Выпуск №20

Автор: Леонтий Варфоломеев

Затемняющее

когда от нее под вечер обратно – а позвонил ей около полудня, нервно и внезапно, понукаемый ознобом томительного возбуждения; толком не понимая, случайная ли, пусть давняя, знакомая или уже почти вневременный предмет неразделенного эротического пыла; изваянная из нежно-розовой плоти, точеная и ладная, как фараоновы плясуньи, при знакомстве, лет десять назад, она торговала превосходной металлической кухонной утварью; нежданно и блаженно-легко блондинка согласилась на встречу, можно сказать, в кои-то веки свезло, пусть свидание краткое и для нее неважное, впрочем, и для тебя тоже, хоть ты и грезил обнаженностью, сплетением тел, берешь многоразличными хитроумными способами аккорды на ее тайной лире, но ничего из этого не оправдалось – в салоне автобуса искусственный интеллект распевает страстным речитативом титулы остановок, рассыпчатый бас, его текстура-фактура похожа на древесный уголь, иногда – на черно-искрящуюся парчу; так утробно, наверное, вещал для почтеннейшей публики какой-нибудь шпрехшталмейстер старинного цирка, в огненном фраке и зеркальном цилиндре; едем, стекло с истаивающими остатками февральского дня, перемигивания вспышек-затмений, создаваемых подвижным наложением невидимых деревьев на источники точечно-острого света, словно море безмолвных голосов, неопровержимая наглядность панпсихизма, гилозоизма и прочего милого сердцу бреда; остановка, тротуар, голая собака в малиновой фуфайке, кривоногая, будто винтажный стул

дома полоснуть взглядом отражение, подумать: «мои фаюмские глаза», и эта скарлатинно-лоснящаяся энкаустика щек, гладковыбритых, но всегда хранящих синеву потенциальной щетины, смоляные волосы; странно, в детстве они были, что называется, «золотые»; как в тот отборный, бриллиантовый зимний выходной, когда с отцом ты отправился гулять в неправдоподобно-сахарную снежную городскую рощу, снег на ветвях сапфирно-голубой, все так мягко, мягко, и ты рисуешь в альбоме на пленэре; тогда пейзаж был наполнен высверками солнечных монограмм; минуло четыре декады, сейчас по земле лишь тускло скользят летучими мышами нескончаемые геометрические тени, рождая ассоциации с «Сердцем ангела», с горько-проклятой смутной улыбкой главного героя; и вот, генеральное воскресное сновидение – пространство, исполинский раздел двух стихий, песка и океана; тут следует глоссолалия: ты владеешь привилегией, а именно – пить прогорклое вино и наслаждаться им, не хуже, чем, допустим, условным Шато-Марго; глотать растворимый кофе и млеть, как от драгоценной смеси, которой жил и от которой умер Бальзак; ты тоже умрешь, не сомневайся, «но ведь я не Бальзак» ты все равно умрешь, но узришь ли ты кинокефала? а вдруг ледорубом Троцкого тебя настигнет железный ужас прошлого, например, предстанет питательная трубка в носу матери, безъязыкой после инсульта, или отец на тесном полу коридора в булькающих конвульсиях инфаркта – и твой сухой прах раскрошится, рассыплется по воздуху

Набросок III

«… ибо тому, что началось радостью, радостью предначертано и завершиться» – подытоживающая сентенция, пробормотанная губами сна; я, родив легкий щелчок, пузырьком извергаюсь из этих сумеречных губ; там, во сне, имел состояться важнейший разговор с графологом; ценно заметить, что в его гороскопе Солнце – в знаке Девы, у меня же – в знаке противостоящем, в Рыбах; а до этого мы переговаривались, возвращаясь с охоты, вот его собака и радужно-зеленый тетерев

костяк шедевра уж выстроен, одет кое-где мясом, но еще предстоит тщательно отделать покрывало – панбархат кожи

я ввинчивался постепенно в толщу утреннего света; нежданно празднично-ясная погода, кухня – одинокий и запущенный ныне домашний алтарь с четырьмя обугленными конфорками, пятна рыжего жира; твердо-голубой парчовый кусок ландшафта в окне; я желал бы, чтобы окно было высоким и стрельчатым, как остры солено-пламенные арки органной музыки, однако четвероугольник проема неумолимо горизонтален и устойчив; в интервале между намеренно дирижерским жестом отдергивания занавески и субботним священнодействием, когда чуть подплавленное масло упруго-податливыми слайдами переходит, покинув запотевший параллелепипед пачки, на зеркало ножа, кладется на эллиптические мягкие хлебцы, к нему тут же вкрадчиво льнут прохладные лопасти сыра, затем роскошь глазуньи, терпкая сладость кофе, – я успел вспомнить, как вечером несся в такси, в темноте играло радио; мне представилось, что гном или гомункул, прячущийся в ларце, выпевает гнусавым режущим голосом бесконечное заклинание; проезжаем площадь, на огромном, подсвеченном стерильной мертвенностью билборде – голова манекенщицы, она броско, но с достаточным вкусом и искусством визажирована, к припухлому рту приложен палец с ногтем свекольного оттенка: повеление к молчанию

а к ночи, когда поднимется ветер и на крыше что-то заплачет, я выпью вина, черного, как закат; слюна станет тягучей и фиолетовой, и мне, возможно, явится кто-то из богов и богинь Египта в образе двух огненных полотен, багрового и купоросно-синего, полурастворенных в золоте; мы будем беседовать о моих Ка и Ба; да, так, это единственно важное дело

Наукообразное

нет, отнюдь не слишком пламенно спешил сюда, в музей, во всяком случае, опоздав, не возрыдал бы – сосудистость уличной сети забита бляшками слепящего ксенона; ее кровообращение неоднозначно и вариабельно, распяленные веером пястные кости средневековых путей местами нарушают новую условно-ортогональную решетку города – однако без чрезмерных усилий удалось войти, до закрытия, в здание псевдопалладианского стиля, выкрашенное в смугло-сиреневый; если верить дразнящим слухам, здесь сберегался некий артефакт, приписываемый знаменитому алхимику Сендивогиусу; итак, анфилады хронологических комнат, проспиртованных бальзамическим и, одновременно, чуть тленным, духом; каменные бабы с равнодушно-свирепым выражением гладких лиц, квадратные монеты гуннских кладов, найденные какими-то оборванцами, как явствует из тщательных пояснений, багровые киммерийские маски, ногайские сабли, охапки алебард – славные реликвии и раритеты истории провинции; гравюры, репрезентующие, большей частью, хорошо вооруженных бородатых людей; жесткие и теплые на ощупь чучела вепрей, медведей и ветвистых оленей – триумф некромантского искусства таксидермии; ребристая выпуклость трилобитов; всего один дракон, совсем крошечный; фарфор и самовары, ласкающие роговицу глаз тонкой эротичностью линий; а со двора, сквозь щели траурных штор, сочатся закатные краски холодной прозрачной весны, проколотые блистающей Венерой – расплавленный кирпич, маджента, льдистый циан

лестница винтообразно уводит на второй этаж; высота ступеней с каждым шагом ощутимо растет, подобно тем чудовищным пирамидам, где на верхней площадке нагие жирные жрецы в тяжких пернатых коронах вырезали горячие куски плоти из человеческих тел; поднимаешься спирально вверх, однако твои желудок и кишки вкручиваются воронкой вниз, негромко, но различимо урча; остановка, одышка, одышка; второй этаж, на бледных полках – колбы с парящими в формальдегиде тератоморфами, двухголовыми младенцами и гермафродитами, мучительно смотреть на них, а ведь желание огромно; зачем-то в мозгу проплывает глупейшая фраза: «море белых лунных собак приветствует испытуемого»; но есть еще и третий этаж, вернее, внутреннее пространство ротонды; там, под куполом, посреди небольшого циркульного зала, ты, почему-то уже не удивляясь, видишь странное, то, что можно было бы назвать «машиной» – это механическое яйцо или королевский самогонный аппарат; кажется, оно изумрудно, как огурец; оно левитирует; вокруг, в нишах между арками окон, замерли – почти неподвижно – рыцари в скорлупчатых миланских латах; сердце начинает мощно колотиться