Выпуск №21

Автор: Макс Лоутон

Перевела с английского Светлана Сачкова

 

Посвящается Надежде Аллилуевой

 

Есть черная сцена ночью, освещенная одиночным прожектором. Нет реальной причины для ее нахождения там.

 

МИСТЕР БИН ТЕЛЕПОРТИРОВАЛСЯ СВЕРХУ

 

Это также гигантская мощеная площадь, на которой собираются, а затем распадаются шествия. И после двенадцати ночи она лишена того, что делает ее тем, чем она является: видение, просто сведенное к самому себе. Поскольку, если говорить более общо, пустота вокруг любой вещи––это то, что лежит по ту сторону связывающего звена––то, чего нет на месте ее собственных контуров. Надя выходит на сцену и играет главную роль. Одиночное щупальце движется вдоль ее края и оставляет слизь. “Там есть и кровища”––вот чего они не сообщают.

Она получила первое и единственное сообщение от них в собственном кабинете; оно было передано ей сверху подозрительно конкретным образом, когда ее старый факс с грохотом воспрял к уже архаичной жизни. Один-единственный листок, рожденный тонкой щелью между двумя половинками сэндвича из серого пластика: “хочешь стать ангелом?”

Она кивнула и направилась к мощеной площади. Ступени, ведущие вниз из офиса и через вестибюль, были из ветхого красного дерева. Каждый шаг угрожал засадить занозу через тапок.

Устройство, присланное ими, было овальным––сделанным из белого света.

Второе щупальце загребает по сцене, и я вспоминаю, как увидел молодую женщину в зеркале заднего вида. Мы ехали по болоту весь день, пот с задниц и задних частей брюк, прилипших к сиденьям из потертой кожи––они были испещрены складками и трещинами. То, как мох сбился в кучу и устремился в небо, напомнило мне о чем-то конкретном, но я не мог сообразить, о чем. Когда настала моя очередь вести машину, я слишком резко наехал на выбоину, и чувак на пассажирском сиденье поинтересовался, не “разбил ли я подвеску”. После этого инцидента никто бы не смог обвинить машину в том, что она “сделана из белого света”.

Однако Надя и устройство направлялись в пригород, где могильные плиты размером с небольших человеческих детей––чуть выше, но стройнее в качестве компенсации––располагались за оградами с коваными воротами, и дотрагивание пальцем до решетки приводило к тому, что рука пахла примерным никелем в течение нескольких дней.

Группы частных лиц собрались на крышах высоток, покрытых собранной подрядчиками галькой, они стояли вокруг воздухоотводов кондиционеров и вентиляционных отверстий, через которые выходили пар и выхлопные газы. С каждой следующей единицей прогресса Надя и те кто связался с ней подсвечивали лица людей на этих крышах––кто окажется на свету в тот или иной момент, зависело лишь от случая.

Пожилой мужчина с морщинками вокруг глаз прекратил рассказывать историю, на середине которой он находился, когда устройство из белого света прошло над ним: “и в этих деликатессенах, видите ли, в этих дели… бодегах, можно даже сказать… местах, где продукты покупают по необходимости… именно туда ты идешь, когда

у тебя нет других вариантов, типа, ты забыл сходить в продуктовый и дома ничего нет… короче, суть в том, что… у них всегда были шоколадки у кассы, что было не столько вопросом необходимости, сколько вопросом, в общем они называли это импульсивными покупками…” частные лица в его непосредственной близости были очарованы рассказом, и он продолжает, “так вот, я хочу сказать, моим слабым местом, когда дело касалось, эээ, полок с импульсивными покупками у касс, был шоколад Lindt, я прочитал, что он помогает снизить давление и воспринял это как разрешение, ну, наесться до отвала, в общем….за шоколадом Lindt, как я однажды выяснил, лежали стопки видеокассет, которые они когда-то давали напрокат, хотя мне трудно представить, как именно это происходило, я имею в виду, бутерброд с митболами и, скажем, “Гладиатор” на VHS?”, и прежде чем зрители успевают рассмеяться, белый свет приходит за ними и мужчина замолкает.

Это было мило с их стороны––оставить ее одну у пульта управления, подумала Надя. Хорошо, что у нее был шанс ознакомиться с циферблатами и регуляторами, цифрами из чистого белого света, ловко выделявшимся на фоне, который вряд ли можно было описать другим способом, и Надя отвернулась в какой-то момент, когда все это стало немного чересчур для ее зрительных аппаратов, но стены кабины были такими же, как и регуляторы, циферблаты и цифры на панели управления––все это было из белого света, и было мало шансов на то, чтобы, в общем, послеобразы на сетчатке переливались в глубине глазниц на темном фоне предметов, на которые смотрела бы Надя. Все, что не было белым светом––все, что позволяло формам, которые она разглядывала, начать прыгать сразу после того, как она отвернется––было видом через ветровое стекло, которое было изогнутым прямоугольником, позволявшим глазам бродить по небу и ждать, пока послеобразы покинут сетчатку.

В какой-то момент она протянула вперед обе руки, будто хотела погладить то, что в самолете или поезде могло бы быть панелью из красного дерева, покрытой быстрым слоем лака, делающего борт несколько похожим на пластиковые игрушки, выдаваемые детям в подражание деревянным подношениям. Жест Нади был встречен почти мгновенным неодобрением, и белый свет, составляющий стойку, в которую были встроены пульты управления, казалось, вспыхнул, охватив руки Нади безъязыким пламенем. Сразу после поглощения ее руки словно бы вмонтировались в воздух, как будто атмосфера кабины превратилась в янтарь или песчаную ловушку, и она не могла сдвинуться с места, но и не чувствовала, что плоть замерзает или горит––она просто как бы оставалась на месте. Парализованная, она ждала, когда они выйдут на связь и объяснят, почему она не может коснуться стойки, да, это была часть того, о чем, как она думала, они захотят ей сообщить, но ей также было любопытно узнать, что они хотели сказать в сообщении по факсу, пяти слов было недостаточно, чтобы передать серьезность всей ситуации.

Она нагнулась к ветровому стеклу и наклонила голову вниз. Земляные поля внизу были тусклой коричнево-зеленой итерацией пчелиных сот, что, должно быть, означало, что устройство подняло ее довольно высоко в небо––за пределы той точки, где облака могли заслонить Луну. К тому же она сегодня была полной, объект, паривший над Надей и остальными, будто хвастаясь высотами, которых предположительно могут достичь только боги. Каждая звезда была иглой, воткнутой в черную плоть неба, и сок, похожий на сперму, вытекал из нее отдельными каплями, цеплявшимися за листовидную поверхность неба вверх ногами над сотами внизу… как будто небо было одним огромным листом, оторванным от бананового дерева и приклеенным к тому, что лежало под ним раньше (плюс: если раньше вообще что-то было). Это нарушило бы их соглашение, если бы капли стекли вниз и нанесли ущерб по причине безжалостного притяжения гравитации, уводившего их от пронзенного источника. Что касается

Нади, капли, отказывавшиеся падать, всегда будут парить там в качестве теоретического верхнего предела человеческих возможностей и начинаний.

И вот, в какой-то момент, когда эти пределы уже не казались такими далекими, когда казалось, что их устройству суждено оказаться среди звезд и, возможно, сделать еще не один укол света в банановый лист неба, у Нади свело живот, затряслись колени, а ноздри слегка обожгло при вдохе. Да: на одной из видеокассет, также замеченных стариком за изысканными шоколадными батончиками, выставленными на продажу, мясистолицый англичанин и его собака––оба вылепленные из явно нечеловеческой глины––совершали путешествие на Луну, потому что, как им казалось, она сделана из сыра. Это, Надя знала, была очень давняя выдумка––будто Луна сделана из сброженного молока, которое может оказаться съедобным для людей. Ферментированная пища появилась как функция микробной жизни, и Луна была камнем в большом черном холодильнике, луной в большом черном, луной в черном, человеком в черном черном…

 

ОШЕЛОМЛЕННАЯ ЭТОЙ ИДЕЕЙ, НАДЯ ВОЗВРАЩАЕТСЯ МЫСЛЯМИ К СЦЕНЕ, КОТОРУЮ ОНА ПОКИНУЛА, УНЕСЕННАЯ НЕЗЕМНЫМ УСТРОЙСТВОМ ИЗ БЕЛОГО СВЕТА. И ЕЩЕ: ОДНАЖДЫ, КОГДА Я СИДЕЛ НА РЕЙСЕ КОММЕРЧЕСКОЙ АВИАКОМПАНИИ В МАЙАМИ, НА ЭКРАНЫ ТЕЛЕВИЗОРОВ БЫЛИ ВЫВЕДЕНЫ ИМЕНА ПОКУПАТЕЛЕЙ БИЛЕТОВ, КОТОРЫМ РАНЕЕ БЫЛИ ПРИСВОЕНЫ МЕСТА, ПЕРЕД КОТОРЫМИ НАХОДИЛИСЬ ЭКРАНЫ. НА КАЖДОМ ЭКРАНЕ В МОЕМ РЯДУ БЫЛО НАПИСАНО МОЕ ИМЯ, И МЫ С СОСЕДЯМИ ПОСМЕЯЛИСЬ НАД ЭТИМ––“ПРИВЕТ, МАКС! ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ НА БОРТ!” ПОСЛЕ ЭТОГО Я ОБНАРУЖИЛ, ЧТО ВСЕ ЭКРАНЫ В САМОЛЕТЕ ОТОБРАЖАЮТ ТО ЖЕ СООБЩЕНИЕ. Я НЕ ЗНАЛ, ЧТО И ДУМАТЬ.

 

А на земле второе щупальце прокладывает путь по сцене, и непроглядная чернота окружающего пространства, кажется, указывает на то, что ему не хватает Нади; оно замкнуто на самом себе в жутковатом состоянии покоя, оплакивая временное отсутствие ведущей актрисы. Когда второе щупальце заканчивает свою работу, оно телепортируется обратно в небо––его траектория противоположна траектории мистера Бина.

Надя уже привыкла к близости Луны, та совсем рядом, она как будто попала на ее орбиту, как будто Надя может собпать руку в сверхчеловеческий как у Халка кулак и пробить ветровое стекло, затем воткнуть нож для сыра во внешнее лицо Луны и отрезать от него небольшой кусочек––“когда ты, типа, нарезаешь сыр слишком толсто, ты не чувствуешь его вкуса, понимаешь…” Даже пробить ветровое стекло кажется вариантом получше, нежели руки, парящие в благостном пламени, которое охватило их так давно, конечности уже начинает покалывать; она пытается подпрыгнуть в воздух, но обнаруживает, что ее ноги прикованы к земле. И земля––тот же белый свет, что и стены, и панель управления, и, опять же, только небо позволяет отдохнуть Надиным глазам, приблизительные формы инфраструктуры корабля, на который она смотрит здесь, воспроизводятся там широкими мазками послеобраза цвета морской волны, который вроде как папье-маше над Луной и звездами. Но парадокс в том, что когда она слишком долго смотрит на Луну, собственная яростная белизна той становится дополнительным послеобразом, который конкурирует с образами изнутри корабля, и, хотя она не уверена, есть ли там в действительности нервы, Надя представляет, что ее сетчатка начинает саднить, и пытается сфокусироваться на звездных полях за Луной, которые не раздражают поле зрения.

Именно в этот момент сильной досады––зажатая между ослеплением летающего устройства и Луны, и одновременно пытающаяся натрясти кровь в свои колючие, окаменевшие конечности–– Надя начинает задумываться, почему она вышла на славянскую площадь из брусчатки в тапочках, почему, увидев приземляющееся перед ней яйцевидное устройство––частный рейс–– она не поспешила сразу же вернуться в офис и поставить факс-машину обратно вглубь шкафа, из которого его вытащила

на ее обычное место, где та подпирала старые семейные фотоальбомы Сталина. Именно в этот момент недоумения и самокопания в кабине включается невидимое переговорное устройство, и голос, не похожий ни на что и ни на кого, спрашивает: “ты хотела стать ангелом?”

Надя кивает и, к своему огромному облегчению, обнаруживает, что снова может двигать руками и ногами. Усвоив урок относительно прикосновения к любым отверстиям, она отходит от панели управления и снова кивает. “Да,”––произносит она,––“я хочу стать ангелом. Я думаю… я хочу сказать… Надеюсь, я готова стать ангелом”.

Интерком снова щелкает: “хорошо”.

Сзади нее открывается дверь, шум похож на звук открывающегося или закрывающегося люка в фантастическом фильме, как будто воздух выпускается или гидравлика совершает восхитительный труд, и––о радость из радостей!––в коридоре, куда он ведет, приглушен свет и сейчас: как будто ее сетчатку купают в молоке или соке алоэ.

“Я хочу стать ангелом”,–– говорит Надя и выходит в коридор.

 

ОТБЛЕСКИ ТЕЛЕВИЗОРА МЕРЦАЛИ НА РЕЛЬЕФНОМ ПОТОЛКЕ, СВЕТ ИСКАЖАЛА КРУТЯЩАЯСЯ ЛОПАСТЬ ВЕНТИЛЯТОРА. МЯГКИЙ ОРАНЖЕВЫЙ СВЕТ ЗАКАТА СНАРУЖИ СМЕШИВАЛСЯ СО СВЕТОМ НАТРИЕВЫХ ЛАМП, ОСВЕЩАВШИХ АВТОМОБИЛИ, ПРИПАРКОВАННЫЕ У НИЗКОГО БОРДЮРА, И НУЖНО БЫЛО ЛОГИНИТЬСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ КАЖДЫЕ ТРИ ЧАСА ИЛИ ОКОЛО ТОГО, ЧТОБЫ ПРОДЛИТЬ АРЕНДУ МЕСТА, ГОРОДСКИЕ ВЛАСТИ ИЛИ СОЗДАТЕЛИ ПРИЛОЖЕНИЯ ПРЕДПОЧИТАЛИ ПООЩРЯТЬ ПОСТОЯННЫЕ ПОДНОШЕНИЯ И НЕБОЛЬШИЕ АКТЫ ЦИФРОВОЙ ПРЕДАННОСТИ: ПОЯВЛЯЕТСЯ ГАЛОЧКА В ПУСТОМ ЗЕЛЕНОМ КРУГЕ РЯДОМ С ПОСЛЕДНИМИ ЧЕТЫРЬМЯ ЦИФРАМИ КРЕДИТНОЙ КАРТЫ––И ВСЕ ГОТОВО. ПОЗЖЕ: ТЕОРИЯ БОЛЬШОГО ВЗРЫВА ТРАНСЛИРУЕТСЯ НА ШИРОКОМ ЭКРАНЕ, А АУДИОДОРОЖКА КАК БЫ ПРОКРАЛАСЬ В СОН ВО ВРЕМЯ КОРОТКОГО СНА: ХИЛЫЙ ЧУДАК ПО ИМЕНИ ШЕЛДОН ПЛАНИРУЕТ ТЕРМОЯДЕРНОЕ УНИЧТОЖЕНИЕ БОСТОНА И ОКРУГИ, ПЛЮС ОН НЕ ХОЧЕТ ТРАХАТЬ СВОЮ ДЕВУШКУ, А ОНА ЗАПИСЫВАЛА ФОРМУЛЫ ПРИПАРКИ, КОТОРАЯ МОЖЕТ ИЗМЕНИТЬ НЕЙРОБИОЛОГИЮ ТЕХ ИСПЫТУЕМЫХ, ЧТО НЕ ПРОТИВ.

 

Машина прорезала болото по странной траектории. С каждым поворотом лысой резины колеса кромка воды поднималась все ближе и ближе к тому месту, где ей суждено было перелиться на плохо подстриженные поля травы, на которых время и отсутствие должного ухода вытравили большие пятна грязи. В конце концов, аллигаторы должны были подхватиться по поднимающейся воде и унестись в Майами, водонапорные башни на внешнем периметре города должны были обозначить окончательную высоту, на которую поднимется вода на суше. Но в тот день было суховато, и мы слушали по радио латиноамериканские танцевальные хиты, становившиеся расплывчатыми, когда мы съезжали с дороги в заросли пальм или ив. Когда ближе к вечеру другой чувак сел за руль, был момент, когда он чуть не проехал

по недавно заасфальтированному тротуару, заградительных столбиков в обычном количестве не было и лишь один на обочине. Однако он вовремя остановился и свернул влево. К вечеру мы выбрались из болота и выехали на дорогу в Майами, где остановились в бутик-отеле в стиле ар-деко на Саут-Бич, с шумным суши-рестораном в лобби––нью-йоркская сеть––и сербским вышибалой, следившим за теми, кто слишком много выпивал. Мы припарковались у низкого бордюра, и я загрузил приложение, чтобы заплатить за место––это нужно было делать каждые три часа, что раздражало, но она была бесплатной с трех до девяти утра––парковка––так что следовало просто встать к девяти, чтобы заплатить за нее и не получить штраф. Завтра мы собирались найти гараж, откуда можно было бы выезжать и возвращаться в течение дня.

 

ЧЕМ ГЛУБЖЕ КОРИДОР УХОДИТ ВНУТРЬ КОРАБЛЯ, ТЕМ БОЛЬШЕ НАДЯ ЗАБЫВАЕТ БОЯТЬСЯ И ПРОСТО СЖИМАЕТ И РАЗЖИМАЕТ РУКИ, ЧУВСТВУЯ, КАК ПРИЯТНО, КОГДА ПО НИМ БЕСПРЕПЯТСТВЕННО ТЕЧЕТ КРОВЬ. ОДНАКО В КАКОЙ-ТО МОМЕНТ К НЕЙ ПРИХОДИТ НЕПРИЯТНОЕ ОСОЗНАНИЕ ТОГО, ЧТО ГОЛОС ПРИШЕЛЬЦА НА САМОМ ДЕЛЕ НЕ БЫЛ НИ НА КОГО НЕ ПОХОЖ, ОН ПРИНАДЛЕЖАЛ ХИЛОМУ ЧУДАКУ ИЗ ТЕЛЕШОУ, СВЕТ ОТ КОТОРОГО ИСКАЖАЛ ВЕНТИЛЯТОР. ЭТО НАПОМИНАЕТ ЕЙ О ТОМ ФАКТЕ, ЧТО БОСТОНУ ГРОЗИТ ТЕРМОЯДЕРНОЕ УНИЧТОЖЕНИЕ, И ОНА БЕСПОКОИТСЯ, НЕ ПРОИЗОЙДЕТ ЛИ ОНО ОТ УСТРОЙСТВА ИЗ БЕЛОГО СВЕТА.

 

Комната, в которую она наконец входит. Передышка от тусклости коридора, который, в свою очередь, был передышкой от слепящей кабины. Здесь никого нет, только интерком  в углу справа от нее. Трудно понять точные размеры помещения, но это похоже на то, когда Гарри Поттер умирает, а кинематографисты превращают убожество лондонского вокзала в: мем где черная доминатрикс ведет белого чувака на поводке, он на четвереньках, и их обоих останавливают полицейские в ярких жилетах, потом они ждут, пока номер пути соберется на светодиодном экране из оранжевых точек, потом Дэвид Кэмерон заказывает пирожок в West Cornwall Pasty Company, потом Гарри Поттер входит в это флуоресцентное пространство и встречает всех их сразу, но в то же время и никого. Все это стирается, и пространство здесь не поддается осмыслению, но Надя видит остров, вырезанный из флуоресценции комнаты: нечто похожее на смотровой стол, и это самый старый троп в книге––будто инопланетяне одержимы идеей исследовать внутреннее пространство человеческого тела с помощью анальных зондов или камер для колоноскопии, Надя думает об этом плюс о Гарри Поттере––она пока не проходила обследование на рак толстой кишки, потому что ей тридцать один год, так что время для этого в любом случае еще не пришло.

Голос хилого чудака снова раздается через громкую связь, и свет в моем гостиничном номере подается с широкого экрана с неправильной частотой кадров, или что еще делает изображения похожими на заставки, он тоже там и говорит о пятилетнем плане сравнять Бостон с землей и превратить его в колхоз. Надя в ночной рубашке––я не упомянул об этом раньше, и, так же как вентилятор искажал мягкий оранжевый свет на потолке, так же и звук голоса Шелдона убирал глупые детали из моих предварительных описаний обстановки и персонажей––и голос доносится через громкую связь и:

“Если ты хочешь стать ангелом, тогда спусти это платье… эм, я имею в виду… эту пижаму… эту ночную рубашку? Чем бы это ни было––спусти”.

И Надя выскальзывает из тапочек, спускает ночную рубашку и нервно смотрит на островок кремового света в флуоресцентной комнате.

“Сделай шаг вперед и ложись, пожалуйста”.

Когда она подходит к смотровому столу, голос в ее голове совпадает с голосом чувака, говорящего по громкой связи. Оба они наслаждаются тем, что повелевают ей, а она маленькая и темная––похожа на кавказскую невесту, приближающуюся к костру в контексте необъяснимого ритуала похищения невесты. Ногти на ее ногах пора подстричь, и она поднимает зад на стол, ее запястья при этом несут большую часть нагрузки, затем двигается назад и ложится. Кремовость того, из чего сделан стол, ощущается как мрамор на ее гладкой коже; здесь нет противоречия в терминах.

А на земле абсолютная пустота площади и третье щупальце, ласкающее край сцены. Темнота и доски, на которых должно что-то происходить, уже не скучают по Наде; они и есть Надя. И щупальце умело гладит сцену, доски дрожат и выгибаются от неземной влаги.

Увы: описание последующих событий в устройстве из белого света, парящего рядом с твердым сыром Луны, было бы излишним и рисковало бы притупить меланхоличное лезвие судьбы Нади. Удовольствие, которое она обнаружила в глубине за своим подтянутым прессом––и музыка маршевого оркестра, которая сопровождала ее гимнастические упражнения через фонограф: пластинка с голосом, который излагал программу тренировок––плюс ее грудь, слишком маленькая, чтобы подпрыгивать. Все это не могло отменить того факта, что она была в процессе превращения в ангела. Ее мысли во время процедуры зондирования, однако, заслуживают внимания––в отличие от логистики действий, выполняемых щупальцем, которые можно легко найти на одном из нескольких URL-адресов, они были воссозданы бесстрашными японскими аниматорами. В любом случае, что она думала:

И вот Шелдон стоит на руинах Бостона, и его планы грандиозны, ведь государство теперь “отмерло” и так далее, и так далее. Он бредет от одного остова здания к другому и перечисляет цели, которых необходимо достичь, чтобы привести эти объекты в надлежащее состояние. Да, Шелдон говорит голосом Кобы, и у него есть пятилетний план, который он хотел бы выполнить в течение следующих пяти месяцев, хотя реальность радиоактивности разрушенного Бостона бросает вызов его видению. Он возвращается в квартиру неподалеку от Массачусетского технологического института, которую когда-то делил с другими ботаниками; все теперь мертвы, но здание по-прежнему цело. Ботаники так и остались в ранее предпочитаемых ими позах в гостиной––“привет, друзья, забавно, что вы стали трупами”––Шелдон обращается к ним и говорит так же, как Коба говорил перед Центральным Комитетом.

“Город сегодня выглядит мрачно, друзья-ботаники, и трудно представить его будущее, в котором не будет тараканов, вылезающих из фундаментов в поисках не уничтоженных батончиков Twinkie. Ужасное клише… Я знаю, товарищи, я знаю… Трудно представить, как мы будем размещать здесь рабочих, как будем убирать трупы тех граждан, которые погибли от взрыва… Когда радиоактивность рассеется––этот вопрос также мучает меня… Я боюсь, что она просочилась в почву. Что грунтовым водам суждено деформировать конечности и лица бостонских детей, рожденных для работы здесь, на века вперед…”

 

НАДЯ ТОЖЕ ВОТ-ВОТ КОНЧИТ: ПЕРВЫЙ ИЗ МНОГИХ ОРГАЗМОВ.

 

“Я представляю себе полчища радиоактивных детей, привязанных к мельницам и водяным колесам в Кембридже, там, где раньше был Гарвард. Я представляю себе койки, которые будут установлены в подвалах Палаты представителей Массачусетса, Старой Северной церкви, Старого дома правительства… коллективизация чудесным образом

нетронутой Башни Прюденшиал и коммуналки, которые должны проесть кишки небоскреба. Дом Пола Ревира также не тронут, и именно там я буду держать своих содержанок: пухлых служанок средних лет из республик-сателлитов империи и биографов с правыми взглядами, всегда подозревающих их в том, что они мои любовницы, не имея под рукой никаких конкретных доказательств. Да, дом Пола Ревира будет моей и ближней, и дальней дачей. Я представляю себе тучные колосья пшеницы на просторах колхоза, который когда-то был Фенуэй Парком; я транслирую Билла Берра на всю империю и плачу вместе с ним, когда “Ред Сокс” терпят поражение. Прежде чем я понял, что это такое, я также представлял себе, как TD Garden превращается в колхоз, воображал, что мы могли бы выращивать там рожь и молочных коров, но это была несбыточная мечта, поскольку он оказался закрытым помещением. Значит, в TD Garden тоже будут койки, и, возможно, он станет тюрьмой. Другие достопримечательности и зерно для выращивания, но сначала стоит отметить, что мое термоядерное устройство уничтожило Башню Миллениум, Президентскую библиотеку и музей Кеннеди, Башню Джона Хэнкока и Башню Пруденшиал. Я не уверен насчет судьбы Палаты представителей Массачусетса, но, как и любому другому бесстрашному кинозрителю в мире, мне была отвратительна крыса на его фоне в фильме “Отступники”. Я представляю, как радиоактивность в конце концов рассасывается, и город становится продуктивным и прекрасным; он кипит трудом”.

 

НАДЯ КОНЧАЕТ СНОВА, И ВЫЯСНЯЕТСЯ, ЧТО ТОНАЛЬНАЯ РИФМА МЕЖДУ ЕЕ МУЖЕМ И ХИЛЫМ ЧУДАКОМ ЗАКЛЮЧАЕТСЯ В ТОМ, ЧТО ОБА ОНИ ГОВОРЯТ ТАК, БУДТО РОДОМ ИЗ ДЖОРДЖИИ: ОДНА В США, ДРУГАЯ В ЕВРАЗИИ. НАДЕ НРАВИТСЯ ВООБРАЖАТЬ, БУДТО ЛИЦО ШЕЛДОНА––ЭТО ЛИЦО ЕЕ МУЖА, А КОЛЬЦА МЫШЦ СЖИМАЮТСЯ ВОКРУГ ХЛЮПА ЩУПАЛЬЦА.

 

Сталин закончил говорить. Надя корчится на смотровом столе––изнуренная. Приспособление из белого света легко спускается на землю, и ПОЧЕМУ НЕЛЬЗЯ ОСТАВАТЬСЯ НА ТАКИХ ВЫСОТАХ. Она остается на месте, у нее не выходит перестать покачивать бедрами, мраморный свет под ее ягодицами блестит от пота, а Шелдон/Сталин говорит по громкой связи.

“Если хочешь стать ангелом, убей себя”,–– слышит Надя, но не реагирует движением тела. Скорее: слова становятся частью ее самой, и на этом все. “Если хочешь стать ангелом, выстрели себе в грудь из пистолета, который подарил тебе брат. Подожди, пока произойдет ссора,––голос объявляет последнее слово с иронией,––подожди, пока я не начну флиртовать с женой одного из моих друзей, и ты не начнешь ревновать. Пусть это будет похоже на мыльную оперу. Аккуратно и чисто––и мелодраматично тоже”.

Надя начинает говорить, чтобы спросить, может ли щупальце вернуться для последнего прохода, но останавливает себя; она будет молиться, чтобы ее трахали так каждый день, когда она будет на небесах––когда она станет ангелом.

Возвращаясь на площадь, корабль должен снова пройти над башнями. Старик рассказывает, как он обнаружил ряженку, очень вкусный кефироподобный напиток из запеченного молока, в той же бодеге, где он видел видеокассеты. “Это было довольно неожиданно, потому что, эм, она была не очень большой… не сравнить Whole Foods или Trader Joe’s… и не на Брайтон-Бич… это открытие было, ну… Думаю, я бы сказал, что это было что-то вроде маленького чуда”. На этот раз он не останавливается, когда лица его слушателей озаряются странным белым светом.

Последующие ночи Надя спит будто камень. Просыпается извиваясь, с промокшим бельем. А снаружи на площади: черная сцена в ночи, освещенная единственным прожектором. Никакой реальной причины для ее присутствия. Одно щупальце гладит ее край, и она дрожит.

Она не торопится, да, она делает то, что сказал ей голос. Наконец, наступает ноябрьская ночь, когда ветви слишком замерзли, чтобы их мог трепать ветер, и Коба за ужином флиртует с Галей Егоровной, а после уезжает с высокопоставленными друзьями на одну из своих дач. Надя возвращается в покои. Надевает ночную рубашку. И тапочки. В последний раз извивается на кровати, думая о щупальце внутри себя. Спрашивает себя, есть ли в раю инопланетяне и, если да, то “есть ли у них щупальца???” Смотрит на рельефный потолок––анахронизм, я знаю––думает о толстом электропроводе, обернутом в желтую изоляцию; это очень горький банан. Стреляет себе в сердце из пистолета, когда-то подаренного ей. Не страдает.

То, что происходит после ее смерти, до боли предсказуемо. Депрессия Великого человека из-за потери маленькой жены––“гораздо более молодой, я имею в виду”––не является частью этой истории.

Однако старик на крыше из собранных подрядчиком камней, его рассказы––являются ее частью. И грязь, которую невозможно убрать из уголков глаз его слушателей. И санитарные условия в их квартирах внизу. И вид на разрушенный рай рано утром из их окон с одинарными стеклами––зимой стекло не может удерживать тепло внутри––небесная сфера, превратившаяся в адский, похожий по окрасу на хипповскую футболку пейзаж, и это все из-за дыма литейных цехов, но “все равно это красиво”. Иногда, когда они открывают окна сразу после пробуждения и пьют NesCafé из кружек со сколами, и то и другое из далекого прошлого, из-за распространяющихся паров приятно гудит голова––как от горького банана в смертельном видении Нади; они думают восход солнца, видя его.

 

ОН НАЧИНАЕТ:

 

“Поездка через болото, ну, я уверен, что сейчас трудно себе это представить… трудно представить себе напиток из ферментированного молока в бодеге и кассеты VHS за шоколадными батончиками, плюс то, что они значили для меня. Тем не менее, вы должны понять, что мы добрались до города и на следующий день после того, как устроились в этом бутик-отеле… после того, как мы выяснили, что для парковки машины мы должны были использовать не приложение, а гараж за углом––теперь я мог спать спокойно, не просыпаясь в девять утра, чтобы продлить аренду места… работники этого гаража, кубинцы, как я смог понять благодаря своему посредственному испанскому, обращались со мной как с учеником парковщика и в последующие дни заставляли меня парковаться во все более сложных местах на четвертом и пятом этажах здания: раздражались, когда у меня не получалось крутить руль с необходимой скоростью и ловкостью, чтобы заехать на место задним ходом, иногда я был типа, ужасно близок к тому, чтобы задеть боком машины, мимо которых я протискивался. В общем… в тот первый день, когда мы выбрались из болота в город, мы отправились на поиски хорошего участка пляжа, где сотрудники клуба, эм… Думаю, лучше обрисовать всю картину, установили для вас шезлонги, воткнув зонтики в песок и раскачивая их взад-вперед с диким отсутствием точности, чтобы они опустились достаточно глубоко и оставались устойчивыми. Они также обмотали подушки кресел, испачканные чужим отдыхом, пляжными полотенцами––акт приблизительной санитарии. Ты был членом клуба Soho House––так мы получили доступ к этим удобствам, и я сидел там и читал “Маленькую жизнь”, книгу, которую никто

сейчас не помнит––что-то вроде “Оливера Твиста” вперемешку с “Мучениками”, второе––кассета VHS, которую не держали в бодеге––, мне приходилось передвигать зонт и шезлонг каждые полчаса или около, чтобы оставаться в тени––чтобы моя кожа цвета сыра фета не стала крабово-красной––а ты все время уходил за стаканами воды или пописать возле комнаты для переодевания”,––одна женщина уходит прочь по крыше из собранных подрядчиком камней, исчезая через дверь, покрытую жирной черной краской; там лестница вниз, в нутро здания. Ее явное отсутствие интереса настораживает старика, и он ускоряет темп рассказа. “Ноги в белых кроссовках Onitsuka Tigers: это был я. А на тебе были слипоны Sperries; ты носил их достаточно редко, чтобы они не взрывали окрестности, когда ты их снимал. Мы преодолели треть мили до шикарного бара при отеле, где также подавали азиатские блюда по слишком высоким ценам: кусочки утки по-пекински, и мы клали ее на мучные блинчики, а затем поливали их жидким соусом––черт возьми, это было идеальное сочетание сладкого и соленого…” он делает паузу, затем вздыхает, вглядываясь как можно дальше в горизонт, чтобы понять, сможет ли он еще увидеть Надю и ее устройство из света. Ему это не удается, и все, с чем они остаются на крыше высотки––это космос, обнаженный химикатами. “После ужина мы отправились в бар того же комплекса и заказали мартини с джином, с неудовольствием обнаружив, что маслины, нанизанные на зубочистку, были с косточками, что было, типа, неожиданно. Я сильно укусил первую и чуть не сломал зуб. Дальше две девушки дорогой внешности, и тут имею в виду: естественно выглядящие, но сделанные носы, и руки, пахнущие кремом Aesop––это люксовый бренд, их корпоративная штаб-квартира снимала крошечные магазинчики в самых дорогих районах любого прибрежного американского города или европейской столицы. Так вот, это были Мерседес и ее подруга, так их звали, насколько я помню––имя подруги вылетело у меня из головы. После еще двух бокалов мартини на каждого, грязных и украшенных оливковыми копьями, пришло время выяснить, кто с кем и где будет трахаться, так как две односпальные кровати в бутик-отеле были бы для этого слишком тесными и убогими, и мы с тобой сошлись на этом, обменявшись лишь одним взглядом. Короче говоря, Мерседес и подруга поверили, что никто из нас не является серийным убийцей или сексуальным преступником, и Мерседес отвела меня в квартиру своего отца на верхнем этаже роскошного здания в центре города––он топ-менеджер Чейза, его разумеется не было дома,––в то время как тебе и подруге разрешили воспользоваться кроватью (или обеими) в номере бутик-отеля. Прогуливаясь по периметру квартиры с мраморными полами, Мерседес была рада узнать, что я изучал и писал о русской херне... Ее отец был любителем истории, и, когда ей было двенадцать или тринадцать лет, она смотрела с ним какую-то документалку о Сталине по History Channel. Она сказала, что очень сочувствовала его жене, покончившей с собой таким образом. Мерседес было двадцать четыре года––в тот наш вечер в квартире. Глаза у нее были почти черными––настолько карими, я хочу сказать. Я сидел на белом кожаном диване прямо по центру гостиной. Она ходила вокруг меня кругами, а стены были окнами. Свет, падающий из светильника и через окно, вымарывал воду, и я не мог видеть ее волнистую поверхность. Она спросила, читал ли я книгу “Джентльмен в Москве”. Я старательно избегал ее, но сказал, что читал и что, кроме того, она мне очень понравилась”.

 

ОН ЗАКАНЧИВАЕТ:

 

“Мы занимались любовью на белой коже, дорого всхлюпывашей один раз за толчок, и я подозреваю, что она была удивлена тем удовольствием, которое обнаружила дремавшим за ее тонированным пилатесом прессом––просто догадка. Я был удивлен ее худобой, но мне нравилось хвататься за ее ребра через, я бы сказал, венозность ее испанской кожи––как рисовая бумага, но более темная и менее подверженная разрывам. Можно было видеть, как толчками двигалась кровь при биениях ее сердца. Она была полным ангелом, и это, как… ну, в общем, таким был мир раньше. В любом случае, это была хорошая неделя”.

Его слушатели понимающе кивают, затем все проходят через выкрашенную в черный цвет дверь, крошечные хлопья краски падают на землю каждый раз, когда она открывается или закрывается.

Когда все уже спустились по лестнице, старик говорит себе под нос еще кое-что, и я этого почти не слышу:

“Неделя с этим, типа, абсолютным ангелом, и я каким-то образом оставил свой экземпляр “Маленькой жизни” в квартире ее отца. Интересно, она начала ее или может даже сумела дочитать… интересно, какой это был год, когда резкий белый свет из кондоминиумов Майами, пробивающийся сквозь окна-стены, перестал затушевывать плещущуюся воду…”

Он вздыхает, затем проходит через выкрашенную в черный цвет дверь, как это уже сделали все остальные. Химический космос уже начинает просыпаться, когда он задремывает поверх одеяла в катышках на практически армейской кровати.