Выпуск №21
Автор: Елена Ванеян
Теперечень
«Все, на что падает свет» — сходка старинных незнакомцев. Они всегда вполоборота, спиной в три четверти. Приходили в разные времена, как темные подсказки, а я им в спину: простота, прямота и сложноустроенность неразлучны, да? Кривятся, их всегда подташнивало от таких вопросов.
«Уходи от ответа».
«Всё, на что падает свет» начинает молчать и бормотать, и я тоже. То я-он(а) читает их себе по слогам нараспев (и как тут комментировать? разве что карты местности одновременно тасовать):
оставь проставь и поставь
оставь составь и переставь
оставь переставь и представь
себе светопреставление
светопереставление
тот свет на этом а этот на том
Незнакомцев примерно n — одна-один, двое-две, сам-друг, Василий Капнист, Некод, Стефан, Шлегель. Как ни считай, а я тут n+1, но на каком свете-то? Не бросайте я, пожалуйста. Они оборачиваются и улыбаются: нет. В каком смысле нет? И куда теперь?
Ю — you — ѭ. Правда, не знаешь уже, как губы сложить, чтобы обратиться: второе — в сфинкса-хвост-трубой третье само собой переходит, не приходя в чувство собственной значимости, и «кто эти множественные числа трех лиц / вы мы они», «ельничек по болоту», «безличный даль»… Хотел(а) просто сказать: мои (местоимения и числа, единственные и множественные), знают этих, хоть мои и приплясывают иным манером.
«Несущественность есть по сути несущее», оно прозрачно-интровертно. Кажется, оно не нуждается в проливании света, потому что оне/они и так сами себя и друг друга толкуют, дом весь решетчатый, дует из будущего, свет стоит-падает то как свет, то как тень, то из прошлого, то из будущего, то с обочины, половицы скрипят. Никакого «вне» нет, есть целое в целом, шары в шарах, китайская головоломка.
«эти слова не имеют определенного значения»
зато обладают неопределенным смыслом
смутным размытым неясным
тусклым расплывчатым туманным
темным никому непонятным
неотчетливым неразличимым
но в его существовании всяк уверен
убежден
самим фактом несуществования
определенного
Если я не остановить, перепишет половину сокровищ в свой песенник. Но и вроде бы для «теперечня» «я список кораблей прочел до середины» в силе — на третьем, девятом я давно убрел(а), уплыл(а) куда-то, и «всё, на что падает свет» бежит сквозь меня, перебирая пеной.
«Несущественность», «неопределенность» (смысла, соцветия), тонкости различения смысла и значения, словА («и без нас») — все они теперь могут казаться не-у-местными, но они ведь вместе с нами вытолкнуты в теперь и держат нас на плаву (а могли бы «и без нас»), даже когда нет сил благодарить их.
… А почему «Ненависть к анапесту»? С одной стороны, с другой стороны. Строгий отчет себе перед М.? — невозможно ведь не впасть в ритмическую зависимость от «океан, без окна вещество». Но здесь и что-то «несущественное», оно же «несущее», не понять что, «отражённое назад», откуда пришло. В точку отсчета, из кювета — на магистраль — снова в кювет, из прошлого — в будущее — снова в прошлое. Футболимое отовсюду, оно сгущается в теперь.
… А то оказываешься внутри живой изгороди — или самой этой изгородью. Корни сплетаются с корнями, сцепляются приставками — снова «оставь, проставь и поставь», «тот свет на этом / а этот на том». А когда они расцепляются, бывает такое небо, что чувствуешь боль того, кто (текст? язык? я?), казнит и перетасовывает сам(о)-себя:
преданные: стеклянные звери
предатели: я и мертвые собаки
… А то, кажется, я начинает выписывать полезные советы и наблюдения:
«в пасмурный день безопасно/ дотронуться до ясенца», «уходи от ответа».
«Многоочитые ответы / когда никто не спрашивал никто» — да, да, да, теперь именно так оно и чувствуется. Теперь — это в ковид? Или в войну?
… И снова накатывает ощущение не «колониального» роскошества, которое тот, кто внутри, сама-сам взвешивает, но природной избыточности. В диком саду, каждый миг переживающем смерть, всего «слишком» много, дуновений, бликов, травинок и веточек (совсем как в моем саду!), и ландшафт меняется — сколько раз ни зайдешь, на разных тропинках трава больше примята бывает.
Вот тропинка «за Шлегелем». С., с которым мы вместе читали, предположил, что «за Шлегелем» это как «за водой», к лесному источнику, сходи принеси немного Шлегеля. Скажем, «Песню». Сам(а) не могу (как бы), кого бы послать за ним? Давай отправим авто — или ауто? — переводчика-перевозчика на этот-тот берег. Давай, а какого — глуповато-малообразованного или трогательно-старательного? Кажется, она(а) и то, и другое, ведь с меня (в смысле, с меня) списан, вот так и я читаю стихи других… переводя на мой неловко, не различая родЫ и временА.
Гали-Данин посланник вот что принес:
Нежный румянец спускается,
Когда тишина на ручье слушает,
Вечером в лесу прохладно мечется,
Песни далекие бьют тьму,
Я снова вздыхаю:
Делай ежедневную работу своими руками
Удачи, что доделал.
А мой вот что принес:
опускается мягкая краснеть,
когда Рух-ам-Баш подслушивает,
вечер прохладно шумит в лесу,
темно бьют далекие песни,
я снова вздохну:
возьми дневник рук моих,
повезло, что я закончу.
Тишина на ручье — она. А Рух-ам-Баш — он, дух башки, хитрый ветер в голове. Меркурий вороватый? «Удачи, что доделал» — «повезло, что я закончу» — повелительное на прошлое, прошлое на будущее — кажется, авто-ауто-переводчики тоже готовы играть — как мы?
Но вот отклик из теперь:
Не подобает тебе делать такое:
ложное уподобление
убивает всякую точность.
Роза синеет в небе, проста,
многосложна. Тишина ей имя.
Не тебе завершить работу,
не тебе уклониться от нее
И снова я начиваю кивать, как мудрец-болванчик: да, да. Голубой цветок — это ко мне, за мной, по мою душу, у меня хватает наглости.
Одно, которое пробивает навылет — последнее в книге: «Памяти одной жизни»: «о смерти ангела узнаешь / по дыре в груди того / кто не был с ним знаком». Каждый раз я знаю, о ком это. И тогда тело стихотворения замирает, распадается на слова, слова — на корни и аффиксы, на гласные и согласные. Всё делимо, описуемо, безвозвратно.
Э
то
оно
Простота, прямота и сложноустроенность вытолкнуты в теперь, никуда не уходят, не даются, не сдаются. Теперечень бредет терпеливо поперек течения.