Выпуск №6
Автор: Евгений Никитин
Сельдерей
(в соавторстве с Аленой Чурбановой)
Когда Дарья Серенко с Оксаной Васякиной пригласили меня читать в свою феминистскую галерею, жена сразу сообщила, что я это «насосал».
– Это как?
– Ну вы же к феминисткам все время подлизываетесь. Вот они вас и позвали.
Кто читал мою книжку, знает, что Алена иронически обращается ко мне на «вы».
Через неделю, накануне моих чтений, галеристки обратились к мужской части литературной общественности с призывом помочь им таскать багетные станки.
Я погуглил, что такое багетный станок, потому что багет, с моей точки зрения, – это французская булка. Оказалось, станки используются для изготовления «паспарту», что запутало меня еще больше, потому что так звали помощника Филеаса Фогга из «Вокруг света за 80 дней». Багетные станки, представленные на рынке, весили до 100 кг. Я вешу почти нисколько.
Мужская часть литературной общественности красноречиво молчала, будучи, видимо, уязвлена книгой Оксаны Васякиной «Ветер ярости», где она, обращаясь к мужчине с фразой «так кончится жизнь твоего грязного члена», собирается скормить его половые органы собаке. Я подумал, это шанс и предложил, раз у меня все равно выступление в галерее, самому подвигать станки.
Из сострадания ко мне присоединился поэт Андрей Гришаев. Он только сказал, что ни в коем случае нельзя использовать фото и видеозаписывающую аппаратуру, пока он будет таскать станки. В противном случае он вынужден будет все удалить.
Мы пришли в галерею за час до моего выступления.
– Вы куда это? – спросила бабушка на проходной.– Надо купить билет!
Вид у нее был, как мне показалось, недостаточно феминистский и даже несколько патриархальный.
– Мы станки двигать, – сказал я.
– Без билета нельзя.
Мы оплатили билеты, и она, недовольно помусолив купюры, указала вглубь галереи. Там сидели Даша с Оксаной и распевали какие-то частушки.
– А вот и мужчинки! – обрадовалась Даша.
– Ну-ка, мужчинки, застегните ширинки! – потребовала Оксана.
Я посмотрел на свои брюки, но ширинка была уже застегнута.
– «Застегните» или «расстегните»? – переспросил я.
– Даже не надейтесь!
– Сначала станки двигать будете, а потом читать? – спросила Даша. – Или сначала читать, а потом станки?
– Можно и почитать. Утром почитать – вечером станки.
Мы сели за какой-то круглый стол, напоминающий стол короля Артура.
– Сегодня у нас выступит поэт и прозаик Евгений Никитин, – объявила Даша. – Мы хотели, чтобы он выступил для участников нашего семинара по актуальной поэзии. Но так случайно вышло, что сегодня никто не пришел. Может быть, они боялись, что им придется таскать станки… Не уверена. Но мы позовем нашу билетершу Нину Шубертовну. Нина Шубертовна!
Бабушка-билетерша вышла из-за своей стойки и торжественно села за стол. Андрей Гришаев нашел где-то в углу пластмассовую верблюжью голову и водрузил на еще один стул, как бы возмещая отсутствие других зрителей.
– Читай, – сказала Оксана.
Я стал читать стихи и рассказы. Билетерша слушала скептически, а верблюд отрешенно. В конце бабушка улыбнулась, что меня несколько испугало.
– Теперь задаем вопросы, – объявила Оксана. – Нина Шубертовна, у вас есть вопрос к Евгению?
– Нет вопросов. Хороший мальчик, – растроганно сказала Нина Шубертовна и поправила патриархальную халу на голове.
– У меня есть вопрос к Нине Шубертовне! – не выдержал я. – Вашего отца действительно звали Шуберт? Разве это не фамилия?
– Действительно так его звали. В честь композитора, – объяснила Даша вместо билетерши.
– А что это вы тут пели, когда мы пришли? – спросил Андрей. – Не Шуберта ли?
– Какой там… Частушки. Но это не мы. Это бот поет.
– Как это?
– В Сети есть бот, который любой текст превращает в частушки и поет человеческим голосом. Мы в него «Ветер ярости» загрузили. Вот смотрите.
Из компьютера донесся голос бота. Он пел:
Я железными ступнями
Отдавлю все пальчики.
Сельдерей оставлю маме,
Член скормлю собачике.
– Рифмы плохие, – сказал Андрей.
– Не верю, – сообщил я. – А если в него мой рассказ загрузить?
– Валяй, – ответила Даша. – Где рассказ?
Я загрузил рассказ и бот спел:
Хоть, Никитин, ты еврей, —
сказала Надя Басова, —
но не любишь сельдерей,
словно свиномясово.
– Разве у меня упоминался сельдерей? – удивился я.
Я стал перечитывать рассказ и, к своему ужасу, сразу увидел прямо посередине текста слово «СЕЛЬДЕРЕЙ». Оно было набрано большими буквами и как будто издевалось надо мной.
– Надо разместить частушку в Женином фейсбуке и посмотреть, сколько она наберет лайков, – предложил Андрей.
– Это потом. Надо станки двигать.
Я решил сначала сходить в туалет. Здесь меня ждали сюрпризы: туалет в галерее был тоже феминистский. Он не предназначался для самцов. Стоило поднять сиденье унитаза и начать писать, как оно с медленной неумолимостью опускалось вниз, рискуя пересечь струю. Приходилось, так сказать, перекрывать поток и возвращать сиденье в нужную позицию, после чего процесс начинался снова. Я закончил свои дела после пяти таких итераций.
– Ну что, попал в отверстие? – спросила Даша.
– Попал…
– Молодец! Готов таскать?
– Всегда готов.
Нас отвели в какую-то темную подсобку. Надо сказать, жизнь не готовила меня к встрече с живым багетным станком. Станки напоминали средневековые пыточные механизмы.
– Что вы с ними д-д-делаете? – ужаснулся Андрей.
– Багеты, – ответила Даша.
Мы с Андреем взялись за один станок и куда-то понесли его, подрагивая поджилками. Станок был тяжел. Шли мы долго и наконец оказались в какой-то яблоневой рощице, совершенно вспотев. Что-то большое проползло мимо и скрылось в кустах. Мы быстрым шагом вернулись обратно в галерею, и я гордо сказал Оксане Васякиной:
– Видишь! Есть и от мужчин польза.
– Раз в год и мужик стреляет, – ответила Васякина.
Политика
На паспортном контроле в аэропорту Берлина все люди, включая мою жену, проходили очень быстро и без проволочек, пока дело не дошло до меня. Когда я протянул паспорт, за мной вдруг захлопнулась дверь, отрезав оставшуюся часть очереди.
Пограничник сказал по-немецки:
– Откройте.
Я открыл дверь, но она снова начала захлопываться.
– Надо медленнее убирать руку, – объяснил пограничник.
Я снова распахнул дверь и стал медленно уводить руку. Но злосчастная дверь следовала за рукой.
– Вы говорите по-немецки? – спросил пограничник.
– Ну да, конечно, говорю. Вы же и до этого обращались ко мне по-немецки.
– Do it slowly! – перешел он на английский.
– Зачем вы говорите по-английски? Я и так понимаю!
Я продолжал бороться с дверью.
– Slowly. Slo – ow – ly – y. Не можете справиться? – с нескрываемым презрением спросил он.
– Не могу.
Он вышел из своей будочки и демонстративно открыл дверь.
– Сколько у вас с собой денег? – спросил он.
– Понятия не имею… Сейчас посчитаю.
Я достал из кармана деньги и начал считать. Очередь уже помирала со смеху, некоторые возмущались.
Пограничник не стал ждать результата подсчетов и с отвращением влепил мне штамп.
Добравшись до центра, мы прогулялись от Рейхстага к Александерплац и поехали в район, где должен был сохраниться большой кусок Берлинской стены с различными граффити. Жена хотела отыскать знаменитый поцелуй Брежнева и Хонеккера. Я собирался пересечься со своим одноклассником, Лукасом, который работал там неподалеку.
В трамвае, услышав слово «Москва», к нам подсела какая-то бабушка и сказала:
– Из Москвы, что ли?
– Из нее, родимой.
– И как там теперь, в России?
– Тяжело, бабушка.
– Тяжело? Это при Путине-то?
– Ну да.
– Это вы раньше не успели пожить, – убежденно сказала бабушка. – Раньше нос высунешь, тут же стреляли. Одни бандиты были повсюду. А при нем навели порядок. И как блестяще он держит внешнюю политику! Если б только не этот Медведев… Он всему виной.
– Раз вы так Путина любите, забирайте себе, а нам дайте Меркель, – пошутила Алена.
– Какая Меркель… Эх, молодежь… Вы тогда будете жить среди мигрантов.
– Мы и так среди них живем, – сказал я.
– Как так? – ужаснулась бабушка.
– Даже прямо сейчас мы среди них, – добавил я.
– Что? Где? – она огляделась.
– Ну вы же мигрантка, – объяснил я. – А мы с вами в одном вагоне.
Мы высадились и побрели вдоль стены. Отыскав Алене поцелуй Брежнева и Хонеккера, я побежал к Лукасу в его студию.
Лукас встретил меня у лифта, улыбаясь с некоторым напряжением. Нас разделяли уже 20 лет совершенно разного жизненного опыта.
– Твое лицо совершенно не изменилось. Я все еще могу его опознать, – сказал я ему.
Слово «опознать» я забыл, но Лукас мне подказал. Я подарил ему книгу «Про папу». Лукас, конечно, не говорил по-русски, но это неважно.
Это был человек из моей немецкой юности. Когда я попал к нему в школу, ко мне отнеслись по-человечески, в отличие от в Молдавии, где я был изгоем. Я впервые почувствовал, что меня принимают, что я признан «своим». Лукас активно участвовал в этом, звал меня на вечеринки и дни рождения, дружески подкалывал, высмеивал и пил со мной. Мое ответное чувство к нему было почти эротическим.
– Как ты? Чем занимаешься?
– Работаю над клипами одной хип-хоп группы из Ганы, – ответил Лукас.
– Это в Африке?
– Да. В Гане я теперь часто бываю. Там я чувствую себя дома. Мне там лучше, чем здесь.
– А я нигде не чувствую себя дома.
Лукас полистал книгу и спросил:
– Это политическая проза?
Я сделал неопределенный жест.
– В каком-то смысле…
– Наверное, осторожно-политическая, – сказал он с усмешкой. – Вроде бы и протест, но чтобы за это ничего не было?
– Но мне и так ничего не будет.
Я объяснил Лукасу, что могу писать как угодно, Путин об этом не узнает, так как меня читают только другие прозаики, поэты. Я употребил при этом слово underground. Хотя оно больше не имеет никакого смысла.
На самом деле проблема не в этом. Я пишу о себе, маме, папе, дедушке, бабушке, отчимах, возлюбленных, врагах, коллегах, соседях, кошках, собаках, птицах. А о политике пишут в моей ленте фейсбука. И мне совершенно нечего к этому добавить. Совершенно нечего. Совершенно нечего.
Караоке
Вчера я пришел к папе с целью помазать его зеленкой.
Папа зачем-то сделал операцию по удалению родинок на спине. На месте родинок у него красовались аккуратные дырки, похожие на пулевые ранения. На неделе папа ездил мазаться к бывшей жене, а на выходных написал мне смс: «Никто папочку не мажет».
Это была аллюзия на его любимую песню, которую он напевал еще в моем детстве, то есть 37 лет назад.
Никто папочку не любит
Никто папочку не целует
Тра-ля-ля
Все любили папу – баба Иля, мама, я, но он все равно ее пел, требуя еще больше любви – борщей, тортов, носков и чистых трусов… И борщи с носками рушились на него Ниагарским водопадом, пока не снесли первый брак начисто.
Впрочем, мы отвлеклись. Итак, я приехал к папе в Валентиновку, где он поселился вместе со своими пластинками и дисками. Заодно с мазаньем я хотел показать ему свои вокальные дуэты, записанные в программе для караоке.
Папа встретил меня голый по пояс и очень довольный собой.
– Жрать будешь? – спросил он.
Эту фразу папа произнес уже как минимум в трех рассказах.
– Я сыт, – ответил я. – Я тебе свои записи принес.
– А я буду, – сказал папа.
Он повернулся изрешеченной спиной и проследовал на кухню. В основном он жил там, поскольку это сокращало путь между холодильником и компьютером.
Я сел за его компьютер и включил для начала песню «Honey Pie», которую я спел с какой-то англичанкой, выложившей сразу партию для второго голоса.
Папа очень удивился и долго всматривался в лицо англичанки, будто стараясь его вспомнить. Потом спросил:
– Это что за баба? Вроде не Алена.
– Я не знаю. Какая-то женщина.
– Хорошая, – одобрил папа. – Хоть и некрасивая. Ты где ее взял?
– Я ее не знаю, пап. Я просто присоединился к исполнению песни.
Папа посмеялся.
– После такого она захочет больше, зуб даю! – сообщил он. – Теперь не отстанет от тебя. Зря ты это затеял… Ей нужны серьезные отношения. Еще дуэты есть?
– Есть.
Я включил ему «When I’m 64» с какой-то немкой, в котором я попытался сам сделать второй голос.
– Опа! – удивился папа. – А это еще кто?
– Да не знаю я.
– Даже имени не помнишь! – возмутился папа. – А баба-то хорошая! Очень сексуальная. Я по голосу всегда определяю, какой женщина будет в постели. Ты ее уже трахнул?
– О чем ты говоришь? Это караоке, а не Тиндер!
– Тиндер-хуиндер… Какая разница! Думаешь, эти бабы просто так тут завывают? Дурак ты. Всегда был дураком. Это ж сайт знакомств, только с песнями. Каждому дураку ясно!
Папа расстроился от моей глупости и стал готовить себе жареную картошку. Тут я наконец включил ему дуэт с Олей Гришаевой. Это был самый удачный дуэт. Мы пели Синатру. Я хотел впечатлить папу своим вокалом.
Я нажал play. Но папа уже налил масла в сковородку и покидал картошку, и все это начало отвратительно скворчать, заглушая музыку. Нас было не слышно. Все это необычайно раздражало меня. Вдобавок ко всему папа вместо слушанья начал подпевать. Под конец он сказал:
– Поешь ты плохо. Просто отвратительно. А девушка – молодец. Она мне понравилась. Кто это?
– Это жена моего друга.
– Жена друга… Вот ты сволочь. Еще и друга подставил. Позор на мои седины. Уж какой я был в молодости козел, но себе такого не позволял, чтоб с женой друга.
Папа помешал картошку, распевая «Something stupid like I love you», и провозгласил:
– Я тоже буду петь! Включай свою программу.
Я стартовал приложение и дал папе телефон. Папа выбрал «Шаланды, полные кефали».
– Шаланды полные кефали… Нет, давай сначала. Не понимаю, когда вступать. Шаланды, полные кефали, в Одессу Костя привозил… Нет, приводил. Это баржи такие – шаланды. С начала. Шаланды полные… Тьфу! Что за дурацкая программа! Марк Бернес не так пел.
Он включил на Ютубе Марка Бернеса и подпел ему. Потом сказал:
– Давай лучше про девушек забубеним. Как много девушек хороших, как много ласковых имен! Дуэт с папой.
Мы стали петь. Через минуту он раздражился на меня, что я пою не так, как Утесов. На последнем аккорде папа издал вопль отчаяния и метнулся на кухню, откуда валил дым. Картошка сгорела.
Папа вернулся грустный и попросил помазать его и оставить одного. Я наносил ушной палочкой зеленку на отверстия в папиной спине, а он бормотал:
– Не получается у нас. Потому что пение – это половой акт. А ты мой сын. Я с тобой не могу.
Он проводил меня к двери и на прощание торжественно сказал:
– Больше я никогда не буду петь с тобой!
На закрытие журнала «Арион»
Я никогда не печатался в журнале «Арион». Когда я был, так сказать, молодежью, шла непрерывная борьба между «Арионом» и «Воздухом». В «Арионе» писали, что в «Воздухе» печатают одних графоманов, а в «Воздухе» цитировали эти статьи в рубрике «Кто испортил воздух». Я в те годы не читал ни первого, ни второго журнала, но вообразил, что мне надо выбрать сторону. Я выбрал сторону «Воздуха». Мне казалось, я совершаю титанической важности шаг, который будет непременно замечен литературной общественностью.
Тогда почему-то бытовал стереотип, что в «Воздух» надо непременно подавать верлибры. Я написал хренову тучу верлибров и всяких белых стихов и отправил в «Воздух». Последующей публикацией я очень гордился. Особенно мне нравилось, что главред журнала Дмитрий Кузьмин – деятель ЛГБТ-движения, а мой дядя был геем. К сожалению, дядя тоже заинтересовался Дмитрием Кузьминым и даже стал комментировать его ЖЖ на предмет упадка русской поэзии.
Потом, уже немного охладев к верлибру, я в очередной раз попал на Форум молодых писателей в Липках с обычной рифмованной лирикой – на семинар главреда «Ариона» Алехина и главреда «Нового мира» Василевского. Меня обсуждали последним. Алехин зачитал фрагменты моих стихотворений подчеркнуто мерзким голосом и сообщил, что это не поэзия, а высокопарные вирши с претензией непонятно на что. «К сожалению, – добавил он, – вы идете по этому пути уже давно и переучивать вас слишком поздно».
Вечером этого дня я как следует напился с горя и бросился танцевать с некой молодой поэтессой, что мне обычно несвойственно, так как всяческих танцев я панически боюсь. Танец перешел во флирт, и ночью мы с ней отыскали тот самый диван, на котором днем сидели Алехин с Василевским, и прекрасно провели там время в различных занятиях до самого утра. А наутро у нас все-таки случился секс. Так я первый и последний раз полноценно изменил жене, после чего мой первый брак очень быстро разрушился. Виноват в этом был, конечно, я сам, а не Алексей Алехин, но попыток напечататься в «Арионе» я с тех пор никогда не предпринимал. Вот такая история.
Прирост смысла
В 2008 году я поехал на первые свои «Липки» (форум младописов) и встретил Элю Погорелую. Моя жизнь на ближайшие несколько лет была полностью определена этим событием. Это произошло так: я поднялся по ступеням филатовского фонда и постучал в дверь. А за дверью стояла Эля.
– Здравствуйте, – сказала она при виде меня. – Вы Никитин?
– Как бы это сказать… Конечно, не то чтобы, но… В целом, Никитин – это я.
– А я про вас статью написала.
Такое со мной случилось впервые в жизни. То есть и Элю я никогда не встречал, и статей про меня никто не писал. Тем более в «Вопросы литературы».
– Ну ладно, держите чемодан, – сказала Эля, раздражившись от моей растерянности.
Я взял чемодан, и мы пошли в автобус. Всю дорогу до пансионата «Липки» я сочинял стихи. Выходило плохо.
Целую девушку, бывает,
и понимаю – всё не так:
как только губы отнимает,
я для нее всего лишь знак:
Я персонаж стихотворенья
или статьи. Она – творец.
Мои неловкие движенья
она поправит наконец.
Из-за этих строчек вокруг меня потом сформировался круг тайных врагов из числа других поклонников Эли. Они считали, что я добился в Липках ее благосклонности. Но это было не так. Мы не целовались никогда. Ее сердце было отдано другому. Это я быстро понял.
Вечером того же дня я был приглашен в номер Эли под предлогом помочь ей подготовиться к утреннему обсуждению стихов Андрея Гришаева.
Такое приглашение, сами понимаете, вселило в меня ложные надежды. Я пришел, весь дрожа и волнуясь, с бутылкой вина, которую пронес мимо охраны пансионата со второй попытки, так как в первый раз бутылка выпала у меня из-под мышки и разбилась прямо на проходной. В вине я не разбирался и купил какую-то редкостную дрянь, вроде «Монастырской избы».
В номера селили по двое. Эля сидела на кровати, а ее подруга валялась рядом уже в состоянии сильного опьянения.
Мы стали обсуждать стихи Андрея. Я всячески ругал их, подозревая в Андрее опасного литературного и амурного конкурента. Потом я перешел было к небольшому харрасменту, но Эля отстранила меня и сказала:
– Почему я? Вот смотри, моя подружка какая красивая. Между прочим, она свободна…
Подружка, между тем, не подавала признаков жизни. Я похлопал ее по ноге, не в сексуальном смысле, а скорее желая удостовериться, что она дышит. Та вздрогнула, перевернулась на живот и воскликнула:
– Гришаев! Мне так нравится Гришаев! Я хочу Гришаева!
Я понял, что мне здесь не место. Мы попили чаю, попросив поклонницу Гришаева нас сфотографировать – результат перед вами. После этого я ушел.
На следующий день в пансионат Липки приехал сам Дмитрий Кузьмин с группой поддержки из молодых актуальных поэтов и журналом «Воздух». Кузьмин выступил в актовом зале перед всеми участниками форума, грохоча своими железными сапогами.
– Вот учат вас тут, как надо писать, – сказал он. – Но не тому учат. И не те. И не тех.
Мы слушали с большим недоверием.
– Эти так называемые «мастера»,– продолжил он саркастически. – Они воспитывают себе смену для своих нафталиновых журналов с советскими названиями. Они учат вас, как писать, чтобы было похоже на них самих и на Бориса Рыжего, который уже умер. У меня другой подход. Мы ищем стихи, в которых есть прирост смысла…
В качестве демонстрации прироста смысла хмуро выступили несколько поэтов, включая Даню Файзова.
Один из выступавших подошел ко мне после всего этого и хлопнул по плечу. Откуда-то он помнил мое лицо. Но имен друг друга мы не знали.
– О, привет! – сказал он. – Ты что тут делаешь? Тебя ж плохому научат!
– Ну, это не главное, – сообщил я. – Прирост смысла в другом. Я вот девушку встретил…
– Влюбился?
– Да.
– Ты ж женат!
– Женат. Виноват.
– И как? Страсть взаимна?
– Нет. Увы…
– И кто она?
– Эля Погорелая.
– Ой, эта самая, которая статьи пишет?
– Да.
– Очень плохой выбор, – зашептал он мне. – Очень неудачный. Статьи у нее ужасные, вкуса никакого.
– Да ну?
– Да. Недавно накатала статью аж в «Вопросы литературы» – про каких-то диких графоманов.
– Про каких?
– Да какая разница, разве всех упомнишь… Какой-то там Никитин, кто-то еще. Стихи – отстой полнейший. Чего про них писать?
Я купил в этот день еще три бутылки дрянного вина и вылакал их уже в полном одиночестве под лестницей. Там и нашла меня утром сердобольная уборщица. Сердце мое было разбито, но душа, как только я протрезвел, запела, и я написал целую книгу новых отстойных стихотворений.
Венеция
Десять лет назад на набережной в Венеции я сказал Ане Русс:
– Я не буду за тобой приударять.
Аня усмехнулась и ответила:
– Вот и зря. Это было бы для тебя лучше.
Может быть, она была права. Может быть, это было бы для меня лучше. «Лучше чем что?» – думал я.
Это была одна из этих загадочных фраз.
Вечером все участвовали в открытии выставки во дворце Ка-Реццонико. Я встречал поэтов. Поэтов привезли из отеля на лодках. Они сходили с них, серые от сырости, со спутанными волосами, с каплями дождя на щеках, похожие на зареванных детей. Только Аня Русс сияла среди них, как омытый дождем сапфир.
Аня подошла к Андреа Либин, жене американского поэта Джона Хая, и стала что-то бойко обсуждать с ней на английском. Я стоял неподалеку и изображал, что несу свои функции организатора. Мой английский был значительно хуже, но что-то я уловил, какое-то дуновение, похожее на «ксс-ксс» и потом слово «Никитин». Я встрепенулся и увидел, как Андреа понимающе кивает Ане:
– What is it? – спросил я.
– Nothing, it’s between me and Andrea.
– But you have just mentioned my name.
– No, she has not , – вмешалась Андреа, улыбаясь.
– Yes she has. What has she just said about me?
Аня и Андреа отпирались.
– Не мучь меня, скажи. Я не обижусь.
– Не могу.
– Тогда я сейчас схвачу тебя за грудь, – пригрозил я как последняя тварь.
Слова «харрасмент» в русском языке еще не существовало, впрочем, угроза эта от лица такого тщедушного существа, как я, выглядела нелепо. Но подействовала.
– Ох, ну ладно, – буркнула Аня. – Я сказала, что ты nuisance.
– А что это значит?
– Это значит, что ты портишь всем праздник своим занудством.
Я отошел и остаток вечера никого не трогал. Бродил по дворцу с чувством отвращения к себе.
После открытия всех повезли на лодках в ресторан. Я провожал поэтов. Аня ждала, пока все уплывут, и пошла в последнюю лодку. В этот момент откуда-то, покачиваясь, возник Андрей Родионов и тоже сел в нее.
Аня вдруг попросила:
– Защити меня от Родионова. Он нажрался и сейчас сам за себя не отвечает.
Из лодки поднялся силуэт Родионова, похожий на мокрое дерево, и протянул к Ане корявые сучья. Родионов был страшен, как его надорванные стихи, которые я любил. Я закрыл Аню собой и приготовился принять смерть от рук любимого поэта. Дерево-Родионов страдальчески посмотрело на меня, но сучья опустило. Взгляд его говорил: «Теперь ты?»
Я тоже сел в лодку. Мы плыли молча и смотрели в воду.
Через 10 лет, встретившись с Аней в Питере, я спросил:
– А помнишь тот вечер во дворце Ка-Реццонико? Ты не сердишься больше за то, что я сказал тогда?
Но Аня забыла и дворец, и мои слова.
Меч Ласидара
– Если вы пройдете из точки А в точку Б, то найдете осколок меча Ласидара, – объяснила Маша Скаф своей дочери Василисе.
– А кто такой Ласидар? – спросил я (имя показалось мне похожим на слово «скипидар»).
– Это был знаменитый рыцарь.
– И чем же он знаменит?
– Он убивал слонов, – сообщила Василиса.
– Так он был плохим?
– Нет. Это были о п а с н ы е слоны.
Я долго ходил и думал, можно ли убивать о п а с н ы х слонов. Они же не виноваты, что опасные. Как мужчины. Как я.
Но как бы, наверное, заметил Сартр, если я знаю про себя, что я опасный, то ответственность за мои действия целиком лежит на мне. Я не могу оправдываться: вот, я же о п а с н ы й, сяськи-масяськи.
Другое дело – слоны. Ласидар был неправ.
Думаю, что меч Ласидара поэтому и треснул, распавшись на множество осколков.
Эти осколки сидят в сердцах людей и напоминают им, что вообще-то не клево быть говном, как Ласидар. И наполняют сердца мужеством слона.
С этими мыслями я пошел спать наверх (мы были с Аленой в гостях на Машиной даче), но не мог заснуть, пока не написал стихотворение.
Маша, я внутри толстый
старый человек.
На себя как на героя
давно махнул рукой.
А ты синий дракон.
Твои руки и лопатки.
Твоя детская литература.
Я чувствую стыд.
Я давно потерял
осколок меча Ласидара.
Я долго думал, написать «синий дракон» или «опасный слон», но остановился на драконе, потому что Маша Скаф совсем не похожа на слона.
Школьные сочинения моего брата Вячеслава Никитина
(2001 г. – 8 лет).
Редимейд
20 февраля
Моя мама
Мою маму зовут Наташа. У моей мамы синие глаза и черные волосы. Как у сестры. Но она ела много белой еды (хлеб), и волосы у нее стали белые, как у меня. Мама любит сесть за компьютер, ноги на стол, и играть в косынку, солитер, сапер.
Когда мне было 4 года, я своей маме помогал так: вытаскивал из стиральной машинки одежду.
А в свое время я делал когда что. То вытаскивал таз и нес в ванну. То поливал цветы – когда что. А перестал я из стиральной машинки вытаскивать одежду в таз потому, что мы купили новую машинку. В ней не надо было это делать.
28 января
Еда (о своих вкусах)
Я люблю вкусно поесть! Люблю пиццу, чизбургер, хот-дог. Люблю также шашлык. Люблю поесть в Макдональдсе! Там все так вкусно: картошка-фри, чизбургер, бигмак. Вкусно – ууууу!
Также я пью какао «Несквик». Там содержится белок – я хочу отрастить себе зубы – а также молоко, т.е. долголетие.
Больше всего я люблю тесто: пиццу, бигмак, чизбургер, хот-дог, гамбургер. Особенно вкусно, если запить все это «Несквиком».
Я люблю пить и пить, и пить, и пить. А еще я смешиваю напитки. Допустим, чай и молоко, «Несквик» и чай (я бы налил туда и молока, но в «Несквике» оно уже содержится), кола и фанта. Я называю это «гадостный компот».
19 ноября
Лучший город Земли
Эпиграф:
«Дорогая моя столица,
Золотая моя Москва»
Я люблю Москву. Ведь в ней самые разные времена года. Поэтому у москвичей много одежды на все случаи жизни. Для зимы – куртки, шубы, шапки, сапоги, шарфы и т.д. Летом – шорты, майки, футболки.
В этом городе много холмов и болот. Самое знаменитое из них – Москва, в честь которого был назван город.
Москва провозглашена городом-героем. Ведь она пережила много бед и выжила! Например, фашисты. А также на нас напали наши предки – татаро-монголы. Но Москва росла и заняла огромную территорию, хотя сидела на жопе, а на нее саму нападали.
4 марта
Сочинение-рассуждение*
Эпиграф:
«Словом можно убить,
Словом можно прибить»
Слово нужно для того, чтобы убивать, огорчать, спасать, щипать, ругать, сходить в унитаз, вежлить, матнить – все это можно одним словом. Вот для чего нужны слова.
Слова бывают разные: черные, белые, красные, убийственные, огорчительные, убеждительные, ругательные, щипательные, спасательные**, пожелательные***, трусливые****, матные.
Я люблю слова за то, что они убивают.
Примечания Славика:
* Немного юмористичное
** Жилеты
*** Носки
**** Трусы
Примечание учителя: «Я не хочу работать с таким сочинением».
Весь текст перечеркнут красной линией.
Также учителем перечеркнуто «сходить в унитаз».
Брат сегодня – аспирант мехмата МГУ. Изучает что-то недоступное моему разуму.
Голубь
(Рассказ в соавторстве с Аленой Чурбановой)
Елена смастерила с сыном кормушку для голубей и вывесила ее за подоконник. Уже на следующий день за окном кишели голуби. На работе Елена получила смс-ку:
«Уважаемая Елена! Это пишет голубь. Принесите в УСЛОВНОЕ МЕСТО 5 мешков зерна, и с Вашими мужем и ребенком ничего не случится».
Елена купила 5 мешков зерна и принесла в УСЛОВНОЕ МЕСТО. С мужем и ребенком ничего не случилось.
На следующий день ей пришло новое сообщение:
«Уважаемая Елена! Это снова голубь. Вы должны завтра в 14-00 прийти по адресу Заморская,16, 1 подьезд, 5 этаж, квартира 64 и забрать у проживающего по данному адресу Сизифова Алексея Петровича НЕБОЛЬШОЙ сверток из промасленной газетной бумаги, который он прячет на третьей полке в платяном шкафу, что стоит в гостиной. На этот раз я не стану брать в заложники Вашу семью. Просто скажу, что сделать это в Ваших же интересах. Голубь».
Елена решила, что с нее хватит, и стерла смс. Но на следующий день голубь написал:
«Елена, в клюв мне ноги, не дурите, заберите сверток в течение недели, или Ваш муж ОБО ВСЕМ узнает. Шутки кончились. Голубь»
Елена испугалась и отпросилась у начальства. Как показал навигатор, улица Заморская была на берегу моря в Махачкале по соседству с улицей Гапцахская второй тупик. Голубь дал ей вчера невыполнимое задание: не могла же она вовремя оказаться у Сизифова Алексея Петровича.
Елена купила билет в Махачкалу. Объятая ужасом, она села в поезд, но в то же время почувствовала неизъяснимую сладость ПРИКЛЮЧЕНИЙ. Это был голубиный капслок. Он так и написал ей ночью:
«Дорогая Елена! Это снова голубь. Я восхищаюсь Вашей отвагой. Немногие могут вот так взять и пиздануть в Махачкалу. Вы разорвали рамки мелкого мещанского быта, в котором, по моим скромным прикидкам, пребываете с рождения. Я уверен, что ПРИКЛЮЧЕНИЕ изменит Вас самым неожиданным образом, и даже чувствую зависть простой дворовой птицы по отношению к человеку. Или даже так: к человекине. Как видите, я не чужд некоторым новейшим течениям… Каких высот духа Вы в конце концов достигнете, мне даже сложно представить. Жизнь моя бедна свершениями. Я летаю от бульвара к бульвару в окружении своих приземленных сородичей и выпрашиваю крошки у бомжей, а иногда и ем говно. Правда, иногда я бываю свидетелем душераздирающих сцен. Например, сегодня я сидел на Чистяках и видел студентку Антонину (это такое имя), которая часто приходит сюда в наряде крайне откровенном и читает книжку. Внезапно один прохожий, видимо, соблазнившись ее обнаженными нижними конечностями, сел рядом и заговорил о Тургеневе, хотя девушка читала Каннингема. Смысл речи был в том, что прохожий тоже кое-что читал, хотя Каннингема не знает и потому из книгофильского любопытства интересуется, похоже ли это на Тургенева, потому что последний вопрошающему очень нравился в молодости. Выражено все это было лексикой более скудной, нежели подобало бы в подобном диалоге. Одновременно со своей речью, мужчина тянулся за книжкой, как бы наклоняясь и приникая к девушке. Представьте же мое изумление, когда студентка Антонина вытащила из сапожка здоровенный нож и проткнула собеседнику колено, после чего убежала в метро. История сия, надеюсь, позабавит Вас в путешествии».
Елена сидела в купе с двумя веселыми бухгалтершами, которые ехали в Махачкалу к жениху одной из них. О женихе они отзывались умолчаниями, смешками.
– А есть тебе где переночевать? – спросила бухгалтерша 1 после трех рюмок кагора. – Если нет, так можно с нами у Мурадика.
Бухгалтерша 2 украдкой покачала головой: мол, не соглашайся.
Вокзал оказался похож на восточный базар: все куда-то бежали, что-то кричали. Мурадик вылез из машины. В его лице было что-то голубиное, словно он сошел с иконы, но при этом голову сверху и снизу обрамляли жесткие черные волосы наподобие лобковых. Елена от ночевки отказалась, но попросила отвезти ее на пляж. Мурадик молча высадил ее на пляже, который подозрительно напоминал вокзал. Елена прошла мимо скопления тел и отыскала Заморскую улицу по соседству с улицей Гапцахская второй тупик.
Дверь долго не открывали. Елена уже думала, что приехала зря, но все же, минут через 7, на пороге возникла бабушка.
– Вам чего женщина? – спросила она.
– Я за свертком, – сказала Елена.
– Каким свертком?
– На третьей полке в платяном шкафу.
– Вы, гражданка, что-то перепутали, наверное.
– А вы – Сизифов Алексей Петрович? – спросила Елена на всякий случай.
– Да, – ответила бабушка. – А вы из Собеса?
– Нет, я не из Собеса.
– Ну тогда до свидания.
– А что такое «Собес»?
Старушка захохотала, заклекотала и крикнула кому-то в комнате:
– Слышь, Леша, нынешняя пришла – не знает Собеса!
– Они уже ничего не знают, не помнят, – донесся мужской голос.
В прихожей появился мужичонка неопределенных лет и тел, туманно бородатый, в халате на босу ногу.
– Из Москвы, что ли? – спросил он, как бы догадавшись по одному ему известным мельчайшим признакам.
– Ну да. Понимаете, у меня задание… Мне дали этот адрес…
– Да вы заходите, заходите. На кухне поговорим. Я давно не бывал в Москве… Лет двадцать прошло. Какая сейчас Москва? Мама, свари нам пельменей!
Старушка бросилась варить пельмени, а бородач стал расспрашивать Елену о Москве.
– Москва! У меня там были свои местечки. Вы бывали на блошином рынке? Мое любимое местечко. Я там гулял…
Перед ней возникла тарелка пельменей. Они плавали в бульоне, как белые рыбки, окунаясь и выныривая в медленном танце и, кажется, немного перемигивались. Один пельмень как-то выразительно посмотрел на нее и дразняще пропищал:
– Блошиные рынки! Лошиные брынки! Броншивины лырки!
Мужичонка не обращал на это ровным счетом никакого внимания. Улучив момент, Елена попросилась в туалет, скользнула в гостиную и тихонько распахнула платяной шкаф. Но никакого свертка там не оказалось. Зато мама бородача заметила ее манипуляции.
– Что же такое творится-то! – крикнула старушка. – Куда ты лезешь, дрянь московская?! А ну пошла вон!
Мужчина смотрел с немым укором. Елена вышла из квартиры и написала голубю:
«Свертка нет. Сизифов Алексей Петрович все отрицает. Выгнали из квартиры. Что делать?».
Голубь не ответил.
Елена побрела было обратно на вокзал. Но свернула не туда и снова вышла к морю. В отличие от пляжа, здесь было почему-то совершенно безлюдно. Она пошла вдоль кромки моря, усыпанной ракушками и рыбьими скелетами. Елена никогда не видела столько костей в одном месте.
Недалеко от берега из песка торчала мужская голова, с виду еще живая. Елена подошла посмотреть на нее. Это оказалась, как по Станиславскому, голова Мурадика. Тело его было спрятано в песке.
– Опа, ты, – подивился Мурадик. У него оказался низкий, густой бас. – Закапывайся ко мне.
– Не хочется.
– Не хочется, так другие закопают, – грустно сказал Мурадик. – У тебя хобби есть?
– Ну есть. Я кино люблю.
– А я – свистеть.
Голова стала свистеть.
– Вам голову не напечет? – спросила Елена.
– А чему там печься?
– Отвезите меня на вокзал.
– Не могу. Рук нет.
– Я вас раскопаю.
Она начала копать, но быстро устала. Мурадик презрительно смотрел куда-то вдаль, не делая попыток ей помочь.
– Ладно, я пойду, – сказала она.
Мурадик молчал.
Уже в поезде Елена получила новое письмо. В нем не было ни одного капслока:
«Здравствуй, душа моя.
Ты знаешь, что из ребра Адама Бог сначала создал голубя?
Из ребра – голубя, из почки – крысу, а из ресницы – таракана.
И наказал Бог Адаму вечно делиться с ними всем, что он добудет в поте лица своего.
А женщины из ребра он не создавал – это ложь. Адам и был первой женщиной.
И родила она сыновей от змея и дочерей от яблока. Поэтому потомки Адама ползают по Земле, размахивая змеем чресел своих. А женщины растут из земли головой вниз и пахнут яблоками.
Но Бог не одобрил совокупления со змеей и деревом, лишил Адама ребра, почки и ресницы и отправил вместе с потомством и всеми паразитами в Москву на ПМЖ».
Елена вернулась в Москву без приключений. Ни муж, ни начальник ничего не спросили, будто она никуда и не уезжала. Все родственники и коллеги вели себя так, будто на время ее поездки в Махачкалу их положили в футляр от очков и теперь снова вынули из него. Жизнь вошла в привычную колею, и Елене самой стало казаться, что ей все привиделось, как пришло еще одно письмо от голубя.
«Здравствуй, душа моя! Я не писал, потому что болею и отлеживаюсь в подворотне. Кошки шмыгают мимо с отвращением. Близок конец. Это последнее письмо. Я много думал о тебе и даже сочинил небольшое стихотворение… Прости меня за все.
Дерево древнее плачет
черной кровью закона.
Смерть антропоморфна,
а птица – разъятый мешок.
В мешке лицо, смотрит,
поднимается, смотрит.
Умой правую руку, левую руку.
Ты остаешься наедине с собой».
* * *
На днях мы отдыхали на даче у друзей, как вдруг приехал прозаик Харченко. В одной руке у него была бутылка виски, а в другой пластмассовое ведерко замаринованной свинины. Кусочки мяса плавали в луке.
– Как дела? – спросили мы.
Харченко застенчиво поставил ведерко на крыльцо и сказал:
– Ну что… Ну хорошо. Читаю самотек. Пока добирался, прочел 15 романов.
Харченко работал в литературном журнале читальщиком романов.
У калитки рисовали углем на асфальте голые и счастливые дети нашей подруги Ксюши, которая ведет канал о гендерно-нейтральном воспитании. Носы, спины и попы у них были черными от угля. Харченко мрачно оглядел их и поежился от холода.
– Это Лев и Платон, – представил я. – А вон там – Ксюша.
Ксюша лежала в гамаке, совершенно прекрасная. Харченко отхлебнул виски прямо из горла и закашлялся.
– Правда, Ксюша совершенно прекрасная? – спросил я.
– Ну и что? У меня жена есть, – ответил Харченко таким тоном, будто я предложил ему что-то непристойное.
Он схватил свое ведерко и пошел во внутренний двор делать шашлык.
Я решил ему помочь. Мы высыпали угли в железяку и стали их разжигать, предварительно обмотав туалетной бумагой. Угли разожглись. Харченко отправился в дом, и из окна было видно, как он с остервенением нанизывает свинину на шампуры.
Я знал, что над углями надо непрерывно создавать ветер, чтобы они не погасли. Я принялся дуть на угли, а Лев с Платоном помогали, бегая вокруг и размахивая руками наподобие летучих мышей.
Когда Харченко вернулся, он был очень недоволен. Прогнав детей, он сообщил:
– Тебе двойка. Все потеряно.
Я расстроился, так как с детства не люблю двойки. Но мне пришла в голову идея, как спасти шашлык. Я схватил жидкость для розжига и плеснул на угли. Это было ошибкой. Из железняки полыхнуло, и струя огня змеей метнулась к брюкам Харченко. Я издал вопль отчаяния. Все население дома высыпало во двор. Брюки Харченко горели.
Несколько секунд известный в узких кругах прозаик рассматривал свои ноги. Любой другой человек уже катался бы по земле, готовясь к мучительной смерти. Харченко же хладнокровно вынул из карманов деньги, ключи и документы, а потом просто снял штаны, оставшись в белых трусах в розовую крапинку, сквозь которые просматривались очертания внушительных мужских достоинств.
– Ножницы, – велел Харченко.
Я принес ему ножницы, и он отрезал от брюк все, что сгорело, превратив их в элегантные шорты.
Скоро шашлык из свинины и брюк прозаика был готов.
– Будете? – спросил Харченко несколько риторически.
– Нет.
Никто из нас не ел свинину.
Харченко сел на крыльцо и стал с достоинством пожирать шашлык, запивая виски. Гендерно-нейтральный Лев удивленно рассматривал этого невозмутимого человека, похожего на гибрид Терминатора и бородавочника Пумбы. Харченко решил сыграть с ним в шахматы и очень скоро, не меняясь в лице, поставил мат, с громким стуком ввинтив фаллического ферзя в черную клетку.
Вечером мы возвращались домой на такси.
– Ну что? Как тебе Лев? – спросил я.
Харченко подумал и сказал.
– Я бы его обрил и заставил подтягиваться.
После этого он погрузился в 16-й роман из самотека своего журнала и более не произнес ни слова.
Потом в ленте мы прочитали его новый рассказ. В рассказе Харченко оказывался атакован свирепой, но сексуальной феминисткой, упрекнувшей его за попытку вытереть ребенку нос.
Обо всем этом
Папа сказал про мою дочь-инвалида: «С моей точки зрения, у тебя нет ребенка». И я перестал с ним разговаривать. Мне было жалко папу, но я не мог помочь ему хоть что-то понять. Он был совершенно безнадежен.
Через несколько месяцев я не выдержал и позвонил.
– Ну привет. Ты как?
– Хорошо, что ты позвонил, – сказал папа. – У нас катастрофа. Мы привезли игуану твоей сестры на дачу. И она сбежала.
– Кто? Сестра?
– Нет, ящерица. Мы купали ее в речке, и она уплыла. Несколько часов я искал ее, но было поздно. Наверное, она слилась с окружающей средой. Я видел кусты, деревья, траву – но Пузик исчез. Мы проплакали всю ночь. Мне было ее жалко.
– Ящерицу?
– Нет, твою сестру. Она с детства возилась с этой игуаной. Сначала все думали – мальчик, назвали Пузиком. Но тут она как начнет нести яйца! Я столько лет ее купал, убирал дерьмо… Это ужасная потеря. Утром мы вызвали ныряльщиков с аквалангами. Была спасательная операция. Но ничего не помогло.
– Мне приехать ловить Пузика?
– Нет. Уже не нужно. Ее поймал наш сосед по даче, Владимирыч. Сачком, как бабочку.
– Как он ее увидел?
– Он ловил бабочек. И вдруг видит: кто-то улепетывает со всех ног. Это был наш Пузик. У соседа проснулся охотничий инстинкт. Он бросился за ней и в прыжке накрыл сачком. Сначала Владимирыч хотел сделать из нее шашлык, как в игре Fallout. Кричит нам через забор: «Давайте замутим шашлык!» Мы ему: «Какие шашлыки, у нас траур. Пропал близкий родственник». Он стал соболезновать, выяснять. Выяснил и говорит: «Ну радуйтесь тогда. Тут, в коробке, родственник ваш». Приносит Пузика. Мы рыдаем.
– Очень трогательно.
– Ты сейчас думаешь: «Вот у меня ребенок-инвалид, а папа из-за какой-то ящерицы переживает». Я знаю. Но я кое-что понял.
– Что?
– Надо встречаться, надо беседовать. Может быть я – полное говно, но когда-нибудь меня не станет, и тебе не с кем будет обо всем этом говорить.
– О чем?
– Обо всем этом, – сказал папа.
Валар моргулис
У меня выдался свободный день, и я решил повидаться с папой. С тех пор как он поселился по соседству с Болшево – в Валентиновке – это стало несложно.
– Я сегодня не могу: еду в Москву покупать летние туфли, – сказал отец в телефон.
– Туфли и в Болшево купить можно.
– Я не знаю где.
– Я покажу.
– Верится с трудом, – мрачно заметил папа. – Держу пари, что туфли в Болшево везут из Москвы с наценкой! Все равно тут живут одни лохи, вроде тебя, им все продать можно.
– Ну, значит, погуляешь в лоховских туфлях.
– Тоже верно. Я сейчас приеду.
Я пошел на станцию и стал ждать папу. Ждать пришлось целый час. Папа приехал изрядно потрепанный и заявил, что пропустил остановку и оказался в Подлипках. Выйдя со станции Подлипки, он стал искать, как перейти на другую сторону от рельсов. С этой целью он прошагал вдоль забора около километра и, не найдя прохода, вернулся обратно.
– Тогда я решил обратиться к местным таджикам, – объяснил папа. – Они были сильно озадачены. Видимо, никто никогда не пытался поехать из Подлипок НЕ в Москву. Такого идиотизма просто не предусмотрели.
– Что же ты сделал?
– Таджики держали совет. Я ждал. Я не понимал их речь… Наконец они о чем-то договорились и показали мне дырку в заборе. Я пролез в нее, перешел через рельсы и сел в обратный поезд.
– А почему ты не позвонил? Я бы сказал, где переход на станцию.
– Я все проверил, перехода не было, – пожал плечами папа.
Мы начали обход магазинов. В одном из них папа отыскал ровно такие же туфли, какие были на нем. И схватился за голову:
– Женя, ты не помнишь – я носил с собой сумку?
– Вроде носил.
– А теперь ее нет.
– А что в ней было?
– Мои зубы! Я еще утром сказал себе – а нахрена я таскаю их с собой… Вот и расплата. Зубы нужно оставлять дома.
Мы стали обыскивать по очереди магазины, в которых побывали. Наконец он вышел с сумкой.
– Хозяин магазина – какой-то подозрительный таджик, – сказал папа. – Он мне не поверил. Меня завели в отдельную комнату и допросили. «Что в вашей сумке, – спрашивали они, – там есть деньги?» Я ответил, что денег нет, только зубы. «Тогда зачем вы нам ее оставили?» Я повторил, что это рассеянность. «Во всем виноват мой сын. Мы обсуждали “Игру престолов” и я совершенно забыл про сумку». Они тоже смотрели «Игру престолов»! Мы нашли общий язык. Меня отвели в еще одну комнату, чистую и просторную. Там было множество сумок с зубами, забытыми разными людьми, они прямо громоздились вдоль стен. Я долго искал свою и наконец нашел. На прощание таджик произнес: «Валар моргулис!» – и я ответил, что, мол, ясное дело, дохаэрис, брат, и мы обнялись на прощание.