Выпуск №4

Автор: Владимир Тучков

 
Из цикла «Протяжные песни Среднерусской возвышенности»

 
В то лето перекопали чуть ли не все Ярославское шоссе, по которому я эпизодически добираюсь в Москву на 388-м автобусе, идущем из Сергиева Посада до ВДНХ.
Это сейчас эпизодически. А в то лето мне надо было появляться в Москве довольно регулярно. И ко всему прочему – к определенному времени. То есть к началу еженедельных планерок журнала «Крокодил», который главный редактор, монстр постперестроечной журналистики Сергей Мостовщиков, делал стильным и современным, пользуясь адаптированным языком времен могущества журнала, бичевавшего как наши внутренние пороки, так и преступную деятельность мировой закулисы. В общем, это был юмор второго порядка, в котором причудливо переплетались день нынешний и день минувший.
Так вот ситуация с дорожными работами была такова, что вместо часа езды в автобусе мне приходилось добираться до Москвы втрое дольше. То есть три часа.
Это меня никак не устраивало. Поскольку дергание в пробках, попытки водителя прорваться по обочине, рискуя опрокинуть автобус в кювет, жара, в конце концов, – то лето выдалось особенно жарким – сильно изматывали. И я добирался на планерку выжатым лимоном.
В конце концов я решил проложить новый маршрут. Довольно нетривиальный.
Надо было пройти по лесу, вполне дремучему в тех местах, с реальными кабанами, часа полтора. Добраться до платформы Федоровское, которая находилась на Красноармейской ветке. И оттуда электричкой чуть больше часа до Ярославского вокзала.
Времени должно уходить не намного меньше. Однако дорога была разнообразнее. Я бы даже сказал, романтичнее, поскольку что может сравниться по позитивной эмоциональности с прогулкой по лесу. Что же касается электрички, то, во-первых, на железной дороге не бывает пробок. А, во-вторых, это куда более веселый транспорт, чем автобус.
И отправился я в разведку. Чтобы узнать расписание. И чтобы замерить время, которое у меня будет расходоваться на лесной части маршрута.
Разумеется, предварительно справился в интернете, что же это такое Федоровское и кто в этой деревеньке обитает.
Деревня оказалась депрессивной. На излете советской власти в ней проживало больше двух сотен человек. Сейчас – 123. Естественно, ни промышленности типа сахарного или кирпичного заводика, ни сельского хозяйства. Поскольку колхозы были отвратительным порождением советской власти, недалеко ушедшими от крепостничества, то решили жить без колхозов.
Однако федоровцы совсем Богом забыты не были. В деревне был магазин. А где жители брали деньги на покупку незамысловатых продуктов, то никого не интересовало. В основном, конечно, жили на пенсию. Единицы ездили в Москву на заработки охранниками.
Посмотрел карту. Замерил расстояние от точки А до точки Б. Выходило, что от моей дачи до Федоровского чуть меньше пяти километров. Но это по прямой. Должно в результате получиться пять с гаком, причем значение гака предугадать было невозможно.
Конечно, я мог посмотреть в том же самом интернете расписание электричек. И понять, подходит мне этот маршрут или нет. Однако делать этого я не стал. Потому что в случае отрицательного результата пришлось бы отменить путешествие. То есть эмоционально обокрасть себя.

И, положив в рюкзак бутылку воды и пару бутербродов на всякий случай, в одно прекрасное летнее утро я выступил в путь.
Перешел по мосту через Ворю. Поднялся на крутой берег. Пошел, посвистывая, по тропинке, проложенной неведомо кем. Наверняка тут ходили люди. Вероятно, за грибами. Но за грибами ходят бессистемно. И вряд ли многие дачники, подобно мне, стремятся во что бы то ни стало попасть в Федоровское.
Ситуация прояснилась, когда пошла набухшая водой почва. Нет, не заболоченная, я бы сразу же повернул обратно, не желая играть с судьбой в орлянку. Просто после обильного дождя не вся вода ушла в землю.
И тут я обнаружил отпечатки не ботинок, не сапог, не туфель даже на высоком каблуке. А копыт. Да, настоящих, раздвоенных.
Выходило одно из двух – или тут организованно ходят на водопой кабаны, или же крестьяне прогоняют по этой тропе стадо коров.
Коровы, конечно, безопаснее.
Однако и кабаны оказались не столь страшными зверями. На обратном пути я столкнулся с одним. И смог лишь заметить его тень, улепетывающую от меня. Кабан ломился через заросли кустарника с такой мощью, словно это был БТР.
В общем, иду, посвистываю. И вокруг меня тоже все вокруг посвистывает, щебечет, жужжит, щелкает, фьютькает и даже местами квакает.
И такая радость меня охватила, радость, извлекающая из самого сердца песню. И песня сама собой запелась.
И – по долинам и по взгорьям.
И – огней так много золотых на улицах Саратова.
И – за окошком света мало, белый снег валит, валит.
И – надоело говорить, и спорить,и любить усталые глаза.
И – за рекой, за лесом солнышко садится.
И – медленно минуты уплывают вдаль, встречи с ними ты уже не жди.
И – на границе тучи ходят хмуро, край суровый тишиной объят.
И – по диким степям Забайкалья, где золото роют в горах.
И – спят курганы темные, солнцем опаленные, и туманы белые ходят чередой.
И даже – путь далек у нас с тобою, веселей, солдат, гляди.
Разумеется, все эти шедевры советской застольной песни я не знал от начала до конца. Но порой хватало и одного куплета, чтобы выплеснуть в пространство переполнявшую меня радость…

Однако вскоре на горизонте появилась деревня. Федоровское. Никакой другой тут быть не могло.
Но Федоровское ли это? Депрессивная ли это деревня, где старики покупают в магазине хлеб и молоко. И лишь изредка карамельки для полноты счастья своего убогого бытия.
Потому что первым из-за горизонта высунулся громадный трехэтажный домина из красного кирпича, крышу которого венчала не только труба, вероятно, каминная, но и несколько антенных тарелок.
Это был почти замок.
И это был почти Кафка.
Франц.
Как это могло сюда попасть?
Разбогатевший ли федоровец решил так улучшить свои жилищные условия, что воздвиг хоромы вопреки традициям русской деревни, люто ненавидевшей скоробогатеев, которые еще совсем недавно ничем не отличались от односельчан?
Пришлый ли это человек, который от нездоровой тяги к оригинальничанию решил устроить себе элитный быт не в каком-нибудь поселке для миллионеров, а в подмосковной глуши? Да и не в глуши даже, а под боком у сирых и убогих, доживающих свой искореженный век в нищете и беспросветности.
Или же это, черт возьми, тайный особняк ФСБ, где проводятся сверхсекретные встречи тайных агентов по обмену опытом?
Можно было даже предположить, что здесь собираются снимать фильм об Англии. Чтобы с дворецким и прочими слугами, с леди и джентльменами, с интригами и дьявольскими преступлениями на почве наследства. С привидениями, в конце концов.
Подойдя к замку и внимательно его осмотрев, привлекая внимание камер, которые внимательно за мной наблюдали, поворачивая свои шеи по мере моего перемещения вдоль забора, я так ничего и не понял. В смысле – в чем смысл этого замысловатого строения. А спросить было не у кого, поскольку за забором не было ни души.

До платформы было уже рукой подать. И я решил, не отвлекаясь на краеведение и этнографию, все-таки найти ответ на вопрос относительно того, подходит ли мне этот маршрут для поездок в Москву – на крокодильские планерки, которые начинаются в двенадцать часов. Ведь именно за этим я сюда и пришел.
На платформе было безлюдно. То есть не было ни одной живой души. Не было не только ни одного пассажира, потенциального, но и хотя бы одного представителя РЖД. А к таковым, работающим на любой железнодорожной станции, на любой платформе, в первую очередь относятся кассиры. Да и как они, собственно, могли тут появиться, если на платформе не было билетной кассы?
Правда, расписание висело.
Я подошел. Поглядел. Почесал в затылке. И понял, что из Федоровского я в Москву никак не попаду. То есть к нужному времени. Потому что последняя утренняя электричка уходила в 7.25. Что слишком рано. А следующая – 16.08. Что слишком поздно.
Иллюзии относительно того, что вот я буду раз в неделю совершать прогулку по насыщенному озоном и птичьим пением лесу, а потом ехать на весело постукивающей на стыках рельсов электричке, улетучились.

Тем не менее радости от похода в неведомые края это обстоятельство не пригасило. Весело светило солнце. Я мог пройтись по деревенской улице. Посмотреть, как живут федоровцы. Может быть, мои схоластические измышления о том, что деревня эта депрессивная, и в ней влачат жалкое существование осколки советской империи, о существовании которых не имеет ни малейшего представления не только кремлевская власть, но и местная, жирующая в райцентре Пушкине, который не имеет ни малейшего отношения ни к великому русскому поэту, ни к оружейной промышленности, абсолютно неверны?
Идя по центральной и единственной улице по направлению к магазину, я был вынужден опять чесать в затылке.
Мне попадались абсолютно ветхие избы. С покосившимися, а то и рухнувшими заборами. С оконными рамами, частично остекленными, частично забитыми фанерками. С сараями с оторванными дверями.
Мне попадались добротные дома, крытые ондулином, а то и стильной металлочерепицей. С автомобилями во дворах, и далеко не все они были жигулями. Более того, на веревках, натянутых под липами, сушились выстиранные детские платьица и штанишки.
Мне попадались заброшенные дома. И покосившиеся уже под натиском стихий, и еще стоящие кое-как до поры до времени. В рамах не только не было стекол, но зачастую и сами рамы были вынесены вон, словно на дом нагрянула ударная волна.
А волна действительно была. И тут, и в десятках тысяч деревень и небольших городков. Мощная ударная волна, которую невозможно вычислить в тротиловом эквиваленте. Пронеслась над страной в девяностые годы. И как будто бы стихла.
Что-то обрушила, сдула с лица земли. А что-то от нее только укрепилось.
И я шел по улице. И вертел головой влево, вправо. И понимал, что я мало что понимаю в этой жизни, которая умудрилась нагородить социальное расслоение в пределах столь однородного социального образования, компактного и герметичного, как советская деревня.
Но что этим людям, этим федоровцам, до того, что я понимаю, а что не понимаю? Я был для них чужеродный элемент, который идет по улице к магазину, и, судя по дорогим ботинкам и модной куртке, возьмет не бутылку водки и кильку пряного посола с буханкой черного, а коньяк и зеленоватую банку икры с маслицем и батоном белого.
Взял полкило «Коровок» из давно забытого детства и бутылку «Фанты».

Выйдя из магазина, увидел, что с юго-востока надвигается темная туча. Грозовая.
Два часа назад, когда я выходил из дому, ничто такого погодного оборота не предвещало. Поэтому мысль о том, чтобы бросить в рюкзак зонтик, под палящими лучами в голову прийти никак не могла.
Хотя зонтик в такой ситуации оказался бы абсолютно бессмысленным. Чем-нибудь вроде обломка доски в бушующем Атлантическом океане за тысячи миль от ближайшего берега.
Потому что туча была абсолютно библейской. Это был какой-то абсолютный мрак, отливающий глубокой синевой, какие-то эманации гнева Господнего, вспыхнувшего в очередной раз по поводу неразумности и подлости мелких людишек.
Края тучи то тут, то там высверкивали молниями. В отдалении погромыхивало.
Было понятно, что возвращаться домой через лес при таком раскладе было бы абсолютным безумием. Попыткой заявить творцу о своих правах и свободах, описанных в Конституции РФ.
Гнев Господень надо было где-нибудь переждать.
И тут совершенно кстати попался заброшенный дом.
То, что здесь уже давно никто не живет, видно было и по полному отсутствию забора, который деревенские, очевидно, растащили на штакетник.
И по тому, как буйно зарос двор разномастной травой, над которой то тут, то там, возвышались разноцветные столбики люпинов.
И по валявшейся отдельно от дома входной двери.
Понятно, что оконных рам не было и в помине непонятно сколько уже лет.
Я вошел, театрально постучав о дверной косяк.
Внутри ощущался легкий грибной запах. Доски и балки, брошенные людьми на произвол природных стихий, медленно подгнивали. И эта неспешная работа смерти, точнее – битва смерти и жизни, уже ощущалась – в комнате, в углу, провалился пол. И через дыру внутрь лезла трава. Даже какое-то пока крошечное деревце, вероятно, березка, просовывала в комнату свои верхние крошечные листочки.
Никакого особого беспорядка, связанного с отъездом жильцов, уже не ощущалось. Видимо, все брошенное, но нужное в быту подобрали соседи. Лишь на спине лежала этажерка с сильно деформированными от морозов и воды фанерными полками. Да были в небольшом количестве разбросаны какие-то ничего не значащие мелочи.
В прихожей, или как это место называется в деревенской избе, обрушился потолок. Пространство между отсутствующим потолком и крышей, крытой непонятно чем, заполнял серый цвет. В действительности это был мрак, вырвавшийся наружу после раскупоривания замкнутого объема, слегка разбавленный дневным светом.
О том, что этот дом был построен еще до войны, той самой, народной, намного раньше, чем она обрушилась на нашу землю, стало понятно по мародерским образом добытому мною трофею. То был крючок, который когда-то запирал ныне отсутствующую дверь. Он был абсолютно антикварный. То есть сделанный не на заводе скобяных изделий, а выкованный каким-то здешним кузнецом. Проявив смекалку, я оторвал его от косяка и положил в рюкзак.
Вскоре выяснилось и то, когда примерно жильцы покинули свой дом. В пристройке я наткнулся на разбросанные газеты, пожелтевшие и скукожившиеся. Относились они к периоду перестройки. Что с легкостью можно было определить даже не по году их выхода в свет, а по заголовкам, насыщенных иллюзиями того времени, которое сулило нам прекрасное будущее.

Между тем стало абсолютно темно. Словно на подстанции вырубили небесное освещение. Туча была уже близко, уже ощущалось ее дыхание. Сверкало совсем рядом. Рокот грома прокатывался уже не далее чем в километре от Федоровского.
И вдруг где-то совсем рядом завыла собака.
И это было уже совсем не по-детски. Это был выплеск чего-то утробного, рефлекторного, что сформировалось еще в промежуток времени между стихами двадцать пятым и двадцать седьмым первой главы, между:
— И создал Бог зверей земных по роду их, и скот по роду его, и всех гадов земных по роду их. И увидел Бог, что это хорошо.
И:
— И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его, мужчину и женщину сотворил их.

Собака выла. Туча неумолимо надвигалась. И ничто на свете не было способно остановить ее или отвернуть в сторону.
Наконец хлынул ливень. Молнии сверкали со всех четырех сторон, грозясь поджечь дом. Гром ухал как гаубица стопятидесятидвухмиллиметрового калибра, спрятавшаяся за кустами в дальнем углу сада.
И вдруг меня охватил восторг.
Это было чувство, абсолютно противоположное тому, когда в далеком детстве я, вглядываясь в зимнее вечернее небо, полное звезд, ощутил ужас от своей мизерности на фоне этого бесконечного мироздания.
Но сила эмоции была точно такая же.
Восторг от единения с этой громадной, но такой родной, земной стихией. Которая столь могуча, что может смять меня, как комарика, выжав капельку крови, неразличимую на расстоянии в пару метров. Но которая милосердна ко мне.
Восторг от того, что я живу!
Я – есть!!!
Ощущение жизни было столь острым, что захотелось заплакать остатком слез, которые к тому времени еще не успела высосать из меня жизнь, так долго, до нынешнего момента, притворявшаяся чем-то бесцветным и бесплотным, почти постылым.
И так я стоял и смотрел на ливень, на сверкание молний, вспарывающих острым ножом занавес, разделяющий жизнь и смерть, слушал удары грома.
Стоял, смотрел, слушал.
Но лицо мое было, конечно, непроницаемым.
Если посмотреть со стороны.
А со стороны смотреть было некому.
Может быть, разве что привидениям. Которые никак не могли покинуть свое жилище, где когда-то были и счастливы, и несчастны. Но не знали ничего ни о счастье, ни о несчастье, которые от них надежно скрывала пелена ритуала жизни.

А потом всё закончилось. И я пошел домой. Через вымытый лес. Где, как уже было сказано, в качестве отголоска могучей земной стихии мне был предъявлен кабан.
Возможно, и я тоже был предъявлен кабану для каких-то неясных мне целей. Как говорится, сие неисповедимо. Если, конечно, натужно думать головой. Мощный эмоциональный всплеск куда продуктивнее решает такого рода задачи.

Занавес.