Выпуск №22

Автор: Леонтий Варфоломеев

Жизнь

сургучом, слепяще-белым, стекает с потолка – а я согнулся рыхло-бледным зародышем на разложенном диване – тройственно-пучеглазый свет люстры, он колышется неестественно ярким языком; и будущее разграфлено решеткой, оборонено от багрово жужжащих слоеных туч, распадающихся затем на ватные куски облаков с гладкими губчато-сизыми днищами, а далее – на узкие волокнистые когти, и это совсем как рождение, жизнь и смерть ощипанного двуногого, ибо от него, отпочковавшегося от слоистого хаоса, что пребывает вне всяких времен, в итоге останется лишь слюдяная зыбь тонкой отвлеченности; и во сне я вижу, как, навсегда покидая дом, еще тот, первый, в румяно-бежевых красках обезвоженного постапокалипсиса, я нахожу вдруг в стене ранее неизвестную мне кубическую нишу, своего рода кумирню, где собрано все, принадлежавшее, как выяснилось, мне – фотографии на тяжелых пластинах меди, желто-зеленая настольная лампа, карликовая собака со странным именем Меканикус; здесь, во сне, я давно знаю, что мое – или моего прародителя, неважно – первое возникновение состоялось в Хазарии, в аль-Берсиле, там, где клиньями сходятся три страны – пернато-серые, конические, словно чешуйчатые платья аккадских божеств, горы Кавказа, киммерийские степи, погруженные в вечный сумеречный жар – потому что солнце там черно и зернисто, будто зола – и северные чащобные болота, вотчина однооких колдунов; разлепив веки, я упираюсь взглядом в чудесный, темно-малахитовый, с золотым растительным шитьем, потолок, он толстый и мягкий, и я понимаю, что не могу проснуться; и тебе, дружок, придется додумать мысль: человек рождается единожды, но тень этого рождения неизбежно повторяется из века в век, это не перевоплощение, ибо нет того, что воплощается и перевоплощается – есть бесконечное странствие, нескончаемая смена масок тем, кого, собственно говоря, нет – ибо в мире его не может быть – странствие среди того, чего также нет, ибо кроме того, упомянутого, ничего и быть-то не может – и самого мира тоже; только лунная сфера, обтянутая влажной серебряной кожей, помогает сохранить эту бесплотную, как запах огня, нарезку памяти

Краткая фраза

гипнотическое танго воображаемого блюдца – а блюдце влечет мнимую чашку – всосало память в хрусталь давнего безвоздушного сна, это сновидение, бальзамированное затем карминными слоями лет, полыхнуло тогда межевым столбом, рассекло надвое вкус времени – некогда сладкий, отныне горький, суть – мягко окутанная мшисто-зеленым гиматием фигура, сидящая полусогбенно, вырастая из неразличимости без ясного обозначения собственного соединения с почвой – что, вероятно, намекало на определенную энигматичность совершавшегося – смутно напоминающая бороздчатого Иоанна в дюреровом апокалипсисе, это там, где семь светильников, правда, не бесцветного, а с тусклой ржаво-берилловой окраской – затаенно-безмолвно то ли рассматривала, то ли, напротив, показывала нечто мертво-живое, готовое выпрыгнуть из полураскрытой горсти – холодно-раскаленных головастиков, нет, зародышей, нет, румяных червей, и этот сон, конечно, всего лишь сон, опять припомнился, когда увидел, проезжая в утреннем, нафаршированном людьми автобусе – а водитель, будто озлобленный на человечество, дергал его туда-сюда – мох на арктической стороне обтянутых хребтатой корой древесных стволов, бильярдно-изумрудный, все вместе – кора и мох – натурально изображало рельефную карту ужасного Герцинского леса, каким он тёк в наших ветреных глазах, следимый с беллерофонтовой высоты, мы летели по направлению к северу, внизу металлизированной глазурью запеклись змеиные бедра Европы, и кожа коней была шелковистой и лоснящейся, как черные шахматные клетки, и прободающий небо смертоносной осью гироскоп, темное изобретение Кардано, не шелохнется, итак, развязанным эоловым мехом ураганов разрастается древняя жизнь, хищный лотос Брахмы, целые сферические вселенные в выемчатых атомах и разномастные пятна миров в колоссальных ажурных туманностях, мы дышим, вдох-выдох, словно льдисто-синий спиртовой огонь, им в детстве омывали лженаучные, но столь магически-опасные медицинские банки, спина утыкана ими, поблескивающими – пучеглазая жаба даосской пустоты, скажи, видел ли ты нотариуса, не тот ли это закутанный? он здесь, дабы засвидетельствовать выбор, твоя развилка такова – иллюзионист, одетый в иератический фрак, либо гаер, одетый наготой, иллюзионист манипулирует правыми пальцами, рождая на левой ладони багряные тавра гвидоновых нотных знаков, шифрующих врата восхождения и нисхождения, но что же клоун? а вот что – музыканты и паяцы, неприкаянные неприкасаемых каст, подаренные персидскому владыке правителем, имени коего уже никто не помнит, обернулись неумолимыми стражами великих египетских арканов

Отплытие

на торец гнутой рукояти моей трости весьма искусно, мельчайшими письменами, нанесен холодный пот измороси, я замечаю это в промежутке между тем, как господин советник Шнейдер, держа саквояж в одной руке, другой пожимает мне кисть, отразившись, вероятно, в седловидной поверхности моего цилиндра в образе миниатюрного, чуть щеголеватого старика, обернутого в крылатку и коронованного таким же цилиндром, вместе с марлеподобными сгустками опалового тумана над гаванью и здесь, у причала, где гнусаво ноет под сиреневым ветром такелаж «Вулкана», клипера, увозящего этого философа-мизантропа, бывшего при том, как ни парадоксально, филантропом, в далекое путешествие, – и тем, как он, советник, начинает декламировать мне на прощанье медленное наставление, стих о четырех бессмертиях

первое бессмертие – если ты достиг тождества – э-э… всему-всему, полноте пустоты без дна и тому, что превышает полноту, второе бессмертие – неубиваемое, как вода, каплеобразное пламя шведской спички, ну хочешь, назови это душой – и это два бессмертия правой руки, а я вновь пропитан тем кошмаром, что иногда пожирает память, точно саркома, где знакомая в младенчестве узкая дорожка, всегда влажно затененная с обеих сторон деревьями, внезапно и жестко оголяет свой хребет, и в конце ее открывается некто хирургически белый, это, кажется, птица, но одновременно – то ли шкаф, то ли умывальник, намеком даны дыры глазниц и огромные, несоразмерные клыки, третье бессмертие – нетленное тело, для взращивания коего есть два пути, правый – выкраивание и алхимическое сшивание кусков новой плоти и левый – греховные, горделивые биологические манипуляции, и после дождя не остановить фатальное разложение слоистых туч, становящихся розово-синей перезрелой мякотью арбуза, в них рождаются пещеры, где срастаются облачные сталактиты и сталагмиты, обрамляющие окна яростной голубизны, это витые сахарные колонны столь ясно выражают саму идею объема, как не дано никакому кубу или шару, четвертое бессмертие – бешеная вечность безымянной жизни, пульсирующей в аортах, в позвоночниках и в нервах, и это темное бессмертие

глаза над морем, почти черные глаза Шнейдера, странно контрастирующие с редкими пшеничными волосами, словно пребывают где-то в окрестных пространствах, несмотря на то, что корабль давно уже отплыл, впрочем, сейчас я уже пью кофе в городском казино