Выпуск №20
Автор: Галина Ицкович
Будни Красной Шапочки
Я пишу по стихотворению
Перед каждым походом в лес.
Не о природе, не о прогнозе погоды,
Не о Красной Книге, в которую
Прямиком направляется чуть не половина здешнего экобиома,
Не о Фредерике из Голливуда,
Растиражировавшем мою шапочку,
Не о пользе вкусной и здоровой пищи,
Не о прелестях навигационной системы,
Не о половой распущенности современной молодежи,
И конечно, не о волке,
Который всего лишь больная собака,
Лишившаяся чувства реальности
В результате постоянной подкормки
С наших помоек. И отнюдь не о том,
Как хороши, как свежи были пирожки,-
Я пишу о совершенно других вещах:
Об ожидании предательства;
О путешествии через узкую волчью глотку;
О страхе быть спасенной снова и снова;
О режущем свете, отражающемся от лезвия над головой.
О женах охотников, говорящих, что
Я сама виновата;
О лжи; о предчувствии страха;
О невозможности выбора.
Бабушка боится одиночества.
Волк опасается несварения.
Я в ужасе от охотников.
И только охотники не боятся ничего.
Мать скрывается от бабушки.
Волк скрывается за деревьями.
Я скрываю, что уже отпила из бутылки,
Предназначенной бедной старухе, и долила ее водой.
Бабушка скрывается от общественного порицания,
Не жалующего симулянтов,
И только охотникам скрывать нечего.
Они прячут свои ножи лишь для того, чтоб вновь достать.
Мать притворяется, что верит в бабушкины болезни.
Я притворяюсь, что прогулка через лес
Уже не повредит моей репутации.
Волк притворяется бабушкой. Что за мир!
Кажется, опять звонит телефон. Что, вялотекущая пневмония?
…Волк скулит со сна. Волку снится,
Что он собака, затосковавшая по припозднившимся
Охотникам, и так оно, видимо, и есть.
2008
Порок сердца
Я коллекционер, у меня много всего.
Я разбираю часы, вручную кручу колесики.
Фотографии артистов разыгрывают сцену,
я сдаю их, как карты, раздаю амплуа.
Я разбираю игру на детали, играю в детали игры.
Детали идут на войну, погибают и плачут.
Какого Шекспира я их убила?
Мое лицо тоже состоит из деталей –
ушей и огромных губ.
Ноги ушли в колени,
хрустящие, как сухари,
позорище школьной физкультуры.
Я на диете – грызу сухари и читаю,
как закалялась сталь.
Я не люблю Корчагина – Вия комсомола и партии.
Поднимите Корчагину веки. Доктора совещаются у постели.
Я не люблю также Васькина, соседа по парте.
У меня порок, говорят Доктора.
Стальное сердце не вырастает,
не зарастает дыра.
Давясь, я грызу.
Мне хотелось бы пончиков,
у них тоже дырка в сердце,
температура как у меня
и липкая хрусткая кожа.
Но Доктор считает, что пончики мне вредны.
Доктор балансирует на краю порочного сердца,
заглядывает в дыру, пожимает колени.
У тебя будет красивая грудь, говорит мне Д.
Я реву на пороге дыры.
Я стану порочной женщиной.
Но Д. говорит –
нет, это все-таки ревмокардит.
Волосы Вероники
по выходным выезжали за город
подумаешь счастье какое
Вероника спала на ходу
надевала свитер
какао глотала стоя
если были на почве заморозки
то в куртяшке фиговой
а на станции мачеха за волосы
завела себе моду за волосы
поднимать на ступеньку вагона
видос согласимся дикий
в основном же свезло Веронике
а могла бы и ножичком по-дикарски
ножичком — чик! — по горлу
а-ля мачеха в страшной сказке
зафигачила б после голову
на полку для шляп и предметов
в экосумочку «Трейдера Джо»
Джо продаст недорогие ингредиенты
Гримм советует в суп ее можно еще
в будние дома тошно и страшненько
однажды папа с работы притащится
а Вероника уехала доча где ты
Вероника сама прокормится
что за кометы и взрывпакеты
входят в созвездие «Волосы Младшей Школьницы»
Ио
У дяди было семеро жен, причем некоторые совпадали во времени,
но ни одна – в пространстве.
Дядя играл сеанс одновременной лжи,
обживал множественные оттенки глагола «быть»:
он был и не был, читал тетину «Советскую культуру»
и одновременно оглаживал телку в далекой телячьей постели
(так говорила тетя: «Привадил телку», – как втащил он в городскую спальню,
по лестнице или в лифте,
жующую эту животноводческую кунстредкость?!).
Три квартала от лучшего пляжа, третий этаж, зазубренный мрамор ступеней.
Мы приходили к ним летними воскресеньями, воскресемьями:
вьетнамские шляпки взрослых, летучие споры детей
ложноножками топали на этаж.
Я не знала, как мне поднять глаза, как принять его шуточки, жуточки,
как не стать его телкой.
Китайцы на лодке переплывали сервант,
«Легенды и мифы» в золоченом переплете соблазняли.
Я боялась встретить его слегка косящий взгляд,
воображала глубины их кухни, тарелку с разбитыми вдребезги сердцами,
некоторые с некошерными капельками крови у самого желтка.
Местечковый Зевс умыкал холодную телятину
на облагороженной гантельными пассами спине,
тетя переворачивала овощные оладьи
на плюющей мелкими укусами сковородке.
Удивительно, что тетя не замечала, как дядя обращал ее в телку, в корову,
как раскаленные оводы вонзались в покрытый испариной лоб.
Шестерка незримых телок корчилась в муках, рожая
Эпафов, Персеев, Эдипов…
Дядя, правда, не уходил далеко, разве что провожал нас
до пляжа и сразу домой.
Говорили, что тетю разбил инсульт в девяностых,
и она перестала спрашивать его грозно: «Куда?..».
Обездвиженная, она лежала, расклячившись по двуспальному ложу,
по привычке прикрывая голову
от укусов.
Последние прописи восьмидесятых
У Киры клипсы.
У Аркадия руки.
Кира плавает в стёклах его очков.
На, Кира, доллар.
Доллар по курсу — мешок рублей.
Не проколоты уши у тех (дет)ей,
кто не дорос до серьёзных
серёжек.
У Серёжки и Роберта рожи.
Едут к кооператору.
Она покупает три пары
из белой и красной пластмассы,
треугольники и колечки.
Кира робеет в руках Аркадия.
Он колет усами ребра.
Гороскоп предвещает солнечные эклипсы.
Носи, Кира, клипсы.
Кира любит до рвоты
Аркадия и пластмассу.
Не понять никакому инязу,
что это значит, когда не хватает на клипсы.
Если массы строят гримасы,
то к чему нам такие массы
и к чему нам общество, если по факту
в Кире растет клипсоголод.
Мал золотник, да доллар.
Клитором вдарим по климаксу.
Аркадий крадется к инфаркту.
Цветы
Я ненавижу гортензий удушье,
хрупкие лилии, томные розы,
флоксы, нарциссы, герберы. Я лучше
вам расскажу об одном цветочном
шикарном, изысканном магазине.
Стынут вазы картинно в зеркальной витрине,
букеты прельщают своим изобильем.
Я работала там, компонуя корзины:
композиции к свадьбе, помолвке, рожденью.
Зачарованный танец змеиных движений.
Магазин, где рифмуется с пальцами запах:
он врывается в память, похлеще пощечин.
Возникает хозяин, змеиные пальцы,
по-хозяйски ощупывающие между прочим.
Я работала в магазине все лето,
кролик, сворачивающий букеты.
Я была его ежедневным десертом.
Он, бывало, звал меня неблагодарной.
Если б я рассказала отцу и братьям,
они бы в труху раскрошили парня,
потому что за честь семьи в ответе.
Но бывают узы покрепче на свете-
мужская так называемая солидарность.
Я была, очевидно, сама виновата,
выбирая такие короткие платья.
Я ненавижу цветочный запах.
Девушка
Она – симпатичней намного и только чуть-чуть взрослей,
Чем я. Невзначай подумав о ней, себе говорю: «Фиг с ней!»
Собраны в косу пряные волосы.
Мне проще поверить, что нет ее вовсе,
Этой девушки, над которой пчелы
Жужжат во хмелю красоты веселой.
Словно кролик, слежу за удавом молнии
Кожаной куртки, за губами полными –
Как мои, но в помаде томатных кровей.
Ноги, волосы, зубы – моих ровней.
Вот она в дискотечном мелькании тел.
Над крутой ягодицей – большая «L».
Это – фирма! Хоть формы ее манят,
Все-таки в ней что-то есть от меня.
Все-таки я ее вообразила,
Придумала, а потом забыла,
Пока не увидела в модном кафе
С отцом моим, голова к голове.
Вмиг повзрослев, голоском противным
Бросаю подружке: «Пойдем!»
Секрет, словно ключ от чужой квартиры,
Pебром прожигает ладонь.
Я кажусь себе – нелогично, странно!– дрессировщицей в цирке семейной драмы.
Почему-то стыдно перед отцом.
Вернувшись домой, я кричу на маму.
04.2014
Под бруклинским небом
Это небо не ново.
Не придумать ни слова
О нем. Неба, в сущности, нет-
Задыхается в проводах и антеннах.
Кто же знал, что у серого- столько оттенков?
Кто же знал, во что превратится рассвет?
Итак, лилипутами опутанное
Небо до-джулианиевского Бруклина,
Сор, к сентябрю приучившийся не смердеть,
Красно-синиx столбикoв* вращания
Обещают все радости кровопускания-
Маленькую, хорошо темперированную смерть.
По пути из больницы
Можно остановиться.
Хочешь сэндвичей странного вкуса и вида,
Peanut butter-n-jelly**, или с орехами кекса?
Вот тут, за углом от мотеля (это- место для быстрого секса
Или уединенного суицида),
Под стрелою надзёмки
Дайнер*** видишь? Казённый
Запах нам недоступной еды.
Название «Космос» ни в коей мере
Не приблизит сей дайнер к космической эре,
Но и для него мы нелепо бедны.
Кто придумал про чувство локтя? Немы,
Локти, как и уста, избегают темы.
Проходим сквозь
“I am sitting in the corner»-ish**** звуки,
И-в угол, не зная, куда положить нам руки.
Сегодня потратимся, считаться брось,
По пути из больницы.
Локти, забинтованные птицы,
Крошки склевывают с выщербленной поверхности стола.
Глаз карабкается по лестнице пожарной,
Зажатой между прачечной и пекарней,
Избегая взгляда отца.
Да, отводим глаза. Бутерброды съедены.
Осень в зевоте. Сердца разведены,
Как мосты. А зацепка
На рукаве осталась.
Записка предсмертная
Долго карман прожигала.
Потом затерялась.
____________
*Красно-сине-белые вращающиеся столбики у входа в парикмахерскую означают, что парикмахер практикует кровопускание. Такие столбики до недавних пор можно было увидеть в некоторых районах Бруклина
**Сэндвич с арахисовым маслом и джемом
***Diner-кафе, закусочная
****“I am sitting in the corner» (иск.) — песня «Tom’s Diner» (1987) Сюзан Веги
Покровительница неродившихся детей
Джизо дремлет, ведь утро — это будущий вечер.
Джизо устала — как путник, что не отдыхает,
Как хворый, что, маясь, не умирает.
Три или четыре матери прибирают, зажигают свечи,
Садятся у ног ее. Как минимум две говорят тихонько.
Джизо слушает всех, даже тех, кто сюда не добрался.
На животике толстом сплетает пальцы.
Джизо слушает. Ей не больно. Не горько.
-Если б я тебя родила, это было б во время потопа.
Взбеленилась земля тогда, ветер яростно хлопал
По речной волне, и она наступала, взрывала,
Топя, выкорчевывала; стреляла
Током. Я бы осталась в домишке в низине,
ото всех отрезанная, в водах внешних и внутренних
И спасатели нашли бы нас через трое суток.
Ты, если не захлебнулся, то запутался б в пуповине.
-Если б я родила тебя, это было бы в поле.
Через десять месяцев лунных был бы сбор винограда:
В сентябре направляли. Дети и взрослые рядом,
Мы в вагончиках жили. Я работала в школе,
И нельзя укрыться от чьих-то взглядов,
А пожаловаться или врача спросить —- тем более.
— Если б я родила, ты бы был у нас пятым лишним
В этой комнате, десять квадратных метров.
Твой отец прижимался ко мне незаметно,
Когда наконец засыпали детишки…»
Джизо слушает. Пламя свечей раздувается ветром,
Словно траурный снег, опадает белое с вишни.
Вы, аборты и выкидыши, мертворожденные, избежавшие
Боли, грязи, тоски, неисполненного, мучительного!
Мамы ваши — на приеме у бодхисаттвы незначительной.
Голосов так много, что они осязаемы даже:
-Ты, малыш, наверху теперь? Молилась украдкой,
Боль желтком в животе разливалась ярко
И кричала пронзительно санитарка,
По ногам заметая больничной тряпкой:
«Что, как трахалась, было небольно?»
В этот день отдавала тебя добровольно
Я, Маруся Петрова, подросток из Ровно…
Джизо, японская Мона Лиза, глядя вдаль, улыбается ровно.
Мне- и прочим, глядящим снизу,-
Не понять эту высшую несправедливость:
Почему доставалось не там, где просилось,
Почему они- в детсаду у Джизо.
…Поставлю к ногам фигурку, вполне во вкусе ее,
За своих неродившихся — и за Марусиного.
2012
Борьба с бабочками
С возрастом бабочки из живота
перепархивают на грудь, застывают, расправив крылья.
Со спины окликают мальчики, но Лолита уже не та.
Хорошо на курорте, хорошо, что о ней забыли.
Лолита притерпелась засыпать на спине,
нитки мыслей щекочут невидимым воротом.
Память вытаскивает кружку с эмблемой случайного города,
детскую кофточку, растущую вместе с ней,
сдавленность всхлипов (за чем? за кем?),
бывших ровесников, объезжающих с визгом велики,
дробление туши на верхнем увядшем веке,
ключ, накануне застрявший в ее замке.
Однажды умрет к завершенью дневного массажа.
Сиеста прервется, сгрудятся люди.
Бабочка садится в жар межгрудия
(ей кажется, всегда одна и та же,
любимая кем-то орнитоптера).
“Ninfale fiesolano” открыта на ридере.
Такую же замечали на рукаве у лидера,
репортеры приметили пару над свитой премьера.
Но ей безразличны двойники и подделки:
плохие новости растягивают кожу.
Она не стремиться казаться моложе,
но все ж не отказывается от побелки,
подделки имиджа, даже если
приходится наращивать витки макияжа.
Все придуманные цивилизации напоминают нашу,
разве что лидеры лучше читают мысли.
Сон открывает шлюзы, кондиционер навевает песни.
Боттом лайн — не задумываться, не реагировать на стуки.
Лолита не покидает номер вторые сутки.
Гумберты с каждым сном настойчивей и успешней.