, Николаевна, сидишь ты в своей школе и сиди, куда тебя опять несёт. Все антресоли забиты её фейерверками. “Пусть полежат немножко, может, к следующим праздникам получится продать”. И Вовка такой, конечно, пусть полежат. И я такая, ну ладно, пусть полежат. Вере же наши антресоли нужнее, чем нам. Шапки некуда сложить. Вчера тоже, примчалась без приглашения и с порога: “Мы создаем онлайн-университет!” Кто мы, Вера? Мало тебе кредита за фейерверки? Ещё и меня уговорила. Будет, говорит, фокус-группа по отбору лекторов. Я-то знатный специалист по отбору – даже не поняла толком, что за тема. Что-то про тайм-менеджмент, кажется.
Закончив с перчатками, я застыла перед своим отражением. Поправила волосы, привычным уже движением указательными пальцами обеих рук разгладила морщинки на лбу. “Женское счастье – муж в командировке”. Тьфу! Да что ж это за ерунда такая, с самого утра в голове вертится.
– Ну что там у тебя с задачей? – крикнула я прямо из коридора, не отрывая взгляд от своего отражения.
– Я нарисовал, – прокричал в ответ Алёшка.
– Молодец, сейчас проверю.
Алешка рассыпал целую пачку карандашей по обеденному столу и корпел над рисунком. Слева на листе он нарисовал и уже успел раскрасить два зеленых прямоугольника, нижний побольше, верхний поменьше, а справа – огромный красный треугольник с окружностью на вершине.
– Что это?
– Схематичное изображение пешехода и трактора, – с гордостью сообщил Алёшка.
– Алёша, у меня совсем мало времени. Быстренько бери чистый лист и читай условие задачи.
Алёшка насупился и забубнил:
– Расстояние между пешеходом и трактором восемь километров. Какое расстояние будет между ними через один час… Мам, а может ты мне просто скажешь, как она решается?
– Ну уж нет, солнце, так не пойдет. Рисуй схему или…
Мое внимание привлекла потёртая золотистая обложка, которая резко выделялась на фоне аляповатых Алёшкиных учебников. Я присела за стол рядом с Алёшкой и потрепала его по волосам. А ведь когда-то у меня неплохо обстояли дела с геометрией. Я взяла красный карандаш и двумя штрихами достроила треугольник до пирамиды.
– Или что, мама?
– А?
– Ты говоришь, рисуй схему или.
– Или не будет тебе счастья в личной жизни. Всё, шутки в сторону. Обозначь буквами участников движения, стрелками направление. Да что я тебе рассказываю, мы же вчера похожую задачу разбирали.
– Вчера была не такая. Вчера поезда ехали навстречу друг другу, а сегодня тема “Движение вдогонку”.
– Движение вдогонку? – я пробежала глазами условие задачи: трактор выехал, пешеход вышел, какое расстояние будет между ними. – Э, дружок, я прямо сейчас не успею с этим разобраться. Может после лекции. Или сам попробуй.
Алёшка мгновенно сгрёб в охапку свои карандаши, схватил недокрашенное схематичное изображение и радостный поскакал в свою комнату.
“Учебник забыл”, – хотела я крикнуть вслед, но потом махнула рукой и побрела в спальню, которая по совместительству приходится мне кабинетом. Разгребла бумаги на столе, достала видавший виды ноутбук и подключила его к сети. Ничего не успеваю. Семён на зефирки изойдет, если я к завтрашнему дню отчет не пришлю. По старой студенческой привычке приготовила несколько чистых листов для записи, открыла почту и перешла по ссылке, которую прислала Вера. “Открыть в приложении?” Открыть в приложении.
– …зовут Арон Карсон.
Господи, да что ж ты так кричишь! Я поморщилась и бросилась шерстить глазами клавиатуру в поисках кнопки громкости. Задача оказалась не из легких. Новый ноутбук Вовка забрал в командировку, а на этом клавиатура совсем стёрлась. Наконец-то я справилась со звуком и посмотрела на экран. Как он сказал, Карлсон? На в меру упитанного совсем не тянет. Высокий лоб, четко очерченные скулы, но в то же время какой-то по-детски мягкий овал подбородка, а уголки глаз чуть-чуть вниз опущены. Пиджак мешковатый, из-под пиджака поблескивают пуговицы жилетки. Он что, в тройке? Только пенсне не хватает и будет вылитый…
– Вы закончили?
Я вздрогнула. На всякий случай проверила значок камеры и микрофона – выключены. Показалось, наверное. Карлсон даже не смотрел на экран. Он возился с микрофоном, настраивал камеру, вскакивал из-за стола, то включал, то выключал свет в своей комнате. В конце концов он успокоился, пригладил пучки волос над ушами, перевёл дыхание и приступил. Уточнил, что вопрос философии времени конечно непростой, но со своей стороны он обещает постараться, приложить, так сказать, все возможные. “Философии чего?” – я даже присвистнула. Ну Вера, подставила так подставила. “Ладно, давай, валяй, у тебя есть ровно час”, – проворчала я себе под нос и с тоской посмотрела на часы. Слушаю пять минут, десять, пятнадцать и вдруг понимаю, что я вообще ничего не понимаю. Спустя полчаса уже начинаю жалеть, что во всё это ввязалась. Сижу за письменным столом, слушаю краем уха лекцию, а сама рассматриваю одинокий силуэт в единственном не зашторенном окне в общежитии напротив. Силуэт мечется из угла в угол, размахивает руками, что-то кому-то доказывает или объясняет. А где этот кто-то, с кем он разговаривает, непонятно.
Отопление у нас пока не включили. Сидеть за столом в тоненькой кофточке стало совсем холодно. Я прихватила со стола несколько листов для записи, забралась в кровать и укрылась теплым одеялом по самый подбородок – на коленях ноутбук, на экране лектор. Он говорит, а я слушаю. Слушаю, слушаю и постепенно сползаю все ниже и ниже по изголовью кровати. И вот уже не сижу, а практически лежу, а лектор все говорит говорит говорит…
…мыслить время в качестве искусственно созданного конструкта… последовательность состояний, между которыми неочевидна связь… синхрония движения планет… зашифровать некое знание… невозможно передать напрямую… дальность адресата во времени… я не могу объяснить… я всё понимаю, я ничего не могу объяснить, как собака… кошка — собака… кошка-собака… у вас мальчик, да… какой шоколадный… ну иди ко мне… иди ко мне… я тебе хлебушка дам… на тебе беленького… на тебе черненького… ну иди иди иди… интересуется… тобой он интересуется… как вам не стыдно… это до того нелепо, что я даже не знаю… вы вообще в своем уме… вы вообще понимаете, что вы делаете…. вы понимаете… вы правда понимаете… мамочка …
– Мама!
Как жарко! Почему так жарко? Совсем нечем дышать. Откидываю одеяло, в кромешной темноте обеими руками ощупываю своё лицо, убираю со лба прилипшие пряди волос… Який жахливий звук. Звiдки вiн лунає. Тільки б припинити його. Тільки б вимкнути. Закриваю вуха долонями, але нiчого, нiчого не змінюється, не допомагає, він деренчить та деренчить як шалений. Невже це ніколи не закінчиться…
– Мама! Выключи будильник!
Будильник? Ну конечно. Это же будильник в телефоне. Уже утро? Ночь? Алёшка не спит. Наконец-то мне удаётся нащупать холодную стеклянную поверхность телефона. Глаза постепенно привыкают к яркому свечению экрана:“18:00 Вера”. Причем тут Вера? Выключаю будильник, постепенно прихожу в себя, оглядываюсь вокруг. Поверх одеяла на боку лежит раскрытый на девяносто градусов ноутбук. На экране все тот же лектор, но он уже ничего не говорит. Он сидит, слегка откинувшись назад, в кресле с высоким подголовником. В его комнате полумрак, лица почти не видно. Кисти рук в обрамлении высоких манжет рубашки едва касаются подлокотников. В белоснежных каскадах ткани угадываются полы расстёгнутой жилетки. Будто почувствовав мой взгляд, он встрепенулся, плавно придвинулся к столу и заглянул в монитор своего компьютера:
– Друзья, я благодарен вам за то, что вы сегодня были со мной. Это была вводная лекция большого интересного курса. Записаться на курс можно в чате. Напишите свой адрес электронной почты, и я вышлю вам приглашение.
Я так увлеклась разглядыванием его рубашки, что до меня не сразу дошел смысл сказанного. И вдруг мой взгляд упал на россыпь исписанных неразборчивым почерком листов. Неужели это всё я написала? Когда успела? Пробежалась глазами по строчкам: уже можно найти у Платона… тайна происхождения времени… имеет дело с субъективностью… Эта абракадабра прямо на моих глазах превращалась в стройные законченные мысли. Если предположить, что даже время – это искусственно созданный конструкт, то что говорить о таких абстрактных понятиях как Человек, Бог, Душа, в конце концов, Любовь – это тоже искусственно созданные конструкты? Всё это кем-то когда-то придумано? А что же тогда настоящее? Как нерадивая ученица я исподлобья покосилась на экран ноутбука.
– Не спешите с решением. Обдумайте хорошенько всё, что вы сегодня услышали. Ещё раз про Время мы сможем поговорить с вами на следующей неделе. Всего вам доброго! Надеюсь, до скорого.
И только сейчас до меня дошло – адрес! Я же не оставила свой адрес. Надо остановить его, включить камеру, поднять руку. Да ну, какая камера. Я же лохматая как чёрт. Лучше чат! Нужно найти чат! Я принялась лихорадочно перебирать все значки внизу своего экрана. Где же этот долбаный чат? Есть!
“Спасибо!”
“Спасибо!”
“Очень познавательно!”
Что? Никто не записался на курс? Я судорожно набиваю свой адрес в окошке чата, поднимаю глаза – не то! Русская раскладка. Переключаюсь на английский. Мгновение. И крупными буквами на весь экран надпись: “Организатор завершил конференцию”.
Я вернулась к своим записям. Стройные четкие мысли заканчивались где-то в середине третьей страницы. Потом шли бессвязные каракули, что-то про кошку, про собаку. Несколько раз я перечитала свой конспект, но ощущение чего-то важного и очень нужного в процессе чтения не усилилось, а скорее наоборот, улетучилось. На глаза попался телефон. Вспомнила, что нужно позвонить Вере.
Вера ответила мгновенно, будто все это время только и делала, что сидела и ждала моего звонка:
– Ну что, как тебе Арон Карсон?
– Подожди, Вера, это же никакая не фокус-группа?
– Никакая, – засмеялась Вера в ответ. – Как тебе лектор?
– Я так понимаю, что это была обычная вводная лекция.
– Да, обычная вводная лекция. Ты мне главное скажи, ты до конца дослушала? К нему кто-нибудь записался на курс?
– До конца дослушала, никто не записался. Ты соврала про онлайн-университет? Но зачем?
– Почему соврала? – насупилась Верка. – Онлайн-университет есть, то есть будет, потом, когда все организуем. Я искала в интернете преподов и наткнулась на этого Карсона. Ну прости, что украла у тебя целый час.
Вера все говорила и говорила, не давая мне ни малейшей возможности вставить хоть слово в ее защитительную речь. Я сидела на кровати в гнезде из одеяла, зажав в левой руке телефон, морщилась от пронзительного Вериного голоса и скользила рассеянным взглядом по комнате, пока не наткнулась на погасший экран ноутбука. Моя правая рука непроизвольно потянулась к горловине, вцепилась в нее и безвольно повисла. Растревоженные приступом воспоминаний мурашки побежали вверх по позвоночнику и зарумянили щеки. Я оторвала телефон от уха, прижала его к груди и сказала, обращаясь к невидимому собеседнику:
– Не украла, а подарила. И не час, а как же тебе объяснить…
Из динамика всё это время доносился Верин голос. Не дожидаясь паузы и не рассчитывая получить внятный ответ, я все же спросила:
– Ты не помнишь, случайно, откуда это – я тебе хлебушка дам, на тебе беленького, на тебе черненького.
– Ты чего, мать? Ты слушаешь, что я тебе говорю? – опешила Вера.
– Так помнишь или нет?
– Кажется в фильме каком-то было, черно-белом, про школу.
Я попрощалась с Верой, выбралась из кровати, села за стол и принялась бесцельно листать учебник геометрии, который зачем-то прихватила с кухни. Докажите, докажите, докажите! С каждой страницей задачи становились всё сложнее и сложнее. Цилиндры, конусы, пирамиды, рассеченные вездесущими плоскостями, ютились по углам потрепанных страниц и, казалось, безмолвно звали кого-то, кто поможет разрешиться им от тяжкого бремени и наконец-то отпустит их на волю. Не отдавая себе отчета, зачем я это делаю, я взяла чистый лист бумаги, начертила параллелограмм и прямую, пронизывающую его насквозь через самый центр.
– А зачем ты это рисуешь?
– Алёшка! Ну ты даешь! – я даже подпрыгнула на месте. – Так тихо подкрался.
– Это же тёти Веры учебник.
– Я ей помогаю, – усмехнулась я. – Свою задачу ты конечно не решил?
– Почему это не решил, решил. Расстояние будет восемь километров.
– Так ведь в начале было тоже восемь. Они что, на месте стояли?
– Что тут непонятного, трактор пешехода догнал и перегнал.
– Это точно?
– Точно, я по ответам проверил.
– Так, и больше никогда не встретятся?
Алёшка задумался, потом пожал плечами и глубоко вздохнул:
– Конечно нет, мама. Трактор едет со скоростью двадцать километров в час! А пешеход всего лишь четыре.
Он взял со стола мой чертёж и спросил:
– Что тут нарисовано?
– Это плоскость и прямая.
– Прямая тоже встретилась с плоскостью и убежала?
– Скорее уж улетела, — вполголоса ответила я.
– И они тоже больше никогда не встретятся?
– Хм, ты прав, больше не встретятся. Но видишь ли…
– Мам, – перебил меня Алёшка, протягивая мне листок, – я всё равно ничего не пойму. Ты же сама говорила, какая может быть плоскость в пятом классе. Уже можно в приставку, правда?
Я кивнула, не столько отвечая Алёшке, сколько каким-то своим мыслям. Алёшка мгновенно ускакал в гостиную, а я взяла с кровати ноутбук и вернулась за стол. Посидела немного перед тёмным экраном, всматриваясь в свое мутное отражение, потом открыла поисковик и очень медленно, будто восстанавливая в памяти одну букву за другой, принялась вводить F-h-j-y. Подняла глаза на экран, тихо чертыхнулась и удалила все, что успела написать.
Я встала из-за стола, отдернула штору и уткнулась головой в стекло. В общежитии напротив кипела жизнь. Я невольно поискала глазами одинокий силуэт в не зашторенном окне, за которым наблюдала совсем недавно. Он уже не метался по комнате, а сидел неподвижно за столом слегка опустив голову. Вдруг он вскинул правую руку с зажатым в ней карандашом, сделал какие-то пометки, повернулся к окну и посмотрел в мою сторону. Я непроизвольно отшатнулась от окна и задёрнула штору. Вернувшись за стол, я переключила клавиатуру в нужный режим, и в строку поиска посыпались буквы: ф-и-л-о-с-о-ф-и-я.
_____________________
* Назовём это “Временем”.
Мой Доктор
Фактор, стимулирующий начало родов,
неизвестен. Возможно, эту роль выполняет
содержащийся в крови окситоцин, секретируемый
задней долей гипофиза, однако прямых
доказательств этого нет.
«Руководство по медицине. Диагностика
и терапия» под ред. Р. Беркоу и Э. Флетчера.
Хорошо было в дородовом. Тихо, спокойно. Муж оказался прав.
– Зачем дома ждать? – уговаривал он меня. – А если ночью начнётся? Бегать, машину искать. Давай лучше в роддоме.
Срок ставили на тридцатое мая, плюс-минус две недели, так что уже пятнадцатого я заселилась в палату дородового отделения на первом этаже центральной городской больницы. Окна палаты выходили во двор. Все небольшое пространство больничного двора занимала клумба, хотя хаотичное нагромождение цветущих кустов сирени едва ли можно было так назвать. В компании у меня оказались пять соседок – таких же блаженных скучающих колобков, которые должны были не сегодня завтра разродиться.
Шестнадцатое, семнадцатое, восемнадцатое, время остановилось. У меня было ощущение беззаботного лета в пионерском лагере. Раз в два-три дня состав соседок обновлялся. Старенькие переезжали на второй этаж в послеродовое, новенькие занимали их места.
Мой ребёнок никуда не собирался. Нам с ним было хорошо. Однако по прошествии двух недель моей беззаботной больничной жизни плохо стало дежурному врачу на очередном осмотре УЗИ. Он долго возмущался, размахивая руками, что-то говорил про отросшие ногти, про твердеющие черепные косточки, в конце концов позвонил Андрею Алексеевичу, главврачу нашего отделения, и потребовал срочно принять меры.
– Добрый день, Андрей Алексеевич, мне сказали зайти, – робко начала я, теребя в руках листок с результатами последнего исследования.
– Да, да, Алёна, проходите, садитесь.
Андрей Алексеевич отложил в сторону мою медицинскую карту и принялся внимательно изучать протянутый мной листок.
– Видите ли, какое дело, похоже, естественных схваток мы с вами можем не дождаться. В карточке указано, что цикл у вас нерегулярный. Это так?
– Ну да, так, – ответила я неуверенно.
– И потом, у вас узкий таз, а это, в некотором роде, признак инфантилизма. Нет-нет, своих схваток дожидаться бессмысленно.
– Почему узкий таз? – прервала я его мысли вслух. – У меня бёдра в обхвате почти сто сантиметров.
– Вы поймите, Алёна, пышные бёдра не являются свидетельством правильного развития. А если верить результатам самого первого ультразвукового исследования, у вас всё ещё в сохранности девственная плева.
– Да вы что, какая плева на девятом месяце?!
Андрей Алексеевич поморщился:
– Позвольте, я закончу. Так вот, возможно, именно она влияет на гормональный фон и препятствует естественному началу родового процесса. Вы помните свой первый опыт половой жизни? Обильным было кровотечение?
– Кровотечение? – повторила я за ним вполголоса.
Странное и страшное видение окровавленной простыни на высокой кровати в каком-то средневековом замке выплыло из глубин памяти.
– Бог с вами, – вздрогнула я. – не было никакого кровотечения.
– Вот видите! – обрадовался Андрей Алексеевич. – Плева бывает достаточно прочной и при этом эластичной. Вполне вероятно, что она сохранится до конца жизни.
– А как же ребёнок? – не успокаивалась я.
– Не волнуйтесь, всё образуется, – сказал Андрей Алексеевич и опять поморщился. – Идите, идите в палату. Отдохните хорошенько перед завтрашним днём.
Не глядя мне в глаза, Андрей Алексеевич встал из-за стола и начал торопливо складывать вещи в портфель, собираясь уходить.
Медсестра тётя Глаша разбудила меня в шесть утра и сказала, что будет ждать в коридоре. Я вышла из палаты в белоснежной длинной сорочке с кружевным воротником. Под мышкой у меня была книга Маркеса «Сто лет одиночества», чтоб не скучать в ожидании родов.
– Что ты, что ты, – замахала руками тётя Глаша, – куда ты книгу тянешь, не положено. И красоту свою неземную снимай. Забыла совсем, вот, стерильное наденешь.
С этими словами она протянула мне мятый свёрток с больничной стерильной сорочкой. Когда-то белая, она стала желтоватой в бурых разводах, а одна из рожениц уже сделала из этой ночной сорочки халат, полы которого соединялись на груди хлипкой верёвочкой. Я быстро переоделась и невольно порадовалась, что соседки ещё спят, и никто не видит меня в этом чудо-наряде.
Мы с тётей Глашей прошли по залитому солнцем коридору дородового отделения, проскользнули через крохотный тамбур приёмного покоя, в котором круглосуточно топтались родственники и сочувствующие, и оказались в прохладном полумраке родильного отделения. Здесь окна коридора выходили на запад, и солнечные лучи сюда ещё не добрались.
В начале двухтысячных состояние больниц в нашем небольшом городке было немножко хуже, чем в конце восьмидесятых. Пол в коридоре был вымощен мрачно-коричневой плиткой с многочисленными сколами, горчичного цвета стены сплошь покрыты глубокими трещинами, штукатурка на потолке расползлась и местами свернулась в свитки. Родильная палата по изысканности разводов на потолке и причудливости узоров из сколов краски на стене не уступала коридору. В палате стояли три койки, покрытые рыжими больничными клеёнками. Тётя Глаша указала мне на одну из коек, покрыла её серой от частой стерилизации простынёй, приладила мне в вену капельницу с окситоцином и ушла. Это не её отделение, и здесь ей нельзя задерживаться.
За услуги по родовспоможению Андрю Алексеевичу по неофициальной договоренности полагалось пятьдесят американских долларов, но то, что происходило в комнате с облупленными стенами, по мнению главврача, отношения к родам не имело и во вспоможении не нуждалось. Время от времени ко мне заглядывала только бабка-уборщица. Когда она впервые зашла ко мне в палату, я невольно поморщилась. Я не могла поверить, что в таком виде пускают в родильное отделение, хотя, возможно, её халат был из того же общественного автоклава, что и моя сорочка. Бабка-уборщица прислонила швабру к стене и уселась на край моей кровати. Она не спеша достала из кармана яблоко, обтёрла его о халат и стала грызть, изредка поглядывая на меня. Зубов во рту у неё почти не было. Она долго перетирала беззубыми дёснами яблочную мякоть, потом смачно сплюнула в кулак непережёванные шкурки и спросила:
– Ну что, дует?
– Простите, не поняла. Где дует?
– Как где? В животе. Ты, это, лежи пока, а дуть начнёт, так позови, – сказала уборщица и поковыляла из палаты, опираясь на швабру.
Я облегчённо вздохнула. Терпеть её неряшливый вид было просто невыносимо. В тот момент я ещё не знала, что такое невыносимо. Боль пронизывала спину всё чаще и длилась всё дольше. Я извивалась, как гусеница, сбивая в комок скользящую по клеёнке простынь, и с тоской смотрела на пуповину, связывающую меня с капельницей. Ведь это из-за неё я даже с кровати встать не могу.
Позвать бы кого-нибудь, но как? Что кричать? И кому? До ближайшего кабинета метров десять по коридору. В коридоре ни шажка, ни малейшего звука. Я тихонько поскуливала, жутко стесняясь того, что со мной происходит. Беспомощное «ой» вырывалось время от времени из груди, из спины, из косых мышц живота, которые на мгновение превращались в металлические обручи и норовили разорвать меня пополам. А если заорать громко, во весь голос? На крик может кто-то отозваться. Но тогда меня увидят! Такую убогую, беспомощную, свернувшуюся клубком на голой клеёнке. Эта мысль была настолько ужасной, что…
Часов у меня не было. Судя по тому, сколько чуши всё ещё крутилось в моей голове, боль была терпимой. Я даже могла сомневаться, давать ли о себе знать, не давать, а если давать, то как именно. И тут до меня дошёл сокровенный смысл бабкиных слов.
– Дует, – прошептала я в состоянии аффекта, пробуя на вкус это мерзкое слово.
– Дует, – повторила ещё раз вслух, сравнивая мысленно ужас от подступающей боли со стыдом быть обнаруженной в таком виде.
– ДУЕТ! – заорала я, забыв о безупречно выглаженном халате Андрея Алексеевича, о толпе родственников и сочувствующих в нескольких метрах от моей палаты, об окончательно разорвавшейся верёвочке и разметавшихся по круглому животу грудях в ошмётках сорочки. Та моя часть, которой было стыдно и противно, отделилась от меня и с высокомерной брезгливостью наблюдала происходящее со стороны.
Оказалось, «дует» — это производное знакомого всем с детства глагола «дуться». В моём случае наружу рвалось пушечное ядро, причём непосредственно из копчика, и дуло это ядро по-взрослому, цинично и безжалостно.
Первой меня услышала бабка-уборщица. Она заглянула в палату и ухмыльнулась:
– Началось? – она с довольным видом смотрела на меня, вытирая руки о подол халата. – А то “простите – извините”. Погоди орать, сейчас позову кого надо, – она что-то проворчала себе под нос и пошаркала прочь по коридору.
Я ненадолго отключилась, а когда открыла глаза, вздрогнула от неожиданности – в изножье моей кровати сидел рослый мужик в синем костюме хирурга. Рубашка трещала пуговицами на могучей груди, из коротких рукавов выглядывали огромные волосатые ручищи, в которых он держал наполовину опустошённую бутылку с водой. На его бейдже крупными печатными буквами было написано “Доктор”, ниже мелким неразборчивым бесом фамилия и инициалы. Я приподнялась на локтях и уставилась на него в недоумении:
– А вы кто?
Он внимательно посмотрел на свой бейдж, будто увидел впервые, поправил его и пожал плечами:
– Доктор.
– Андрей Алексеевич? – промямлила я неуверенно, силясь узнать в этом верзиле интеллигентного обходительного доктора.
Не обращая никакого внимания на мои слова, он поставил бутылку на пол, достал из кармана перчатку и натянул на правую руку.
– Давай-давай, расслабься, – он бесцеремонно раздвинул мне ноги, запустил в меня два пальца и по-хозяйски там пошарил. – Твою ж мать! Целка, что ли?
Одним резким движением он сорвал перчатку и метнул её в мусорное ведро, стоявшее у входа.
Я опешила от возмущения, стала ловить ртом воздух, пытаясь что-то придумать в ответ на такое хамство, но тут подкатила очередная схватка, я скорчилась и выдохнула:
– Но… Андрей Алексеевич, – начала было я.
Доктор прервал меня, предостерегающе вскинув правую руку. Он очень медленно наклонился, взял бутылку и сделал несколько больших глотков, высоко запрокинув голову. Потом стянул с головы синюю шапочку и принялся протирать ею лицо и шею.
– Это опасно? И что теперь будет? – выдавила я из себя, задыхаясь от очередной схватки.
Доктор вернул шапочку на голову и устало улыбнулся:
– Нормально всё будет. В родзал тебе пора. Сама идти сможешь?
– Смогу, – прохрипела я, резко вскочила с кровати и тут же рухнула обратно, скрючившись от боли.
– Лежи пока, – сказал Доктор и скрылся.
Через несколько минут в мою палату зашли две дородные тётки в белых халатах и накрахмаленных колпаках. Они скорее походили на служащих мясных отделов советского гастронома, чем на медицинских сестёр. С каменными равнодушными лицами они подхватили меня под локти и повели босиком по холодному кафельному полу в родильный зал. На плечах у меня болталось то, что ещё утром было сорочкой. Бабка-уборщица катила следом пресловутую капельницу.
В родильном зале была тишина и полумрак. Густая зелень кустов за окном полностью перекрывала доступ дневному свету. Наша процессия подошла к родильному столу, напоминавшему устройство для пыток из средневекового подземелья. Я периодически хваталась за живот и складывалась пополам, сёстры умелыми согласованными движениями тут же возвращали меня в вертикальное положение.
– Залазь, – сказала мне бабка-уборщица, подкатывая капельницу к столу.
– Ну как она сама залезет? – вступилась одна из сестёр.
– Ладно, – смилостивилась бабка, – давай, обертайся к столу задом, я тебе табуретку под ноги дам.
Продолжая тяжело и часто дышать, я повернулась спиной к столу, широко раскинула руки в стороны, повисла на локтях и нащупала ногами табуретку. Конструкция маленькой табуретки-подставки была ненадежная: не хватало одной ножки или же одна из ножек была существенно короче остальных. Как только я на неё наступила, тут же пошатнулась и чуть не рухнула на пол. У меня закружилась голова, а перед глазами появилось размытое синее пятно. Стало щекотно под коленками от прикосновения тёплых мохнатых рук. Доктор подхватил меня и играючи забросил на стол.
– Восемьдесят килограмм живого веса, – произнесла я вслух, или только подумала, и даже не успела удивиться тому, что он материализовался в самый нужный момент.
И понеслась. Дыши – не дыши. Тужься – не тужься. Отдыхай, не дыши, дыши, не тужься, тужься. Не спать, слышишь, не спать! Давай, тужься на схватку! Нет схватки? Что значит нет схватки?! Я отключалась. Реальность ускользала от меня. Монотонность, однообразность, страшное подозрение, что это никогда не закончится, были невыносимы для моего сознания. Теперь так будет всегда: скажут дышать – дыши, скажут не дышать – не дыши. Я лежала распятая на кресле, с высоко поднятыми разведёнными ногами, уперев пятки в специальные металлические подставки и уставившись в одну точку. Вдруг сквозь пелену затуманенного взгляда проступил силуэт капельницы. Бутыль была пустая. Схватки не будет. Я вытащила иглу из вены, прижала к груди свободные согнутые в локтях руки и, наверное, отключилась.
Очнулась я от звона в ушах. Мышечные спазмы всё так же скручивали мои внутренности, при этом голова гудела, а по левой щеке расползалось обжигающее тепло. Я распахнула глаза и ошалело посмотрела на разъярённую физиономию Доктора, которая маячила прямо перед моим носом. Судя по всему, он влепил мне пощёчину.
– А ты не охренел? – прохрипела я каким-то чужим незнакомым голосом и занесла правую руку для ответного удара.
– Живая, — ухмыльнулся Доктор, ловко увернулся от моей растопыренной пятерни и что-то сказал медсестре.
Через мгновение в его руках я заметила скальпель. Низкий луч закатного солнца пробился сквозь густую листву за окном, отразился в блестящей стальной поверхности и полоснул меня обжигающей болью. Окровавленный девственной кровью инструмент со звоном упал в лоток.
– Давай, родная, теперь всё как надо, – прошептал Доктор мне прямо в ухо.
Он положил большие сильные ладони мне на живот и всей тяжестью своего тела навалился на меня. Я обеими руками обхватила его за шею, прогнулась в пояснице и подтянулась к нему. Звериный вопль вырвался из меня вместе с очередной схваткой, я рванула ворот синей рубахи и на обнажённом плече Доктора проступили две алые полоски. Доктор вздрогнул всем телом, но не отстранился. Он продолжал интуитивно улавливать ритм моего пульса и резко давил на живот во время схватки. Я скользила губами по обнаженному плечу Доктора и упивалась солоноватым привкусом на языке. Я уже не чувствовала боли, только его горько-сладкое дыхание. Оно меня обволакивало, оно было настолько близко, что практически стало моим. Два наших сердца бились в унисон, а между ними – крохотное третье, и в какой-то момент оно, это самое крохотное, нас поглотило. Мы стали с ним одним целым. Никогда прежде я не могла себе представить, что можно так глубоко чувствовать другого человека. У меня появилось ощущение, что Доктор – это и есть мой ребёнок, и он стремится вырваться на свободу, а я должна ему в этом помочь. Собрав всю волю в кулак, я отлепила свои губы от его плеча и обеими руками оттолкнулась от него. Тёплая ласковая волна прокатилась по всему телу и выплеснулась наружу.
– Поздравляем, мамочка, девочка у вас, – закудахтали акушерки и медсёстры.
Я приподнялась на локтях и обвела взглядом родильный зал. Как много людей… Медсёстры, акушерки, педиатры, без малого человек шесть, суетились вокруг. И над всей этой суетой раздавался непрерывный детский крик.
– Да сколько же можно над ней издеваться! – не выдержав, закричала я на весь зал, но никто не обратил на меня ни малейшего внимания.
Только бабуля-уборщица подошла к изголовью, поправила волосы мне на лбу и лукаво улыбнулась:
– Ишь ты, голосистая какая стала. Несут уже, несут твою красавицу.
Я смотрела на крохотную дочку в руках акушерки и не могла налюбоваться. Акушерка положила её мне на живот, и дочка мгновенно присосалась к груди. Наступила блаженная тишина. Я обеими ладонями накрыла крохотное тельце и откинулась на спину. Наконец-то мы снова вместе. Сон забирал меня. Бедная девочка. У меня же ещё нет молока. Она наверняка хочет пить. Пить…
Уже на пороге сонной пустоты я облизала сухие губы, но солоноватый привкус на языке заставил меня разве что не подпрыгнуть. Крепко прижимая к груди дочку, я приподняла голову, насколько это было возможно в моём положении, и принялась лихорадочно смотреть по сторонам. Его нигде не было. Тогда я поймала за руку одну из медсестёр и затрясла что было сил:
– Где Он?!
– Что с вами? Кто он? – растерялась медсестра.
– Где Доктор?
– Андрей Алексеевич? – медсестра мельком посмотрела куда-то в глубину зала, усмехнулась, шепнула что-то на ухо своей напарнице и продолжила как ни в чём не бывало. – У себя он, в кабинете. Лежите спокойно, не надо вам сейчас разговаривать.
– Где мой Доктор?!– не успокаивалась я.
Вместо ответа медсестра сунула мне шариковую ручку и планшет с прикрепленным к нему листом бумаги. Не читая, я подмахнула согласие на общий наркоз и забылась медицинским сном.
Пришла в себя я только на следующий день на втором этаже в послеродовом отделении. Между кроватью и окном стояло пластиковое корытце на высоких ножках, в нём мирно посапывала запелёнатая гусеничкой маленькая дочка. Будто почувствовав мой взгляд, она поморщилась, чихнула, и её крохотные губки сложились в едва заметную улыбку. Я посмотрела в окно и не узнала больничный двор. С высоты второго этажа он выглядел совсем иначе. Залитые солнцем цветочные клумбы имели формы правильных геометрических фигур, и все вместе составляли сложную продуманную композицию.
В тот же день мама занесла Андрею Алексеевичу в кабинет оговорённые пятьдесят долларов. По её словам, при виде купюры Андрей Алексеевич залился краской, вскочил из-за стола и собирался уже пуститься в пространные объяснения, но вместо этого обнял себя левой рукой за правое плечо, повернулся лицом к окну и устало произнёс:
– Уберите деньги. Уберите… пожалуйста.
– Конечно, конечно, – пробормотала мама. – но всё-таки, вы же понимаете, такое большое дело, хочется как-то отблагодарить.
Мама постояла еще немного в растерянности, потом забрала деньги и направилась было к выходу, но в последний момент заметила брошенный на кресло синий хирургический костюм. Убедившись, что Доктор на неё не смотрит, свернула вчетверо злополучную купюру и опустила её в нагрудный карман рубашки.