Выпуск №20
Автор: Николай Байтов
КАТЯ. РАННЯЯ ВЕСНА
(провал операции «Белый март»)
1
Катя проснулась. Полежала ещё минут 15-20. За окном было темно. Настольная лампа горела. Телефон лежал у неё за головой на тумбочке. Не посмотрев на время, она встала, оделась, умылась, почистила зубы и причесалась. Потом выпила чашку кофе, надела сапоги и шубу. Телефон положила в карман шубы и вышла во двор, села на скамейку на детской площадке.
Рассветать ещё и не думало. Качели покачивались, тихо поскрипывая. «Странно: никого нет, а качели движутся, словно кто-то соскочил недавно», — задалась она непонятной загадкой. «Туман, сырость. Облачность, наверное. Не понять, в какой фазе луна и времени сейчас сколько», — продолжала она думать, но в телефон так и не глядела.
«В повести Набокова «Соглядатай»… — так, с новой стороны, попробовала она вернуться к своей упорной мысли, но тут обнаружила, что ей нужно закурить, а сигареты она оставила в квартире. Вернулась к подъезду, набрала код, поднялась в лифте. Открыла дверь ключом. Лампа горела на столе. Она взяла пачку сигарет, лежавшую рядом с лампой и пошла назад.
Села на ту же скамейку. Странно, но не успела она закурить, как рядом с ней обрисовался невзрачного вида пенсионер.
— Девушка, вы что это тут делаете? Курить нельзя на детской площадке.
Катя не удивилась, но почему-то с досадой подумала: «Какой глупый пароль! Кто угодно может так сказать! Единственно, правда, что в такое время…»
— А вы не знаете, — спросила она, — когда открывается «Пятёрочка»? В восемь или в девять?
Пожилой субъект взглянул на неё тупо, не понимая. Катя затянулась сигаретой и, выпуская дым, повторила вопрос на иврите.
— Ах, вот в чём дело! – воскликнул он по-русски. – Вам, верно, нужно опохмелиться? «Пятёрочка» открывается в восемь. Сейчас шесть ноль семь.
Действительно, рассвет стал проявляться еле заметно в тумане.
— Мне не надо опохмеляться, — возразила Катя. – Садитесь рядом и перейдём к делу. Вот здесь у меня сотня фотографий, — она достала телефон из кармана. – Нет, девяносто восемь, — сказала она, открыв проводник.
— У вас на телефоне? – изумился пожилой агент. – Как же так можно? Кто угодно может залезть и скачать! Я думал, вы мне передадите флешку…
— Так я снимаю на телефон. Какая флешка? Фотоаппарата у меня нет.
— Плохо дело, — огорчился пенсионер. – Ладно, в следующий раз вам передадут фотоаппарат, и вы будете доставлять мне просто флешку.
— А сейчас?… Впрочем… А можно узнать, на кого я работаю?
— Нет, нельзя. Всё шито-крыто… Сейчас? – Вы мне покажете фотки, я гляну и выберу те, которые вы мне перешлёте. И всю эту галерею уничтожьте сразу же. Ещё не хватало, чтобы кто-то…
Катя начала ему показывать, он смотрел и быстро говорил: «Вот эту… Вот эту… Вот эту… Вот эту…»
Просмотр занял не более пяти минут, и всего шесть фотографий он выбрал. Дал номер, на который она тут же их отправила через вотсап, остальные стёрла.
— А вы читали рассказ Пелевина «День бульдозериста»? – спросила Катя.
— Нет, не читал, — сказал он. Встал и исчез в туманном воздухе, пропитанном слабеющим светом ближнего фонаря.
2
Катя проснулась. Полежала ещё минут 15-20, собираясь с мыслями. «Нехороший сон, — думала она. – Неправильный. А хотя, почему? Как раз предупреждение, что может быть подстава, на которую я поведусь Кто знает, откуда нарисуется этот агент и кем он уполномочен? Стало быть, сон поучительный: нельзя так себя вести».
За окном было совсем светло, но туманно: разбавленное водой молоко. Настольная лампа горела. Катя встала и выключила её. Взяла телефон с тумбочки и посмотрела на время: 9.47. Она оделась, умылась, почистила зубы и причесалась. Пошла на кухню и сварила кофе. Выпила чашку, съев притом булку с изюмом и кусочек сыра. Затем она вернулась в комнату, разбудила на столе ноутбук и вызвала на экран повесть Набокова «Соглядатай».
«Нет, это совсем не о том», — убеждалась она, бегло просматривая. – «Он, по сути, наблюдает всё время сам себя. Мне же поручено наблюдать что-то другое. Кем поручено? – я не знаю. Чтó наблюдать? – не знаю тоже. Я лишь знаю теперь, что мне надо остерегаться провокаций, чтобы не передать своих наблюдений кому попало».
Катя переставила пепельницу с подоконника на стол, взяла из пачки сигарету и щёлкнула зажигалкой несколько раз. Огня не возникло. Пошла в кухню, взяла спички и закурила.
Задумавшись, она стала тихо напевать: «Виновата ли я… виновата ли я…», потом перешла на другую мелодию:
«Виновата ли ты, что теперь агент «Моссада»?
Может, просто тебе стало холодно одной?
Может, просто тепла твоему сердечку надо,
Чтоб не ждать, не страдать этой раннею весной?»
«Каждый месяц на карточку приходят деньги – и немалые. От кого? Был разговор один раз – туманный, необязательный…» — она улыбнулась, вспомнив другую песенку, и пропела: «И к ней подсел брюнет отчаянный в шашлычной на ВДНХ».
«Но карточки номер я никому не давала», — удивлялась она.
Катя надела шубу, сапоги, положила сигареты и телефон в карман и вышла во двор. Села на скамейку на детской площадке.
На качелях раскачивалась девочка лет пяти. С ней была женщина, которая сначала подталкивала качели, потом отошла и села рядом с Катей.
— Привет, — сказала она, смеясь. – Тебе хочется курить? Дай мне тоже, я с тобой покурю.
— Нет, мне не хочется, — сказала Катя, пряча в карман телефон, на который она тайком снимала качели. – Но сигареты есть. Вот, бери.
Женщина взяла из пачки. Катя повернулась к ней, давая зажигалку, и осмотрела её. – Моложе тридцати лет, без шапки, чёрные волосы. Весна идёт. Солнце то и дело лучится в облаках.
— На детской площадке вообще-то нельзя курить, — сказала женщина. – Ну да ладно.
Катя насторожилась и спросила неуверенно:
— Извини, а ты читала рассказ Пелевина «День бульдозериста»?
Девочка раскачивалась, женщина молчала, выдувая дым в просвечивающее небо. Через минуту или две она наклонилась к Кате и тихо сказала ей в ухо:
— До каких пор ты будешь себя обнаруживать? Ты как маленький мальчик. Сколько можно? Хватит уже!
Потом она отстранилась и рассмеялась беззаботно.
ТАНЯ РОСА
За последний год она изменилась неузнаваемо. Двадцать лет ничего не помнила. Вдруг стала вспоминать, и сейчас уже помнит всё – в деталях.
Имеется в виду художница Таня Роса. Но неизвестно, существует ли она на самом деле…
Кому неизвестно? – я-то знаю… Тем не менее, когда я завёл о ней речь, вдруг вспыхнула оживлённая дискуссия:
— Но она русская разве?
— А какая же? Конечно, русская. По крайней мере, не подвержена всяким этим…
— Так она давно умерла.
— Нет, жива вроде. Не художница, а певица.
— Это уже не так важно. Всё размыто. Пять лет она отсидела за терроризм, вышла по УДО.
— Вот этого не надо! Мифоманов всегда опускали и будем опускать.
— Неправда. Кому они нужны – опускать их. Презирают – только и всего.
— Они привирают, а их презирают…
— Сейчас время другое.
— Время то же самое…
И т.д.
Она сказала мне:
«Русские беженцы любят чипсы. Эти люди способны на всё».
«Как это? Опять всё?» – изумился я. – «Это уже в который раз? Нельзя так часто ставить квантор общности. Они перепутаются, и тогда…»
«Такова история», — был ответ. – «Она длинная. Я-то вижу её всю, а ты – только самый кончик».
«Ну, Роса», — развёл я руками, — «я не знаю, что тебе на это сказать. Наверное, тебе видней».
«Вот именно», — подтвердила она и кивнула несколько раз. – «Гораздо видней!»
Ты понимаешь, каково её состояние? И как это можно объяснить? – Если кровоснабжение мозга улучшилось без оперативного вмешательства, то это может означать только одно: энтропия спонтанно уменьшилась. А это противоречит основным принципам…
Дмитрий Никитич смотрел на меня рассеянно (а может, и совсем меня не видел), и по его виду я примерно знал, что он мне противопоставит. Как-то так:
— Я ведь онколог. В голове мало смыслю. Это надо советоваться. А вообще, лучше лечь на обследование. Вслепую – чего гадать… И кроме того, всегда нужно несколько мнений. Кто поставил Альцгеймера? А, по SLOPSу. – Ну, это вилами на воде писано… Обычно Альцгеймера избегают так прямо ставить. Применяют более щадящие формулировки.
— Какие? Других смертей-то почти не осталось.
— «Мозгоклеточная проскомидия».
— Ты шутишь? Ну, пошути…
Когда я был, так скажем, «дееспособен», я мог уклоняться от людей. Я умело проскальзывал между кнопками, почти не задевая их. Но вот проскальзывание это умерло или утекло по другим каналам, и я оказался всегда окружён, да ещё поддакиваю, возражаю, даже задаю вопросы.
Очень много этих всяких. Множественность расплодилась, она совсем подавляет. У меня нет слов… К тому же, дождь шелестит целый день. Вот уж никак не роса. Он сбивает меня с толку. Не сказать, чтобы мне было сыро. Но это как будто ещё один голос, живой – такой же, как мой, или почти.
— Ну, жизнь такая штука, что она кипит. Каждый наматывает на свой палец, — это они продолжают разглагольствовать на пустом месте.
— Теперь в ход пошли уже пальцы ног, по-видимому. Рук двух не хватает. Ха-ха-ха.
— Но я же из Ростова некоторым образом.
Вот эта постепенная многопальцевая система и привела к тому, что слова Д.Н. о «нескольких мнениях» звучат, как формальная отговорка.
Хотя дальше следует возражение по делу:
— Энтропия растёт монотонно лишь в замкнутых системах. А Роса, без сомнения, система открытая (как всякий живой организм, впрочем).
— Живой? – я вскричал. – Как бы не так! Когда я исчез, у меня пропали контрактуры на правой руке, между прочим. Я сейчас свободно сжимаю пальцы. Это кáк по-твоему? Может быть, Роса тоже начинает исчезать?
— При фазовом переходе… то есть в другое агрегатное состояние… — пробормотал Д.Н. и замолчал. Не смог сразу сообразить, что происходит при этом с энтропией. Ага, вот так-то!
Но Петя Тагаев, мой внук, перевернувшись на диване, заметил:
— По сути, ты рассказываешь не о ней, а о себе.
— Какого вúхора? Меня уже нету тут. Я-то ту-ту.
— Так и помолчи.
— А кто ж о ней тогда правильно расскажет?
— Но я понял так, что она сама всё помнит. Или нет?… Впрочем, ты не знаешь, что она помнит. Некие грёзы, которые проверить нельзя. Да ещё нарочно прифантазирует, нагромоздит бог знает чего.
— Нет. Мы с Росой ходили по Николо-Архангельскому кладбищу, и она безошибочно вела меня от могилы к могиле. «В гостях хорошо, а дома у меня нет», — она сказала.
— Слова-то красивые. Только есть у неё дом. Который она не узнаёт… Или не хочет узнавать.
— Откуда ты знаешь?
— Это общий случай, и я не вижу, почему Роса должна быть исключением.
А Эвелина Геннадьевна усмехнулась:
— И вы там саживались? Прям на Николо-Архангельском?
— Помилуй! Какая ты на днях стала чопорная. Зачем это нам, мы и раньше… Одно другое исключает.
— Ладно, лапшу вешать!
Я в раздражении замолчал. И откуда взялась тут эта Эвелина, кто звал её? Навязывается, встревает, как всегда. Ходит на все тусовки, но там другой формат,- имеет право. А здесь-то зачем?
Похоже, я зря позвякиваю. — Никому Роса особо не интересна. Может быть, её никто и не любил, кроме меня? – Странная мысль. Кто-то как-то любил, конечно. И несомненно, уж положим. Но куда эти люди делись, и что от них осталось? В пересекающихся голосах я их не слышу. Не присутствуют или зашифровались зачем-то. Стесняться её стали, старухи безумной?
А дождь всё льёт монотонно, шумит по крыше террасы. Д.Н. сидит в кресле с планшетом и остаётся чуть-чуть надменен – как и всегда, давно, почти со школы (так мне помнится).
— Альцгеймер, кажется, описывал случаи, начиная с сорока с чем-то. А ей сколько?
— Шестьдесят шесть.
— Надо же. Одной шестёрки не хватает.
Я снова насупился:
— Ты что имеешь в виду?
— Ничего, так… Через шестьсот лет станет Вавилонской блудницей… Значит, на год меня младше. Мы с ней встречались?
— В юности могли встречаться, но точно не скажу. Ты много летаешь по миру. Ты был в Вавилоне?
— Нет. А зачем? – сказал он беззаботно. — В Риме я был. Во втором Риме тоже. В третьем живу. А четвёртому не бывать, как ты знаешь.
Когда испорчена память, кáк может человек оценивать интервалы времени? Ведь они измеряются количеством запомнившихся событий. Или нет? Допустим, она сказала: «Я пережидала многочасовой крестный ход. Я пряталась от него, притаилась». – Что значит в её устах и голове слово «многочасовой»? Она же не смотрела на часы, их и нет у неё. Значит, что-то маркированное с нею происходило. (Давно, лет двадцать назад слова «мероприятие» и «событие» заменили на «происшествие». Повсюду. Впрочем, она едва ли заметила, не до того ей было. И в «мероприятиях» она не участвовала. Иногда только в «событиях»).
— Я выглядывала из сарая несколько раз. Ход всё шёл, они пели, и я не могла выйти.
— Сколько раз ты выглядывала?
— Ну, раз пять.
— И это всё, что ты там делала за эти часы?
— Нет, я ещё читала. Падал луч солнца.
— А читала что?
— Дневники Костровского. Неинтересно. Зря я их украла у него. Надо вернуть потихоньку.
— И всё же они произвели эффект, раз ты не могла выйти из сарая.
— Ты думаешь? – она подняла брови. Я дрогнул: так не было никогда в отношении меня.
И вообще, она стала вести себя со мной гораздо проще, без шаблонов. Модели подачи себя исчезают, растворяются – в чём? Как будто она наконец захотела, чтобы я задрожал и влюбился. Но этим нелегко управлять. У некоторых девушек это вызывает, наоборот, витиеватость… Я не обозначил этого в разговоре с Д.Н., потому что сам не понимаю, что может эта вдруг естественность означать в «медицинском» плане.
(- Вася-психиатр, сколько тебе лет?
— Весьма солидно. Удивляюсь, что ещё жив.
— Ты не объяснишь мне, что это значит, про что я сейчас говорил?
— Нет, я по юношеским шизофрениям специалист.)
— Я собирала грибы на Алтае. Или цветы, я путаю… Насекомых…
— Роса, ты когда говоришь со мной, фокусируй трэп, а то я тебя плохо различаю. Там есть специальный режим, найди его.
— А я тебя различаю вполне.
— Но ты сообразила, о чём я толкую?
— Не очень. Давай в другой раз. Мне Сашка настроит… Так вот. Я собирала грибы на Алтае. А ты же был со мной с детства, но что делать на Алтае, ты не научил. Один парень вёз меня на вездеходе, и вездеход перевернулся. Я упала в чёртовы заросли борщевика. Пока выбиралась, я обожглась так, что вся распухла. Могла умереть, меня отпаивали грибом рейши несколько дней. Тебя не было тогда. Лет десять назад … Нет, больше…
— Я сомневаюсь, что борщевик растёт на Алтае.
— Не сомневайся. Просто посмотри.
— Это не поможет в моих сомнениях по поводу твоих слов.
— Что я могу? Если их нет, можно съесть ещё, таким образом что-то узнаёшь…Ну, проконсультируйся, получи «второе мнение». Ты спрашивал своего Никитича?
— Спрашивал, да не убеждает это всё…
Если бы я говорил с ней так же, как с другими, было б всё понятней. Но она далеко отделена от всех этих. Даже от Д.Н. и Пети Тагаева. И дискурс получается зыбкий — в котором я вязну или совсем тону. (На теннисную подачу отвечают шахматным ходом? – Нет, это слишком дико. Конечно, всё мягче). И не получается самому вести тему, куда мне нужно. Странный эффект: казалось бы, я ото всего свободен, а вот нет, на Росу ведусь и следую за ней.
— Последнего мужа, Гарика, медведь изъял из могилы через пять дней после похорон. Раскопал, разворотил гроб и утащил. Безъягодный год был, и перед зимой медведи голодали, приходили на кладбище. Надо было просто отнести его в лес подальше, не хоронить.
Потом, где-то недели через две, она сказала:
— Ты хочешь меня проверять? Но это не имеет смысла. Верней, смысл иллюзорен, как в задаче про мальчика с одной калошей.
— Почему? Какие-то слова соответствуют или не соответствуют. Но если ты скажешь, например, что ты буддистка, это будет, я не знаю что… Про калошу я думаю, что это примерно как чайник Рассела. Я угадал?
— Нет, ты заменил одну эфемерную вещь на другую такую же. Раньше ты был интересней. Для того, чтобы воспитать во мне женщину, тебе не нужно было говорить про эру Водолея… Кстати, это пример. Равноденствие придёт в Водолей совсем не вот-вот, а лет через триста-четыреста. Если хочешь, посмотри астрономический календарь. Я смотрела. Сашка, мой сосед, показывал мне. Там Водолей и на горизонте не появлялся. И вот я думаю: как правильно ты делал, что не поминал его!
— Разве ты не за феминистский террор сидела?
— Кто, я? Странно… Ты говоришь, фокусировка плохая. Может, ты вообще там видишь кого-то другого, а не меня?
Я замолк, раздумывая.
— Долго будешь молчать?
— Четыреста секунд. Или дней.
— Ты не сможешь, тебя вынудят. Без конца что-то происходит. Чем дальше, тем гуще. Всё столпилось, нет таких интервалов, где ты виснешь, не чувствуя.
— Ты лучше о себе скажи. Окрепла мозгами-то?
— Похоже, что да.
— В реабилитационном центре был мальчик-волонтёр, Володя его звали. Он играл со мной в сабж, в восемь позиций. То-есть в восемь ролей. Очень сложно, я путалась. А он очень себе нравился, когда меня учил. Я это видела и ему льстила (он мне тоже нравился). А что было дальше, я не помню. Кажется, он помог мне убежать оттуда. Сделал как-то так, что меня не искали.
Теперь лифт поскрипывает. А вероятно, это дождь никак не перестанет. Вдалеке палят фейерверки, празднуют что-то каждый день. Наверняка, эти вспыхивающие соцветия освещают облака и падающие с них струи. Но выглянуть не хочется. В герметичном небольшом уюте я когда-то проводил время. Ностальгии есть немного. Но выглянуть не хочется не из-за неё. А из-за чего – я не знаю. Весь интерес и всё беспокойство сосредоточились на Росе – так, что ли?
— Мы странно встретились, и ты уйдёшь нежданно.
— Я давно ушёл, и больше мне уходить некуда.
— Я многих конфессий была адептка и многих мужей жена. Одно с другим теперь не связано, но я знаю, что именно ты помог мне это развязать. Я бы с тобой поцеловалась, если б ты не ушёл в рощу в самый тот момент, когда я была уже готова.
— Очень жаль. Но что мешает тебе поцеловать меня сейчас?
— Моя природная стеснительность. Она никуда не делась, как обычно.
— Ты хочешь сказать, она к тебе возвращается?
— Похоже, что да. Но…
— Кто-то сбил вчера мой беспилотник, и я ничего не вижу.
— Разве тебе разрешены беспилотники, если ты на УДО?
— Вот именно. Наверное, потому и сбили, будь они прокляты!
— А что последнее ты видела?
— Не знаю. Над Охотским морем я летела. Там никого не было. Сверху тучи, снизу волны, кругом туман. Я низко летела… Хотя это могли быть японцы, они всё время там шастают.
— А утром растаял туман?
— Возможно. Но этого не довелось мне увидеть.