Выпуск №5

Автор: Елена Георгиевская

 
Ама Лилит

У каждой смерти должна быть змея.
У каждой земли должна быть смерть.
Книга, сделай меня смертью — книга делает землёй. Лишнее слово проходит мимо.
Лишняя земля сыплется за шиворот, ты видишь землю — в слове «ущемлять». Тебя никто не должен был ущемлять, ведь ты самый нормальный, откуда же этот мир
из червей и глины (?)
Из червей и глины выбирается к тебе мир, и ты ждёшь, что он пройдёт мимо, как лишнее слово. Лишние слова вместо змей — окутывают твоё имя знаменем из земли — ни одна из твоих костей не сломается, но и не сдвинется.
Змеи подарили бы тебе язык, говорить с Ама Лилит, и ты просишь язык. Видишь кость.
Не сломается, шепчет она, и не сдвинется.

 
Стеклянная земля

Как разбивается тело твоего воздуха?
Кто был никем, тот станет ничем.
Ткань стены говорит.
Разбитое говорит, слышимое ничем.
Ты словно чужая отклеившаяся голова.
Под полночным обрывом изучал мозги. Сверху была земля, улыбался месяц-могила.
«Они» научили тебя словам «горний» и «дольний» и не научили бить. Ты пришёл сюда и ударил рукой по стене, она оказалась тканью, под ней нет крови. Я смотрел, как она становится сплошным песком, портьера из сыплющегося песка, уходящего в стеклянный пол, твою стеклянную землю.
Хотели быть льдом под ногами, стали кротами под стеклянной землёй.
На потолке чёрные линии кожи, на краю обрыва умный держит в одной руке хрупкую мужественность, а в другой — прочную женственность. Я их не беру, и ты не бери — их так отражает стекло, что лучше бы оно было льдом и не дожило до весны, было кожей и не дожило до линии, было никем и стало ничем.

 
Новая история капитала

Прозрачные линии капитала. Сквозь них видны настоящие лица по ту сторону.
Очертания прозрачной маски капитала. По ней видно, что она не бьётся, но выглядит она естественнее, грубее пластика. Кто-то ждёт, что она окажется глиной, из которой можно вылепить любую вещь, необычной глиной, не способной утратить полуневидимость.

 
Москва граничит с Сирией

Москва граничит с Сирией. Я видел онейрокарту.
Москва обозначена светло-оранжевым, Сирия — светло-зелёным, и за ними океан, белый, как шрам.
Вы ещё так молоды, а ваши руки полны шрамов.
Полны шрамов, как денег.
Крошки пыток, доставшиеся тебе, близкие люди видят бисквитными крошками. А я видел, что Москва граничит с Сирией, если Сирию не отодвинуть, то и близких не отдалить.

Посиди со мной на берегу океана люстрации.

 
Улитка и череп

Так они срастаются в камеру, так лестница их костей ползёт по твоей электронной бумаге. Их свободные тела образуют тюрьму.
Им забыли сказать, они обещали никому не говорить. Я смотрю на бумагу, не видя их белизны. Я вижу улитку, несущую череп.
Глаза — не подарок, это чтобы прочесть небесные молнии внутри улитки, разрушенные молнии земли.
Головы — не подарок. Мы не умели держать их пустыми. Но когда они были полные дряни, и кто-то из нас сказал: «Пойду искать верёвку и мыло», — он имел в виду ведьмину верёвку и жив до сих пор.
Ваши тела на унылом песке — отростки камер, пугающая трава. Вы ещё не знаете, что мы сделали с вашей плетью. И когда вы садитесь вокруг, представляя форму, чувство, распознавание, событие и сознание, — мы слышим дерьмо, дерьмо, дерьмо, дерьмо и дерьмо.
Ваша камера невозможна, как череп улитки.

 
Потрошитель судьбы

Он мечтал потрошить судьбу, словно рыбу, но нельзя выпотрошить собственную голову. Он говорит, что нынче все поэты — мёртвые среди мёртвых. Но и сам он мёртв, о чём умалчивает; я же, полуживой, чувствую, что надолго его не хватит — если бы он был долговечно, сокрушительно мёртв! Но он — словно та женщина, чьё тело после неудачного воскрешения поддерживали только чужие души в форме полупрозрачных змей. Никто не спрашивает: мары, зачем вы поддерживаете его? — одни не понимают, что это мары, другие понимают, что не получат ответа. Стоит ли ожить, чтобы тебе ответили на ничтожный, в сущности, вопрос, связанный с человеком, презирающим тебя, как глина — заклинателя, явившегося слепить из неё очередную мерзость? Она презирает до момента оживления, пока у неё нет языка, а когда он появится, материя утратит чувства и станет двигаться по хозяйскому приказу, пустая, какой никогда не бывает настоящая пустота.

 
Часть твоего дома

Кафе «Смерть», где нельзя лежать. Чтобы умереть, нужно лечь, говоришь ты. На тебя шикают: что-то не нравится — иди домой; тебе просто показалось, что заведение втянуло часть твоего дома и медленно, будто умирает, растёт. Нельзя умереть быстро. Что здесь подают? Её. Сколько это стоит? Ты уже заплатил.

 
Сестрица-жизнь

Сестрица-жизнь, умышленный раскол.
Перед тобой поле небитых. Тебе нужно продать много людей.
Что ты собираешься сделать с моей семьёй?
Сестрица-жизнь, ты пройдёшь по этой улице, как смерть, а по той – как большая сестра. Я уменьшу тебя ворованными словами. Словами небитых, хотел сократить до метафоры, сократил до мяса. Кому ты продашь моё содранное лицо?
Ты научила соседа превращать воду в лодку, он превратил. Лодка оказалась величиной с дом, но жить в ней невозможно. А вода исчезла. Пришёл другой сосед наловить рыбы, а там человек. Есть его нельзя, только бить. Из кого ты сделаешь щипцы для колки орехов смерти?
Сестрица-жизнь, у тебя шесть рук и столько голов, что на их месте я ничего не вижу. Лучше бы я увидел фонтан крови, льющийся из перерубленной шеи в капалу, разорванный ветром шёлковый флаг.

 
Транс-бог

…словно они должны были сказать: бог придёт бороться с тобой. Чтобы бороться с кем-то, надо его заметить, а для бога ты — некрупный полевой демон, которого он случайно смахнёт хвостом на ходу. Но если они не скажут, их картина мира, эта полустёртая переводная картинка со школьного ранца, каких уже не делают, распадётся на фиолетовые искры, а им такого не надо.
Бог придёт, говорят они, из книги мужчины, пишущего про пятидесятилетних импотентов и алкоголиков так, что ему хорошо платят. Пока они говорят из книги мужчины, мы думаем: одни из нас в детстве так беспечно относились к своим рано пришедшим безболезненным месячным, будто предчувствовали, что раньше срока избавятся от них навсегда, а другие переносили их так тяжело, что не могли просто подождать лет до пятидесяти. Другие говорят из книги женщины дубовым языком, они говорят: «Будь собой», — то есть: «Будь нами». На днях к ним прибегала некрупная полевая богиня.
В другой истории бог и есть транс-бог: он превращается в человека, а это сложнее, чем из «мужчины» в «женщину» и наоборот. Транс-бог не замечает тебя, потому что ты слишком мало в себе изменил. Приняв ещё один облик, он не подметёт своим раздвоенным хвостом твои комнаты. Однажды он не сказал: вот моя мечта — чтобы человек, разделившись, разошёлся по сторонам.
Комната транс-бога — вся улица, от площади до неухоженного парка, где человек ищет закладку, которую час назад случайно обнаружил и унёс кто-то другой.