Выпуск №6

Автор: Таисия Орал

 
Взрослым позволено всё

1. Живу недавно

живу недавно
умею лепить капитошек
и рисовать на стене
маминой помадой
люблю есть то, что нельзя
зеленые ягоды, заячью капусту
хвою и снег

живу уже дольше
у меня есть маленький брат
я – взрослая девочка
мне нравится шить из носков
с протоптанной пяткой
или потерянной парой
одежду для барби –
очень здорово бывает
когда мама теряет
красивый носок

мне нравится придумывать игры
особенно мы с братом любим
играть в деньги
сначала деньги делятся поровну
а потом их можно накопить
покупая что-нибудь ненужное
и продавая друг другу дороже
еще их можно выиграть в лотерею
или ограбить ювелирный магазин

живу и живу

но однажды спелая ягода
стала вкуснее зеленой
старый носок превратился
в старый носок
и перестало хватать
игрушечных денег

оказалось, что за деньгами
надо ходить на работу
и делать то, что не нравится
огромный непознанный
удивительно целостный мир
развалился

на смену пришли:
история
география
литература
математика
физкультура
природоведение
гражданская оборона

оказалось, что люди живут давно
что нужно помнить свое вчера
и готовиться к завтра
потому что ты – это тоже люди
хотя и не совсем они

в итоге теперь, когда дедушка спрашивает:
«помнишь, в семьдесят девятом…?»
а я говорю: «нет, меня же тогда еще не было»
мы оба искренне удивляемся

[2008]
 

2. Лучшие дни

лучшие дни в этом городе летом
когда поднимается ветер
и так долго полощет верхушки
что кажется – сразу за домом
пустырь и простор, и полосочка моря
то есть – совсем другой город
из другого теперь уже века
из детства, которое не завершилось
но вдруг оказалось прошедшим
прекрасное жуткое детство
репетиция преступлений
во имя свободы

и как хочется вырасти!
ведь взрослым позволено всё
им не нужно потом сознаваться
в том, что делалось наедине
и какие придуманы игры
о, что это были за игры!
и сколько в них было насилия
сладостной власти и таинств
и пиршества запрещенных плодов
неспелых еще и невкусных
но стыдно-чудесных!

зачем я их помню, когда это больше не я?
почему не дано форматировать память
чтобы помнить не стыд, а детали
какие-то вещи, цвета, обстановку
и точные фразы, но нет, это все восстает
из чужих пересказов, пылящихся, выцветших снимков
навязчивых воспоминаний родителей –
как пропали без вести трусы в голубой горошек
как спала на руках полицейского ночью, на пляже
после ссоры свекрови с невесткой
как возвращалась из Крыма сущей торговкой

но ведь там еще было
и море, соленое, как маринад
и прохладные, вонючие лабиринты детского городка
и огород – с тайной жизнью мокриц, черевишни, медведок
с бесконечным строительством дома
и бетонных дорожек с вкрапленьями ракушек –
вот и рискни пробежать босиком
не заступая, к тому же, на рыхлую землю
не пнув ни черного принца, ни бычьего сердца
и еще патиссон, патиссон! как корабль пришельцев –
не на нем ли сюда прилетели жуки-колорады?

а вечерами –
ты помнишь, какая полынь
на пустыре, как она пахнет, вплетаясь
в спицы велосипеда?
и как вязнут твои босоножки –
на расплавленной крыше далекого гаража?
как недовольно, под наблюденьем
съедаешь сырое яйцо, морскую капусту
и запиваешь все рюмкой вина
а потом засыпаешь под стрекот цикад
и обещания: завтра поедем на море

[2012]
 

3. Каштан

Однажды я вернулась из школы,
и в комнате меня встретило такое количество света,
что на долю мгновения она показалась чужой,
как будто вдруг наступила зима.
Потом меня пронзила ужасная догадка.
Наш двор перерыли, прокладывая новые трубы.
Тридцатилетний каштан, затенявший наши восточные окна,
посаженный бабушкой и дедушкой, оказалось проще срубить, чем обогнуть.
Я выглянула в окно – обезглавленный ствол лежал посреди двора.
До этого я видела много срубленных деревьев, в основном в лесу,
но моя жизнь никак не была связана с этими деревьями,
и их срубленность не производила на меня особого впечатления.
А поверженный каштан поразил меня.
Как будто помимо видимых корней, частично оставшихся в земле,
у него были еще невидимые корни, которые врастали в меня –
незаметно, безбольно, ничего у меня не отнимая, наоборот,
с рождения наполняя мое пространство и время каштановой тенью,
шелестом кроны, розовыми свечами цветения.
Это был мой самый большой и любимый зонт.
Но больше каштан не сможет подпитывать свой невидимый корень –
он оставляет его на мое усмотрение. (Что с ним делать, кроме вот этого?)
В детстве я залезала на каштан столько раз,
что смогла бы залезть и с завязанными глазами –
все движения, которые я совершала, упираясь ногами и подтягиваясь на руках,
сложились в последовательность, которой я неуклонно придерживалась.
Этот телесный синтаксис – между мной и деревом –
был неповторим, невоспроизводим больше нигде, никем, никогда.
Когда дерево пало, он остался висящим в пространстве изречением
на неведомом языке. Мне кажется, что этот узор
живет не только в моей памяти – он существует сам по себе.
Лучше всего было сидеть, обнимая гибкую вершину
(как раз на уровне нашего третьего этажа),
когда ее раскачивали порывы предгрозового ветра,
и представлять себе окна кухни, где у плиты колдует бабушка или мама,
и знать, что непроглядностью листвы я защищена от наказания,
и чувствовать себя живой-живой.

[2019]
 

Переезд

Вещи, которыми мы обросли,
лежат, не зная, что их уже предали,
мысленно рассортировали
на нужные и ненужные в будущем.

Нет ничего ужаснее будущего –
каких только жертв ему не приносят,
а оно никогда не оправдывает надежд
и всегда превосходит мои ожидания.

Утешайся: всему найдется место на свалке –
есть ли более гостеприимное место?
Cтоль верное прошлому, столь равнодушное
к будущему, столь настоящее?

Войдут посторонние – носильщики, упаковщики,
и мы – вдруг – устыдимся своих вещей,
того, что они – старые, поломанные, грошовые
все еще здесь, бережливо укутаны пылью:
расстаться не смогли, поленились ухаживать.

И только потом, когда чужие уйдут,
оставив нас наедине с вещами,
от которых мы только что отреклись стыдом,
мы почувствуем, как пыль разъедает глаза,
как от нее пересохло в горле.

Но, послушай, разве мы первыми предали свои вещи?
Разве они не предавали нас день за днем,
содействуя времени, в заговоре с пространством?
Разве они дорожили нами, жили нами,
когда мы себя не отличали от них?

Если такова их любовь,
то мы отвечаем взаимностью;
если они были в рабстве,
то мы отпускаем их на свободу,
где случай неотличим от судьбы,
а выбор – от принуждения.
 

***

суверенное существо, «сияющее солнцем нынешнего мгновения»
движущееся мелкими перебежками (сороконожкой cовести)
от близорукости к дальнозоркости (и иногда обратно)
проваливаясь в мох так называемой любви (сколько их там и осталось, поросших спорами)
проваливаясь в пески так называемой любви (сколько их там и осталось, благообразных мумий)
проваливаясь в ил так называемой любви (сколько их там и осталось, облегченных, воздушных)
(и сколько их оттуда вырвалось, кумиров и вурдалаков, уверовавших в независимость свободы)
всегда возлагает свои надежды (на подкасты, подковы, подтексты, подсознание, другие подсобные вещи и помещения)
к какому-нибудь памятнику вежливого сожительства
с теми, кого при менее очерченных обстоятельствах…
(но не будем про обстоятельства – на то оно и
суверенное, и существо, на то оно и оно, чтобы…
чтобы – кто? за что?
чтобы – кого, для чего?
чтобы – с кем, чем?
чтобы – о ком, почем?
…сиять солнцем нынешнего мгновения,
а спустя его – не сиять)
суверенное существо склоняемо
как и другие прилагательные, существительные
даже в броне среднего рода
даже со свистом шипящих
даже с гармонией гласных
кто угодно может его вывести
прописью, из себя, на подмостки, на чистую воду
как пятно со скатерти
как деньги со счета
как утка – гусят
 

Сваямбунатх

Появившийся сам собой
холм из острова, храм из лотоса, хлеб из колоса,
человек неверящий – из страха опростоволоситься –
смотрит на всё скептически, побаивается заразы,
но старается, не проявляет неуважения, хотя и думает:
Господи, исключительно риторический, кто эти птицы,
сотворяющие гнезда из электропроводов? И кто я,
когда среди них оказался?

Резвые мелькают макаки,
пристально изучают сор, ссорятся за ошмёток банана,
скучающе озирают смог, перебирают друг другу шерсть.
Турист избегает стоять слишком близко, смотреть в глаза,
прикрывается фотокамерой, приближается через линзу,
невозмутимо выкрадывает выражения местных существ:
диких тощих коров, жирующих крыс, утомленных собак,
стариков и детей: ожидающих.

Паломник, одолевший ступени,
неподъемная ваджра встречает тебя, употевшегося,
радужных глаз не сводит с тебя просветленный,
простирается город гордых, не страшащихся нищеты,
крутятся барабаны. Но где же оно, умиление?
Где же она, невозмутимость? Где же он, чистый дух?
Вместо всего – из тебя, как из облака пыли, выходит на свет
бледное подобье носорога.
 

Окаменелости техногенеза

В одном из ящиков письменного стола –
кладбище мобильных телефонов.
Когда наступает ночь, они просыпаются,
перемигиваются о чём-то своём, телефоньем,
безуспешно пытаются выбраться на свободу,
к розетке, но ящики письменного стола
не предназначены для открытия изнутри,
тем более если у тебя покладистое,
обтекаемое тело. Пока они вибрируют
и перемигиваются, им кажется, что
не всё ещё потеряно, есть ещё заряд,
можно будет что-нибудь придумать,
ведь может быть хуже, значит, пока ещё
не окончательно плохо, слава богу
от них не избавились, просто забыли.

***
это условность листа
принуждает меня размещать
одно под другим или рядом, а не вокруг

это диктат грамматики
существование в координатах начала-конца
заставляет меня завершать предложение

это представление о линейности времени
побуждает считать, что есть лишь один
вариант стихотворения

только один! на все
возможные вселенные