Выпуск №4

Автор: Татьяна Риздвенко

 
РИХАРД

Шестьсот рублей, совсем охренели… Цветаев для людей делал, возводил, наполнял. А не для муниципального бюджета.
Кузнецов неделю мог жить на эти деньги, ни в чем себе не отказывая. С мясом и овощами.
За шестьсот рублей в музей не находишься. А для кого-то музеи не роскошь, а кислород…
И, представьте, каждый вдох – шестьсот рублей.
Долго протянете?
Но. Есть билет члена союза художников (сокр. СХ), пропуск в рай.
Ноль рублей ноль копеек!
И хоть не вылезай из этого своего ГМИИ им. Пушкина…
Кузнецов так и делал.
При любой возможности доезжал до Кропоткинской. Волнуясь как в первый раз, входил в музейный двор с его особым, эстетским миром, с загогулистыми лиственницами. Взбегал по лестнице. Протискивался в неудобную дверь. Предъявлял кассиру членский билет. Танцевал привычный политес с любезным охранником, сумочку-покажите-пожалуйста. Лестница, гардероб, снова лестница, и нырк в залы.
Сначала посмотреть, что за выставки. Вежливо потолпиться со всеми на Караваджо, Рафаэле, лейденцах.
Да, брат Рембрандт, ты гений, что уж. Приветствую вас, памятные с художки (хорошо учили) Халс, Терборх, Метсю. Вермеера люблю, но картинку привезли не первого ряда и даже не второго.
Минуя прекрасные пространства, войти в лучший из залов – готический.
Входил. Черты лица у Кузнецова мягчели, сам он успокаивался, наливался миррой. В животе делалось торжественно и гулко.
Паутинный, дремотный цвет стен обволакивал, уносил: покой, парение. Но и сладкая тревога, пузырьки истории в венах.
Ребяты, как у вас тут славно!
Знакомые встречают улыбками.
Где еще в Пушкинском такое улыбчивое место?
Господи, как же здесь хорошо…
Раскланяться со всеми. С Германом и Риглиндой, с Эккехардом и Утой (хорошая пара, люблю их). С Всадником. Потрепать по плечу, взглядом, Неразумную деву. Умилиться на очаг с табличкой выхода нет.
И только потом направиться к Ангелу.
(Кузнецов звал его – Рихард. Подчеркивая мужское, индивидуальное, преуменьшая ангельское, видовое).
Бог мой, какая улыбка! Живая, человеческая, ехидная. Переливается эмоциями, интонирует. Разная, умная.
Обаятельный, дьявол, хоть и Ангел.
До чего выразительно слеплено (восхищался в Кузнецове художник). С морщинами, вмятинами, заломами. Тринадцатый век всего, а сколько мастерства, психологии.
Тело: ни тебе напруженных мускулов, кубиков-квадратиков, анатомического атласа мужской красы. Это все, оскомину набившее, осталось в красных залах с их экстазом телесности. Античные застылые дураки, герои, победители, атлеты с пустыми лицами.
Здесь: рубаха в пол, то ли женская, то ли ангельская. Живот вперед. Никаких мужских выступов. Плечи средние, довольно покатые. Живой, непосредственный разворот головы. Взгляд не в небеси, не долу, а к собеседнику, к равному.
Воплощение общения, расположенности.
Подбородок тоже вперед, и улыбка, улыбка.
Кузнецов таял. Интеллектуальное сродство, дружеское тепло, человеческая радость.
С Рихардом они дружат уже лет восемь. Началось в 2010-м, Кузнецов запомнил. Ушла Лена к золотому, сияющему красавцу-экспату, влюбилась. Забрала Тосю. Кузнецов жил на афобазоле, тоска перекинулась на тело, ломило кости, ныла плоть. Даже зрение упало, органы чувств по-своему о нем беспокоились, изолировали от жестокого мира.
С Рихардом познакомил Вадик Гаврилов. Одноклассник, единственный школьный друг.
Парадокс в чем. Эстет Кузнецов еще со времен художки, и даже раньше, ГМИИ знал как свои пять пальцев, все закутки. Экскурсии мог водить.
И ангела этого он знал, и всех тут.
Но. Именно Вадик, который был в ГМИИ второй раз в жизни и мыслил простыми телесными категориями, сказал: глянь, копия Валерыч!
…Раз или два раз в год Кузнецов и многодетный замученный Вадик ходили в музей, в разные. Такая была у них странная женственная традиция.
Всегда по средам, Вадику многие музеи получались бесплатно.
Ходили, смотрели, обсуждали. Или молчали.
Потом час, не дольше, напитывались и болтали за жизнь в музейных кафе.
Оба дорожили этими встречами, пресноватыми и теплыми, как детсадовское какао.
— Валерыч, копия! — сказал Вадик и ткнул непочтительно пальцем.
Кузнецов навел на резкость.
Похож удивительно! Но что у Валерыча было гадким и подлым, здесь выходило живым, ироничным, дружелюбным.
Игорь Валерьевич был школьный физрук, ужас детства. Валерыч гонял неспортивного рыхлого Кузнецова как сидорову козу, через козла, через коня, вешал на брусья, на канат, разве что не гильотинировал.
В армии спасибо скажешь, была у него присказка.
(В армии Кузнецов не был, зря Валерыч его истязал).
Узнав про художку, Валерыч взъярился (на это время у него есть!). Змеиный Валерычев трояк был в аттестате единственным, мать не смогла уломать неподкупного физрука, который бился за эту тройку как за победу справедливости.
Злобный примитивный чувак, мужлан с московской окраины, прихватывающий старшеклассниц, Валерыч был внешне до обидного симпатичный. Девочки считали даже, что он похож на актера Абдулова, но сходство ограничивалось ростом и прической. Артистически длинные волосы плохо вязались с васильковым спортивным костюмом, — странные для учителя физкультуры, для школы и моды тех лет. Валерыч был травмирован армией, насильственно лишившей его длинных волос в пору, когда сам он был молод, а дурацкие мужские сессоны в моде. Он держался за долгие волосы, как Самсон, лысея в том месте, где у ангелов нимб.
Кузнецов был удивлен и странно очарован этой встречей. Внезапным узнаванием, даже как бы родством. Реинкарнацией: мучитель Валерыч со всеми его грехами окаменел, обратившись в дружелюбного веселого Ангела. Распущенность, презрение, гадливость, подсахаренная сарказмом, обернулись приветливостью и благородством.
Оказываясь в ГМИИ, Кузнецов всегда теперь шел навестить каменного Валерыча, вскоре переименованного в Рихарда. Эти встречи радовали Кузнецова и давали, в эмоциональном плане, гораздо больше, чем можно ожидать от просмотра артефакта эпохи Высокого Средневековья. Искусство всегда питало его, давало силы, но здесь был особый случай.
Более того. Кузнецов стал чувствовать отклик со стороны симпатичного экспоната.
…Может, Кузнецов тоже был для Ангела чьей-то реинкаранцией?
Подружились.
Рихард, так он его звал.
Ну, как звал… Про себя, конечно. Смотрительницы кружат по залу, Кузнецова они выучили наизусть, а он их. Он сам был здесь почти как экспонат, всегда на одном и том же месте, только без шильдика.
Кузнецов рассказывает Рихарду все. Интимное: как из небольшой картины, из офорта семнадцатого века может добыть себе энергии почти на неделю. Из скульптуры еще больше, она в этом смысле калорийней.
Рассказывал Кузнецов и новости, даже политические. Рихарду интересно. Тоску свою по Лене, по тепленькой Тосе. Был краткий роман с коллегой – рассказал, без прикрас. Рихард прекрасный слушатель.
Когда шел чемпионат по футболу, Кузнецов описывал матчи. Особенно удалась в пересказе битва хорватов и англичан. Рихард чуть не подпрыгивал, заметно вибрировал.
Выходило, Кузнецов хороший рассказчик.
— Мужчина! Не прикасайтесь к экспонату, — окликнула смотрительница. Юная, в очках. Новая мода в ГМИИ, смотрительницы молодые, хипстерского вида. Чудно. А старых куда подевали, интересно.
Очнулся, действительно, чуть ли не на ухо шепчет. Отступил, походил по залу и скоро ушел, кивнув издалека. Настроение сбито, неохота в ту же реку. Рихард улыбается, подмигивает: все понял, давай, брат, жду, приходи! На той неделе придешь? Все пучком, хорваты победят, вот увидишь.
(Кузнецов болел за хорватов).
(Хорваты победили).
Кому еще интересно слушать матч в пересказе?
И именно в кузнецовском.
Сам Рихард ничего толком не рассказывал. У них с Кузнецовым было молчаливое соглашение, что это как бы музейная тайна, закрытая тема. Этика. Рихард ценил, что Кузнецов не пристает с расспросами.
Ангел был у Кузнецова на десктопе, на телефонной заставке. Смотрел на него как из зеркала.
Иногда Кузнецов приходил с блокнотом, рисовал с натуры.
Кузнецов же художник, помним, член союза. Блокноты всегда усыпляли смотрительность бдителей. Чудаков-рисовальщиков здесь пруд пруди. Кузнецов, правда, слишком для этого дела возрастной. Но теперь же новая тенденция, социально-политическая установка: все ищут себя до старости, и некоторые находят. 45-летний Кузнецов еще ничего, народ в 70 и старше повалил на танго, бачату, ушу, бисероплетение.
Рисовальные сессии Рихард не любил, будто ревновал Кузнецова к собственному изображению. Кузнецов увлекался, шаркал карандашом или гелевой ручкой, уходил в рисование. Отчуждался. Непроизвольно открывал рот. Некрасиво опадала нижняя губа, шея собиралась гармошкой.
А поговорить? А посмотреть – не пустым, оболочечным взглядом, а тепло, с дружбой?
Пока он рисовал, говорильное в Кузнецове отключалось. Видимо, разные центры мозга. Не получалось рисовать и говорить: как гладить живот и хлопать по голове одновременно.
Рихард стоял дурак дураком. Истукан, натурщик. Кузнецов взглядывал на него пустыми глазами и опять нырял в блокнот. Потом показывал, что получилось, но Рихарду было пофиг, смотрел из вежливости, кивал.
(Глянь Кузнецов другим, незамутнённым взглядом, увидел бы дрожащие ноздри, мертвый холодный свет: злобную тень Валерыча).
Все вот это, размножение сущностей с помощью карандаша и бумаги Рихарда вообще не интересовало…
Более того, было ему неприятно.
Что, в общем, понятно, к психотерапевту не ходи. Рихард сам – слепок. Копия, второй экземпляр. Гипсовая отливка, искусно раскрашенная под песчаник. Эрзац, подделка. Правда, инициировал, отобрал Ангела из сонмища мастерписов не кто-нибудь, а Иван Цветаев, создатель, охранитель и покровитель.
К счастью, теряющий тонус и рисовальный кураж Кузнецов рисовал редко. Рисование было для него подвиг, преодоление, от корня лень. Хорошо, для их отношений.
…В начале августа Кузнецов пришел жених женихом. С явной тайной за пазухой, будто защитил диссертацию или премию получил.
— Брат, – обрадовался Кузнецову Рихард. – Что у тебя, выкладывай. Шпак? – и заиграл смеховыми заломами.
Художественная критик, колумнист, ведущая неестественно популярной музейной колонки Алина Шпак была тайной эротической грезой Кузнецова. Молодая, красивая, злая, как бультерьер. Года полтора назад он Рихарду пожаловался на свое томление, а тот запомнил.
Кузнецов двадцативосьмилетней Шпак был неинтересен и стар.
Где она и где он, верстальщик.
Ангел, однако, верил в такую возможность. Что значит друг.
— Лучше, – потупился Кузнецов.
Рихард так весело, обаятельно сыграл бровями, что Кузнецов хмыкнул и чуть не боднул его плечом.
Сразу, как из засады, выглянула бдительница. Кузнецов сдал назад.
— Не хотел говорить, пока не возьму билеты, – кокетничал член союза художников. Бдительница скрылась.
Ангел улыбался мирно и дружелюбно.
— Хорошо. Даю подсказку! Бам-бам! — Кузнецов стукнул в несуществующие тарелки.
Рихард завел бровь, не понимая.
— Еду на родину. Твою. Уже визу получил! На родину героя…
По замечательно вылепленному челу пробежала небольшая волна.
— Не на небо, не ссы, — резвился грубый Кузнецов. — Ну, вспоминай. Бамберг. Собор святых Петра и Георгия. Своих забыл?
Ангел закаменел чертами. Опьянённый Кузнецов ничего не замечал.
— …Увидеть оригинал! Это паломничество. К твоим мощам, понимаешь? Не к мощам, конечно, но… – витийствовал возбужденный Кузнецов, заметно превышая голос. Оглянулся. Бдительница была далеко.
Ангел улыбнулся базальтово, заговорил медленно.
— Я не понял – а зачем? Вот честно… В чем сакральный смысл?
Кузнецов слушал с блаженной улыбкой.
— Есть я. Абсолютное соответствие. Меня делал Цветаев. Практически собственными руками.
Счастливый Кузнецов легкомысленно махнул ладошкой.
— Рихард. Ты же умный! Ну, это как любить Лондон по открыткам. Море – по фото на заставке… Посетить Мачу Пикчу он-лайн.
— То есть… – прервал его восторги Ангел, – ты хочешь сказать…
— Ну да! Я еду – к тебе. К еще более тебе. Я… – Кузнецов зарделся, – как бы влюбился в фото, и теперь еду знакомиться… Шо я несу? Чушь прекрасную…
— Это паломничество, – продолжил он. – Художественное! Я его – тебя! – поснимаю. Сделаю фильм, приеду, покажу… Я, блин, почти год все организовывал. Все ради тебя, между прочим. Не на курорт еду…
— …кучу денег стоит! Туда ж не поедешь по членскому билету…
…Все произошло быстро и громко, даже оглушительно. Музейная тишина плюс акустика добавили выходке Ангела нехорошей сенсационности.
Не повезло именно очкастой, самой бдительной. ЧП произошло в ее смену.
Правда, ушлая хипстерша сумела снять со скандала сливки.
Упавший экспонат – к счастью, слепок, копия, но еще цветаевской поры! – насмерть зашиб посетителя.
Пострадавший: пол мужской, 45 лет, москвич, разведен, верстальщик в известном СМИ.
Экспонат: ангел из Бамбергского собора Петра и Георгия, до 1247 года, слепок, гипс под песчаник.
По масштабу, конечно, не Даная, не порезанный Иван Грозный, убивающий сына. Все же слепок, не оригинал. Но намоленный.
Он, признались бдительницы, пользовался популярностью. Как медом намазанный, выразилась одна, пожилая, исчезающий вид.
В чем причина — не докопались. Механического воздействия не было; версия с хулиганством и вандализмом не прокатила.
Сам факт, что пострадал человек, посетитель, ужаснул всех. Даже тех, кто в музее не был сроду, а музееманов подавно…
ГМИИ, полный гигантских статуй, высоко парящих рельефов, открылся с чудовищной, смертельной стороны. Экспонаты превратились в затаившихся до поры убийц.
Когда им вбредет в голову рухнуть? Сорваться, опрокинуться? Опустить ногу на темечко, двинуть каменным хвостом?
И ведь МЧС эсэмэской не предупредит…
Музейный хоррор долго обсасывали в сети. Многим мерещилась мистика. Всплыло: погибший был постоянным посетителем, все время ошивался в готическом зале.
Но что это меняет? Что постоянный посетитель… Больше шансов? Что ж теперь, на голову падать?
Ладно б китайца какого-нибудь зашибло, а тут своего, да еще художника.
Очкастая бдительница давала комментарии, мелькала по каналам. Немного прославилась. Подлила масла рассказами про блокнот…
(Тихий маскировочный Кузнецов, носитель самой распространенной в РФ фамилии… Мог он предположить, что его ждет посмертный интерес такого накала? Вся слава досталась ему, личность Ангела никого не интересовала. Иначе как экспонат Рихарда никто не называл…).
Пушкинский трясло. Дня не проходило без визитеров: министерские проверки, представители следственного комитета, прокуратуры, мэрии. Всерьез обсуждалась версия тщательно спланированной акции, провокации: нож-в-спину-минкульта.
Руководство металось. Был проведен ряд экстренных заседаний. История рисковала серьёзно ударить по имиджу.
Выдержав три месяца, музей запустил полугодовую акцию под названием: дели на два. У этой акции была сложная легенда, ловко придуманная, что-то актуализирующая, от чего-то (ясно, от чего) искусно отвлекающая.
По факту: билеты подешевели в два (!) раза. Даже – внимание! — на привозные выставки, и народ ломанулся в ГМИИ с удвоенной силой, и история быстро забылась.
А вот с восстановлением экспоната оказалось не так просто. Временно поставили что-то из запасников. Взойдет ли на постамент следующий Ангел, копия копии, пока неизвестно.

 
КАК ВАШЕ ДЕРЕВЦЕ?

Телефон завибрировал. Макс. Я сбросила звонок.
Молодая красивая осень рвалась в окна с лиловыми шторами. В кабинете шло родительское собрание. За партами теснились взрослые люди, я сидела впереди, на месте для детей со справкой от офтальмолога.
Поболтать с Максом было интересней, чем переизбирать родительский комитет (вжаться в парту, стать невидимым), но долг есть долг.
Потом то, се, перезвонил он сам, через сутки.
— Тебе это нужно попробовать, – объявил он без предисловий. – Техники художественного транса… Уникальная практика. Для вдохновения! Для притока творческой энергии. Я сразу про тебя подумал! Тебе это будет полезно.
Я зевнула. Я точно знала, что все это мне совершенно не нужно. То есть не вдохновение, а эти психологически выкрутасы.
— Когда, – спросила я, – почем.
— В следующий четверг. Две тысячи занятие. Вообще-то это курс…
Я на полном серьезе запланировала пойти на занятие по художественному трансу! Я отложила на это дело две тысячи рублей, привлекательную новенькую купюру, выглядящую дороже, чем она стоит.
…Все дело в Максе. С ним я хоть на Луну. Особенно, если он считает, что это будет мне полезно.
Старый друг, даже более того.
И что-то мне действительно совсем не писалось.
Хотя я точно знала, что там будет. Странно выглядящие девушки разных возрастов, психологини в свитерках. Особые, только здесь водящиеся мужички с бегающими глазами. Худые дядьки в ковбойках. Почтенный (-ная) гуру с горящими глазами и повадками тайного лидера. Упражнения, одно другого страньше, т.н. «техники».
Объятья с соседом.
Я угадала процентов на 85. Само место – уютная квартира на юго-западе, в профессорском районе – мне понравилось. За окнами смеялись дети, шумели листвой почтенные деревья. На кремовых стенах тесно висела отличная графика. Логово художника, считающего себя психологом. Хозяйка салона была великолепна: высокая, точеная, с ультракороткой стрижкой, неопределенного возраста, в артистическом прикиде. Такую шею я видела в последний раз в Египетском зале.
Двух тысяч стало уже не так жалко.
Тренинг проводил похожий на предводителя гномов мужчина в летах. Он был белобород, опрятен, ухожен, наглажен. Чувствовалась заботливая женская рука. Меня поразили кремовые брюки и небольшие ступни в белых носках.
Собственные мои ноги мерзли. В кружок нас сидело аж десять человек, тапок опоздавшим не хватило. Посередине комнаты на зябком ламинате символом недостижимого тепла и уюта лежал небольшой коврик в виде ягуара. Дотянуться до него мне не хватало смелости и длины ног.
Мне хотелось домой.
Нас было семеро женщин и трое мужчин. Одна из женщин была хорошенькая с умным лицом девочка, по виду девятиклассница. Настя. Макс, тревожно на меня поглядывающий, сидел через Юру и Тоню. Я специально села подальше, для объективации.
Мы отключили телефоны. Напротив висели круглые часы, я мысленно отмотала три часа вперед и закрасила получившийся сектор красным.
Все, кроме меня, были воодушевлены, даже возбуждены. Я, сидя на своем бархатном стуле, приятно улыбалась.
Это было второе занятие тренинга по художественному трансу. Друг дружку все они знали досконально, общая тусовка. Даже, того интимнее, многие были клиентами друг друга! Это как если бы я находилось среди, сплошь, перекрестно, любовников и бывших супругов…
Ради меня все снова представились. Марина, психолог. Света, психолог, Макс, психолог. Юра, психотерапевт. Тоня, психолог.
— Татьяна, – сказала я и упрямо замолчала. Что мне было добавить? Поэт-не-пишет-десять-лет? Писатель? Менеджер контента?
— Итак, она звалась Татьяна? – пропел руководитель и посмотрел с доброй улыбкой, будто что-то про меня понял.
Дальше по кругу сидели действительно школьница, еще один психолог и еще один психотерапевт. Настя, Лариса, Маргарита.
Первое упражнение было дышать правой рукой. Тем, кто быстро управится, разрешалось, подышав еще и левой, подышать в обе ступни.
Я скосила глаза на Макса. Какой он все-таки… привлекательный. И родной. Сидевший от меня через двух психологов и молча дышавший правой рукой Макс виделся мне в дымке отчуждения, ставящей под сомнение реальность нашей дружбы и близости.
Вдруг, меня это задело.
Макс, как и все кругом, дышал правой рукой. Попробовала и я. Рука нагрелась, почти раскалилась, но я не уверена была, что это признак осуществившегося дыхания.
— Кто уже готов? Кто хочет рассказать? — спросил, только я наладилась дышать дальше, Гавриил Юрьевич, так звали руководителя в кремовых брюках.
Я думала, дышать рукой дадут дольше.
Все, кроме меня, ярко рассказали про дыхание рукой. Даже школьнице Насте удалось ручное дыхание. Я сказала, отрабатывая две тыщи, что рука у меня нагрелась.
— Это очень хорошо! – обрадовался Гавриил Юрьевич.
Дальше он раздал каждому по хорошенькой эмалированной серой палочке, похожей на вязальную спицу, и велел дышать в палочку, сначала держа ее в руках, потом положив перед собой на пол.
Палочка была прохладная, тоненькая. Дышать в нее у меня не получалось, она даже не нагрелась. Я положила палочку на ламинат и принялась, под видом дыхания, ее рассматривать. Тут я что-то почувствовала, какую-то причастность к этой худенькой серой палочке, ее хрупкость, одинокость. Тщету, жалость к нам обеим, соединенным неосуществимым моим в нее дыханием.
Худощавый Юра слева от меня крутил палочку так и сяк, клал ее на плоское плечо, на диванную подушку, на колено, вдоль и поперек. Психологи дышали в свои палочки, руководитель оглядывал подопечных с ласковой улыбкой.
— Кто первый, – сказал он.
— Легче дышать, дыхание эффективнее, когда палочка лежит поперек, а не вдоль, – немедленно откликнулся Юра.
— Совершенно верно подмечено! – похвалил его мастер.
— Я почувствовала палочкой сквозное движение воздуха и легкую вибрацию, – веско сказала хозяйка квартиры. У нее был красивый глубокий голос.
— Я не могла положить ее на пол, взять рукой, она стала раскаленная, – сказала полноватая психолог Марина. Брови у нее были еще более белесые, чем у меня.
Рассказал о своих впечатлениях и Макс. Он описывал специфику дыхания сквозь металл. Зная Макса, я была уверена, что он ничего не выдумывает. Макс жестикулировал, жесты его, своеобразная пластика, необычный контур кистей были мной выучены наизусть.
— Я ничего не почувствовала, но…, – начала я.
— Это совершенно нормально, – сказал Гавриил Юрьевич мягко и вопросительно посмотрел на мою соседку.
Далее последовал каскад упражнений. Прикладывание к голове цветных бумажек (красной мне пропекло кожу, синяя холодила, зеленая и желтая были нейтрально никакие). По бокам головы, с помощью особого крепежа, устанавливали цифры, от одной до четырех. Единица пробуравила мне виски, я почувствовала себя бусиной, надетой на металлическую нить. Двойка, тройка и четверка никак себя не проявили, хотя от тройки, любимого числа, я ждала откровений, тайных знаков.
Потом Гавриил Юрьевич велел нам объединиться в пары (начинается!), взяться за руки и подышать в рукопожатие, продышать, по его выражению. Девятиклассница протянула мне руку, мы с преувеличенной открытостью прижались ладонями и переплелись пальцами, и я положила этот сэндвич себе на колено. Таким же образом спарились руками все участники тренинга. Макс сидел за ручку с соседкой, вид у них был дурацкий. Гавриил Юрьевич осматривал образовавшиеся парочки взглядом доброй воспитательницы.
— Я ощущаю ваше дыхание, – шепнула мне девочка Настя.
— А я испытываю… дружеское чувство. И… физическое тепло…, – сказала я, чистую правду.
Но все это бледнело перед рассказами других.
— Я осознала наши руки животным с двумя дыхательными системами. Таким, что ли, зверьком с десятью лапками, —сказала Маргарита.
— Я почувствовала и продышала дыхательную систему партнерши, – парировала Марина.
— Дыхание Макса перетекало в меня через фаланги пальцев. Ладонь горела, а подушечки как бы замерзли, онемели, – сказала Светлана. Я посмотрела на неё неприязненно. «Подушечки»!
Макс почувствовал легкое покалывание в ладонях, а запястья у него покраснели и нагрелись.
Рука Юрия затекла, онемела.
Тоня едва не потеряла сознание.
Макс перегнулся ко мне через соседей.
— А ты не хочешь рассказать? – шепнул он.
Я скособочила лицо и стрельнула в него злобной гримасой.
Дальше Гавриил Юрьевич раздал каждому по два листочка формата А4, по плотной картонной папочке и, протянув их букетом, по простому карандашу. И велел нам нарисовать простенькое деревце: ствол, крона, несколько веток. Примитивное, добавил он, борясь с нашими страхами перед карандашом и бумагой.
…Тем, чего я боюсь меньше всего свете.
Антропоморфное, сказал он еще про деревце, и мне стало ясно, куда он клонит.
Шаркая карандашами, все с удовольствием рисовали. Было интересно, какие породы выберут психологи: дуб, ясень, клен или, может, хвойные? Горные граб и бук? Мне, бывшему художнику, пришлось держать себя в узде, чтобы нарисовать деревце действительно примитивное. Я скосила глаза: соседка Настенька изобразила плакучую березку.
— Нарисовали? – спросил Гавриил Юрьевич, осмотрев всех по часовой стрелке. Мы закивали. – Теперь на новом листе, – он сделал долгую паузу, – произвольно напишем: зима, холод, мороз, смерть.
Я написала в столбик: зима, холод, мороз, смерть. Вдруг мне стало интересно.
Расположенные столбиком слова напоминали стихи. Что-то шевельнулось во мне. Гул, сгущение, свечение смыслов. Интонация.
Смерть, мороз, зима и холод.
Холод, смерть, зима…
— Ну а теперь, – осмотрев нас в обратном направлении, после весомой паузы сказал Гавриил Юрьевич, – сверните листок в трубочку и подуйте в нее на свое нарисованное деревце.
Тю…
Детский сад!
Мне стало скучно, смертельно скучно. Слова на бумажке снова сделались плоскими, короткими, двухмерными.
Однако, как и все, я скатала буквы в трубочку и подула. В комнате поднялся ветер – все дули на свои нарисованные деревца. Девять человек играли на бумажных дудочках, глядя в партитуры с примитивными деревцами.
Мы дули, останавливались, снова дули. Смотрели. Кто-то, мотая головой, выдувал завитушки типа скрипичного ключа. «Вихри враждебные».
— Кто готов сказать? – пробился к нам голос Гавриила Юрьевича.
Я осмотрела соседей по кружку. Участники тренинга были оживлены. На щеках горел морозный румянец. Кое-кто даже как бы слегка запыхался, будто пробежал круг на лыжах по школьному двору. У некоторых пряди на лбу слиплись, как после колки дров.
— На моем деревце полностью облетели листва. Вся! – торжествовала Марина.
— Мое дерево сначала зябко встрепенулось, задрожало ветвями, стволом, и его стало гнуть дугой, – красивым низким голосом сказала Маргарита.
— Мое покрылось инеем! Каждый листочек, – звонко проговорила девочка Настя, глядя на свою заплаканную березку.
— Мое облетело. А верхние ветки поломало…, – грустил Юра.
— Сначала оно было неподвижным. Потом пошла мелкая дрожь. Дрожь усилилась. Кора стала трескаться, листья желтеть, коричневеть, опадать, – это выдал Макс. Я смотрела на него округлившимися глазами.
…Они не придумывали, точно! Они описывали то, что видели, эти скучноватые внешне люди, психологи и психотерапевты в свитерках и ковбойках.
Я еще раз подула, еще раз посмотрела. Мое отлично нарисованное деревце крепко держалось на листе. Графика кроны не шелохнула ни единым штрихом. Ствол и ветки молчали и крепко держались на бумаге. Нарисованное уверенными линиями деревце (это был высоченный ясень, позаимствованный мной из парка в Лутовинове) не поежилось, ни встрепенулось. Просто дерево, нарисованное дерево, на которое дуй-не дуй, все равно получишь…
Я дунула на деревце в трубочку, настойчиво и требовательно. Я не хотела быть хуже всех.
Ноль реакции… Я украдкой посмотрел в трубочку на своих визави. Незаметно дунула на сидящую напротив крупную Марину.
Гавриил Юрьевич заметил мой жест и дернулся, будто я навела на человека боевое оружие.
— Ну а вы, Татьяна. Что вы скажете? — быстро спросил он, видимо, чтобы обезопасить. – Как ваше деревце?
— Ничего, вообще! – сказала я негнущимся голосом. Все смотрели на меня. – Я дула на него, на дерево. Несколько раз. Результата ноль… Мне даже показалось, что в ответ оно раздраженно тряхнуло ветками: на, на! Тебе нужна реакция? – Получай! – Понимаете, я могу придумать все что угодно. Я профессиональный придумщик. У меня работа такая… А сегодня я решила дать воображению выходной. Сознательно! Заблокировать его. Хотела, чтобы все произошло само… без моего участия. Только благодаря предложенным техникам… художественного транса, – выговорила я. – И – ничего.
— Это… ничего, – сказал на секунду, не более, смешавшийся Гавриил Юрьевич. – У меня бывали такие…эээ…, скажем так, тугие… к… клиенты… подопечные. К моменту завершения курса у них получались все упражнения. Они спокойно разговаривали, общались с портретами. С подлинниками, копиями, репродукциями. И те, представьте, даже отвечали на их вопросы! И, знаете, в этих ответах содержалась иногда просто бесценная информация! …У вас какой любимый потрет, если не секрет? Если говорить о русской живописи?
Он меня заговаривал. Заколдовывал. Я проглотила наживку: послушно стала вспоминать, перебирать в голове портреты и забыла про чертово деревце и про трубочку. Меж тем три часа истекли, занятие закончилось. Все встрепенулись, зашевелились. Кто-то пошел ставить чайник. Участники тренинга сдавали свои листочки хозяйке квартиры (интересно, что она с ними сделает. Посадит? Чтоб бумага вновь стала древесиной…) Одна женщина, Света, бережно положила листок с деревцем в сумку. Психологи полезли в сумки, кошельки, портмоне. Женщина без бровей, Марина, вспомнила, что у нее нет наличных, Маргарита-организатор нахмурила красивый лоб.
— Портрет Львова работы Левицкого! – наконец вспомнила я.
— Помню такой, –тонко улыбнулся Гавриил Юрьевич. – Выставлен в Третьяковке, в Лаврушинском. Неплох, совсем неплох, одобряю ваш выбор. По-своему шедевр… Львов ведь был совершенно выдающийся человек… Такая биография! Вам будет интересно с ним пообщаться… И, кстати, красивый мужчина.
Кстати, о чем?
…Мы с Максом вышли из подъезда. Было около десяти.
Дети уже не шумели, листва продолжала перешептываться на повышенных тонах. Старые толстые клены академического района гнулись, будто сам Гавриил Юрьевич дул на них словами осень, сентябрь, листопад, хандра, уныние.
Мы с Максом шли к метро. До дому пилить мне было больше часа.
— Хочешь, верну тебе две тысячи? Это ведь я тебя втравил, а тебе не понравилось, я же вижу…, – Макс честно потянулся к карману.
— Нет, Макс! Нет… Чем-то наверняка мне это было полезно. Картонные квадратики красного цвета ожгли мне виски – и оплавили мою гордыню. Единица пробуравила мою голову, а вместе с ней – уверенность в себе и чувство интеллектуального превосходства. Также я получила отметку – низкий балл за готовность к переменам… Я продышала руки, свою и Настину. Я не могу только понять, почему мое деревце не шевельнулось? Бред… Мое прекрасное дерево, высоченный ясень из Лутовинова. Видавший самого Тургенева… У всех этих… твоих психологов сработало, а у меня? Ерунда какая-то…
Макс посмотрел на меня. Он хотел что-то сказать, сложил руку ковшиком для своего фирменного полемического жеста, но тут ему позвонила его вечная Полина.
Он болтал с ней до самого Университета, где посадил меня в метро, помахав левой рукой, на которой не хватало двух третей мизинца.

 
ДВАЖДЫ ЧЕХОВ

Любила как никого.
Молодого, с просторным лицом, тающими глазами. Постарше, с веселым умным взглядом.
Начавшим худеть, уже с бородкой, в пенсне.
Худым почти стариком, хотя до старости было как до смерти.
А там и смерть не замедлила.
В отличие от заполошных почитательниц, любила тихо, про себя. Никто и не знал. Ничего не декларировала, не придумывала, как, допустим, Авилова.
Без столоверчения.
Ну, читает человек Чехова, читает про Чехова. Все, что выходит. Нормально. Покупает, еще теплой, книжку Алевтины Кузиной. Чуть ли не у дверей типографии дежурит…
Все книги, все фильмы, все спектакли, конечно, из доступного.
Когда нужно по-быстрому перезагрузиться, читает «Учителя словесности».
Когда необходимо вспомнить, что чего стоит – избранные места из переписки с братом Александром.
Ранние рассказы дают надежду, что не все потеряно, поздние – понимание, что нужно торопиться.
Любовь эта к Чехову, не сказать мания, отлично соединялась у нее с жизнью обычной женщины, вполне социализованной, почти светской. Семья, работа, иное. Увлечения. Занятия каллиграфией – нравилось, успокаивало. Выращивала на окошке сельдерей с базиликом. Нюхнешь слабые городские побеги – и тепло на сердце.
Капоэйра.
Её любовь к классику русской литературы, могло показаться, была скорей филологична, чем физиологична.
Но нет, мужа и хорошего воображения оказывалось достаточно, чтобы иногда наслаждаться близостью с кумиром, который, все девочки подтвердят, даже на самых групповых, на самых поздних фотографиях, худой, измученный фонил мужской притягательностью.
Если б они не разминулись на сто с лишним лет, – сто процентов, прожил бы до девяноста. Роман написал бы, и не один.
Гноили в стылой Ялте, одного. Кормили черт-те чем… Упустили, не сберегли.

***
И вот она жила двойной жизнью. Даже, считай, тройной, потому что смотрела по сторонам: не верила, что человек таких достоинств родился в единственном экземпляре, один за сто с лишним лет.
Вся мужская привлекательность великой русской литературы сконцентрировалась в открытом ясном лице, высоком росте, стати, спасибо простонародным корням. Толстой, Гоголь, симпатяга, в общем, Тургенев, и Бунин был ничего, и Куприн миляга, Леонид Андреев – красавец.
Но все не то.
Пушкина не трогаем.
И – нашелся. Нашелся такой человек, не подвела теория вероятности. Но не у нас, в Украине. Что географически не так уж противоречило параметрам поиска…
Друг, старый, закадычный, написал ей, вот, дарю тебе на новый год. И ссылку прислал на одного автора, в мессенджере.
Обычно такие вещи утомляют, все эти ссылки. Тем более в качестве подарка.
Не сильно друг потратился-то, мог подумать какой-нибудь пошлый человек.
И ошибся бы. Зная этого друга, подарок был из самых ценных.
Она пошла читать, по ссылке, прочитала все или почти все.
(А так, конечно, каждую ссылку читать – здоровья не хватит.)
И вот она несколько дней читала тексты этого, с Украины, русскопишущего Автора. Режиссера. И педагога. И писателя, а кто сейчас не писатель…
Глядит, а тексты хорошие. Один смешной до колик, но не дурацки смешной, когда все смеховые приемы использованы, и не зло, а смешной самой дикой ситуацией, остроумно, но добродушно описанной. Она восхитилась, и стала читать рассказ мужу, но все испортила, начав смеяться, в результате он отобрал у нее телефон, чтоб читать с экрана, и тоже стал ржать. Они срезонировали, и сколько-то минут вместе сотрясались, и задыхались, практически смеховая истерика, пароксизмы. У нее неделю потом болели мышцы живота.
Были и даже преобладали у этого Автора с русской ремесленной фамилией тексты философские, невеселые и даже печальные, и антифашистская риторика.
Много оказалось сказок для взрослых. Она вообще такое не любила, притчи, басни, все вот это. Однако читала с каким-то внутренним терпением и дочиталась до понимания, приятия и, как результат, радости. У него, зрелого человека, во втором браке росли маленькие дети, и неизбежность сказочного жанра в этом периоде казалась очевидна. Имелась у Автора и взрослая дочь, хохлацки сладкая, слишком для него красивая и гладкая.
Хотя что значит слишком. Этот Автор, судя по фото, у него как у режиссера было много фотографий, рабочие моменты, оказался привлекательным настолько, что она сначала просто остолбенела. Очки совершенно картины не портили, имелась борода, совсем не хипстерская, просто русо-поседелая борода, солома в инее.
Хорошее мужское лицо, почти чеховского обаяния и доброты, а мужская доброта невольно сексуальна. Прилагающаяся к автору молодая жена, такая же экологичная, простоволосая, не воспринималась помехой нарастающему интересу.
Автор, жена и их дети жили в доме: в сети было много красивых фото этого Дома, сделанных художницей-женой, тоже человеком кино.
Молодая, творческая, с двумя детками жена: что может быть прекраснее?
На фоне прибывающего сходства с Чеховым в этом заключалось важное успокаивающее отличие.
…У нее вошло в привычку ждать свежих текстов Автора. Он не частил, ритмов не придерживался, то долго молчал, то выдавал сразу несколько.
С другом они обсуждали эти рассказы и, как правило, совпадали в оценках.
Автор получил премию за рассказ, престижную в довольно широких русскопишущих кругах.
Автор издал сборник прозы.
Автор запланировал на осень презентацию в Москве (хотя слово «презентация» употреблено не было).
Она разволновалась. И испытала гордость за то, что фактически сама открыла писателя, такого интересного и масштабного, редкоземельного…
Снимающий православное кино Автор, оказалось, был давно известен их семье. Несколько лет назад, до истории с Крымом (с тех пор туда не ездили), купили в Кизилташском монастыре несколько дисков, и один был авторства Автора.
Ее вдохновляла собственная многослойная, хоть и эфемерная связь с Автором. Все ж менее книжная, умозрительная, чем с классиком русской литературы…
Жизнь расцвела дополнительным смыслом. Иррациональная радость от того, что где-то под Киевом живет, смеется, снимает кино, репетирует, растит детей, пишет рассказы и сказки, ходит с нечёсаной бородой Автор, окрашивала жизнь в теплые тона.
Сколько-то раз они обменялись репликами в сетях. Автор был сердечен, дружелюбен, впрочем, со всеми. Объявил, что собирается показать московской публике книжку, в сентябре, и будет рад видеть.

***
…В начале августа сорвались на Азовское море, она с семьей и еще семейство. Не в Таганрог, напротив него, в хорошее относительно дикое место с долгими пляжами, степью, невысокими горами и неприличного вида грязевыми вулканами.
Интернет был заброшен за ненадобностью. Навигатору хватало GPS, взгляду – открывающихся пространств. Бело-перламутровое Азовское море удивляло ласковостью, ручное море, на четверть состоящее из молока.
Странно, эта теплая ванна могла быть зоной международных конфликтов, скандалов, войн…
Пальцы на удивление быстро отвыкли от наркотической привычки хвататься за телефон, лезть в сети. Ничто не мигало, не пикало, не вибрировало. Голова очищалась постепенно, как грязное окно оттирают газетами, живым печатным словом. (Они и правда набрали с собой бумажных книг). Чистота спускалась от глаз и мозга ниже, притихла колотушка сердца, размягчилось солнечное сплетение, нервные окончания висели бахромой, лениво поддакивая соленому ветру.
В разгар этого бархатно-маслянистого, как крем, бескрайнего теплого момента позвонила Женя. Прямо в море, муж двумя пальцами, как скорпиона, понес телефон ей навстречу, в набежавшую волну. Она приняла гаджет в мокрые ладони.
— Нужен сад! Он у тебя далеко? – не поздоровавшись, спросила Женя, друг и партнер.
— В номере, в ноуте, – ответила она после раздумчивой паузы.
— Нужен срочно! Там у одних интерес… Прямо сейчас. Сможешь?
— Доберусь до гостиницы, пришлю. Часа через два, – донеслось с Азова. Сама себе восхитилась: вот что делают с человеком море, песок, горы, грязевые, вулканы, белые купажи производства Шато-Тамань.
— Ок. Жду! – закупорила разговор Женя.
«Вишневый сад» был их с Женей совместный проект: фирменный стиль, интерьеры, все-все-все. Заказчики, подмосковный ресторан, хотели очень модно, стильно, но в традиции. Со вкусом, подчеркивали. «Вишневый сад» длился почти год, они с Женей неплохо заработали, и получилось настолько хорошо, что они послали сад на несколько конкурсов, и хозяева, со своей стороны, участвовали в городских и районных предпринимательских соревнованиях. В результате нежную, в мелкий цветочек ручных обоев стену залепили полтора десятка дипломов в рамках: пошлость и бахвальство во всей красе.
Название «Вишневый сад» было хозяйской придумкой. Симпатичным людям, супругам, хотелось чего-то «усадебного», чтоб подчеркнуть и облагородить провинциальный локейшн.
У них с Женей получилось настолько удачное пространство, что теперь они при любой возможности ехали и везли друзей в Квасово – похвалиться, покормить, и кормили там отлично, плюс скидка по клубной карте.
Когда она впервые услышала про этот «Вишневый сад», хотела отказаться. Слишком назойливые аллюзии, вмешательство, какая-то виньетка ложной сути. Анекдот в личной биографии: будто пролезли к ней в голову, решили подшутить. Согласилась, все-таки работа, и денег обещали нормальных, но ждала (и не дождалась) недобрых знаков и подвохов.
…В гостинице не поддалась магии срочности, не кинулась к компу. Приняла душ, сварила кофе, уселась на балконе, открыла ноут. Вай-фай был плавный, туда-сюда, как прибой.
Сверилась с часами, плеснула себе в толстенькую рюмку.
Нашла. Минут десять (подождут!) листала, смотрела, гордилась: хорош сад, отличная работа! Написала Жене нежное весёленькое письмо, прикрепила, отправила.
…Пальцы почуяли интернет, сорвались с цепи, всюду побежали, сунулись во все привычные щели и норы и, конечно, в соцсети.
Она открыла фэйсбук, радуясь своей отстраненности, выработанной за две недели химией равнодушия. Как бы просто из вежливости – были в наших краях и не зашли.
Оглядела, посмотрела, что здесь и как. Кто, где.
Море, горы, горы, море. Острова. Соловки, например. Многие в Москве. В Москве жарко.
Безразлично, но постепенно заражаясь беззвучной многоголосицей чужой жизни.
Лента запестрела любимым лицом. Что такое? Холодея, соотнесла фотографии и скорбные сообщения.
Вчера. В Москве, на каком-то кинематографическом слете.
Сердце.
Врачи боролись.
…Как много у них было общих знакомых, она и не подозревала. Считала собственной находкой, открытием…
Народ скорбел. Буквально выл от горя.
Лавина стихийных некрологов.
Боль утраты, многоголосый стон…
Изображения обаятельного лица – сама жизнь! – множились… Открытая улыбка, зубы чуть в раскос, зеленые глаза, очки, соломенная борода. Молодой, в сущности, человек. Дети маленькие, до десяти. Какая-то чушь…
Запах горелого мяса заставил оторвать глаза от монитора. Под балконом гостинички кипела нормальная жизнь курорта-станицы. Жареные люди ели жареное мясо. Копчёные дети, под давлением пирующих родителей соблазнившись на мяч и бадминтон, бросали игры, требующие энергозатрат, и приникали обратно к телефонам и планшетам. Анилиновое солнце катилось в пыльную степь. Проступала невидимая днем горящая полоска трассы.
Нервическое пульсирующее ожерелье большака.
…Томные, распластанные, размягченные, мы здесь розовеем в закатном солнце, пьем вино, слушаем шуршание моря и шорохи цикад. Наша жизнь поплескивает, как коньяк в пузатой рюмке. Наши машины нагрелись за день и остывают с тихой благодарностью. Наши волосы полны песка, морской соли, солнечного света. Наши майки, трусы и купальники, никого не стесняясь, свисают нелепыми декорациями.
А в Москве талантливый русский человек с украинским паспортом ждет транспортировки в маленький городок под Киевом. Уже не человек, остывающая физическая оболочка.
Как, интересно, его повезут…
Доигралась.
Она со своей замаскированной, как псориаз, чешущейся чеховской чехоткой назначила хорошего талантливого парня на заведомо трагическую роль. Где ранний уход был прописан. Наслаждалась линейным и нелинейным сходством. Придумала себе сериал совпадений и смотрела.
Полтора года смотрела это кино…
А у человека трое детей. Театр. Рассказы. Книги. Простоволосая жена, серый деревенский дом.
— Пошли ужинать? Мы проголодались. Идем в «Степь», – выглянул на балкон муж.
— Идите без меня, я не хочу есть, — сказала она.
Они помахали снизу: шестеро голодных москвичей, и ушли в степь буквально – до «Степи» было с километр.
Чувство вины (надуманной! ни в чем не виновата! просто совпадение!) не давало разлиться донной грусти.
Уже видел? – написала она другу.
Шок. Я в трансе… – ответил он. – Как обидно, нелепо…
Ей стало немного легче: располовинить скорбь, разлить в два стакана, выпить, не чокаясь…
Я наберу? Тебе удобно сейчас?
Давай. А ты разве не на юге? – но она уже звонила.
— Але? Привет… Ты знаешь, ведь это я его… тогооо. – Стало совсем темно. Поднялся ветер, раздувая угли в мангалах, разбрасывая искры…
— Кого того? Ничего не понимаю…
— Автора. У меня была теория, понимаешь… Он никакой не двойник, конечно, Чехова… Но его повторение на новом витке. Я искала такого человека, высматривала… И тут твой подарок новогодний… Ну, помнишь? Я его сразу узнала… И пошли аллюзии, переклички, совпадения, ожидания-а-а. И вот он умер. Понимаешь? Молодой – это как раз примерно как тогдашние 43. И где – вдали от дома. На чужбине. Хотя для него Россия не чужбина, но все сходится… В разгар творческого пути, на взлете. Книга, премия. Театр… Правда, умер неожиданно… Но мы и не знаем подробностей… Историю болезни.
— Стоп. Причем тут Чехов? И ты тут причем?
— Я вставила Автора в ту же матрицу. Чеховскую. Своими сопоставлениями… Перекличками… Оп…оп… обрекла на раннюю смерть в чужой стороне.
— Э, – сказал он после паузы. – Стоп! Ты пьяная, что ли? Бред какой-то…
— Темрюк, – сказала она с вызовом. – Я пью Темрюк, коньяк такой. Неплох, но ничего особенно… Я трезва как стекло!
— Так. Я все понял. Значит… Сейчас берешь и все записываешь.
— Записываю?
— Весь этот… ну, свою историю. И присылаешь мне. Поняла? Еще! Вы когда едете? Заезжаете в Таганрог. Сделаете небольшой крюк, ничего. Там иди в домик Чехова. Обойди все его места. Все! Зайди в церковь, закажи сорокоуст по усопшему. Дальше. Идешь к памятнику. Лучше который на Красной площади. Возложи цветы. Купи, не знаю, тридцать, сорок, пятьдесят роз.
Она рисовала на ленточке перевернутого чека розочку. По детской технологии, состоящую из многих смайликов.
— Записывать-то зачем? – очнулась она.
— Ты совсем ку-ку? Не понимаешь элементарных вещей? Потому что – все это литература. Чехов – литература. Автор – литература, все, что ты навыдумывала – чистой воды литература. Нужно записать. В тетрадку, в файл, под замок! 12 кеглем, Ариалом, Курьером, или что ты любишь. Это нельзя оставлять, не записав. Неэтично. Нужно предать весь этот бред бумаге… Понимаешь?
— Честно, нет…, – призналась она.
— Тут и понимать нечего. Записываешь. Присылаешь мне. Чтоб я убедился, что демоны надежно заперты. И – выкидываешь эту историю из головы! Нафиг! Никого не оживить уже… Ни того, ни другого. Поняла, мистическая моя? Все, пока.
Времени было около девяти. У нее оставался час тишины, не меньше.
Она плеснула себе еще Темрюка.
Стояла идеальная темень, но фонари, окна, балконы светились, загоняя ночь подальше в степь, поглубже в полынь, в саксаульник, за лиман. На горизонте крутилось и брызгало огнями колесо обозрения. Жестко, как в преисподней, пахло пережаренным мясом. Голоса звучали резко, отрывисто, смех женщин от вина и темени сделался блядским.
В поселке грохала музыка. Цокали цикады.
Она зашторила окна. В комнате встал казенный уют в персиковых тонах.
Завела новый файл, сохранила.
Написала (Calibri, 14 кегль).
Любила как никого.
……