Выпуск №7

Автор: Вячеслав Харченко

 
Русская демократия

Русская демократия – это чаты вотсапа. С 7-32 утра чат моего СНТ обсуждает, какую дорогу из 15 ремонтировать. Денег хватает только на две. Я жду, когда предложат написать письмо Путину или сыграть в русскую рулетку. Дача хороша без дорог, колодца, межевания и должников. Мечта русского человека – жить так, чтобы все решалось само собой без споров и брани. Эти бесконечные разговоры о сущих безделицах (поломанных карданах, выбоинах, грязи, воровстве, отсутствии интернета, диких собаках и перебоях электричества) отвлекают от главного: созерцания мира и понимания естества.

 
Ковыль

Каждый раз, приезжая на дачу, зная свою лень, я отрываю со столба, стоящего при въезде в СНТ, телефоны узбеков, которые косят траву. Потом захожу на участок, смотрю на это зеленое море по пояс (я редко бываю на даче), и мне становится жаль денег и травы. Я сижу в центре лужайки под яблоней на лавочке и рассматриваю, как шевелится под дуновением ветра степной ковыль, как блестят на солнце желтыми головками одуванчики и как невесть откуда взявшийся папоротник легко колышет огромными мезозойскими листьями. Так я и сижу, и вдруг понимаю, что мне нравится трава. Через час-два, ближе к вечеру, когда солнце приобретает алый оттенок, я беру секатор и прорубаю дорожки к туалету и колодцу. Мне этого хватает.
Потом сажусь под яблоню в кресло-качалку, делаю вид, что читаю книгу, а на самом деле тихонько напеваю: «На дальней станции сойду, трава по пояс».

 
Татуировка

Сегодня я впервые видел татуировку, которую хотел бы иметь сам. У женщины в возрасте. Как там у классика. Молодая была не молода. Из-под короткой юбчонки торчали мощные белые ноги. И вот на ноге, да чего это я, на ляжке, был выгравирован бюст Сократа. Или Эсхила. Или Софокла. Кто их там разберет. Что-то из учебника по античке. Я шел за «Донским табаком», но увидев это тридцатисантиметровое чудо, развернулся и пошел за девушкой, но она села в 74-й троллейбус, двери захлопнулись перед моим носом, я даже не успел рассмотреть ее лица. Еще минут пятнадцать я обескураженно стоял на месте и искал сигареты, пока не вспомнил, что именно за ними и шел в «Пятерочку».

 
Девочки из Питера

Как меня любили девочки из Питера. Утонченные, с зелеными хаерами, с пирсингом в пупке, с тату «поэзия или смерть». Они гладили меня по вискам, смотрели в мои коричневые глаза, берегли мои никчемные стишочки, по утрам заваривали кофе, а по вечерам варили борщи и заставляли писать рассказы. И я их любил. Эх, Питер, все твои девочки такие болезненные и нервические, как их не любить. Я родился на Кубани, вырос на Камчатке, пролетел весь Дальний Восток, Сибирь и Среднерусскую возвышенность, чтобы меня любили нервические девушки из Питера.

 
Апулей

На дачу интернет приносит ветром. Обычно его нет, непроницаемая мгла стоит над дачным Иершулаимом. Но иногда, темной глухой ночью, когда лупоглазый фонарь светит в мое узкое оконце, появляется 4G. Все просыпаются – взрослые, дети, подростки, бабушки и древние старухи. Все лезут в интернет, ибо интернет – это жизнь. И только я лежу в постели, читаю Апулея и говорю: «Нет, нет и ещё раз нет!»

 
Ютуб

В ютубе двадцатилетняя девушка учит строить личный бренд. Зал набит двадцатилетними девчушками. Учит писать пламенно и категорично. Откликаться на каждое информационное событие, создавать информационные события, везде и всегда рассказывать о своих достижениях, провалы называть достижениям, любить родину или тех, кто себя за нее выдаёт, отчаянно ругать власть или отчаянно хвалить власть, избегать слов «не знаю», «возможно», «есть много точек зрения», «я подумаю», «у меня нет ответа». Устраивать срачи по любому поводу. Продавать и быть продаваемой. Не пить, не курить, заниматься спортом. Я зеваю. Мой кот тоже зевает. Жена смотрит украинскую передачу «Папа попал». Мне хочется немного коньячка, но завтра на работу. Не могу найти тапки. Если бы нашел тапки, то сходил бы за коньячком.

 
Станция «Филиппинская»

Поезд встал в метро. Машинист заученно и устало сказал, что нам не стоит беспокоиться. Мы не беспокоились, но было душно. Июль. Неожиданно машинист сказал: «Осторожно, двери закрываются, следующая станция “Филиппинская”». Мы забеспокоились. Все-таки в Москве нет станции «Филиппинской», хотя с этим мэром может и быть. Он же обещает прорыть туннель до аэропорта Внуково. Может, нас повезут отдыхать на белоснежные песчаные пляжи. Может, в столице Филиппин восстание замученных рабочих, и им требуется в помощь народное ополчение москвичей. В общем, не знаю, я не доехал, вышел в «Марьиной Роще».

 
Финансовый аналитик

На высоком барном стуле возле стойки с шампанским и красным вином сидит сногсшибательная блондинка. Волосы распущены, голова закинуть чуть назад, глубокое декольте, юбка с вырезом до поясницы, крутой мэйкап.
Подпись: «Финансовый аналитик Алиса Молочаева поможет сэкономить ваши финансы».
Мне жарко, очень жарко.
«Да, – думаю я, – с тобой сэкономишь».

 
Аккаунт

К этому аккаунту имеют доступ пресс-секретарь, редактор, жена и кот. Поэтому иногда я пишу откровенную ерунду.

 
Сердце фейсбука

Иногда я думаю, что вот где-то там в сердце фейсбука в небольшой, но просторной комнате сидят самые умные бородатые программисты мира в свитерах навыпуск и рэперских бейсболках, пьют обжигающий черный кофе, жуют горький швейцарский шоколад и под музыку из «Эммануэль-3» выдумывают алгоритмы фейсбука. Что им приходит в голову под музыку из «Эммануэль-3», мне никогда не понять. Во-первых, потому что программисты гениальные, а во-вторых, потому что я должен верить, что все, что происходит в моей ленте, имеет хоть какое-то логическое объяснение. Иногда мне кажется, что уже под вечер, уронив головы на локти, они вяло говорят друг другу, туша окурки о хьюлитпаккордовские сервера:
– Джекки, тебе не кажется, что мы опять накосячили?
– Забей, Билли, эта чертова тварь сама не знает, что хочет.
– Да, Джекки, эта сеть сошла с ума.
– Пойдем лучше, Билли, по пиву и к девчонкам.
И Джекки и Билли, обнявшись, идут в ближайший бар пить темный гиннесс, а потом едут к черным знойным негритянкам на всю ночь.

 
Десять фактов обо мне

Десять фактов обо мне, которые я наконец-то открою:
1. Я родился.
2. Я живу.
3. Я ем.
4. Я сплю.
5. Мир хорошо.
6. Война плохо.
7. У меня есть предки.
8. У меня есть семья.
9. Я люблю.
10. Птички хорошо.
11. Я умру.

 
Литературный фестиваль

Не могу ездить в Коктебель на Волошинский литературный фестиваль, здоровье уже не позволяет. Нужен поэтический фестиваль для старых поэтов-пердунов. Мертвое море, Баден-Баден, Карловы Вары, озеро Балатон. Подойдет Пятигорск или Нижний Баскунчак. Молодые одалиски читают стихи, а ты вместо терпкого вина и жареного бараньего шашлыка заглатываешь стакан нарзана и заедаешь его паровой котлеткой из индейки.

 
Час пик

Я ехал в метро. Был час пик, 18-00. Обычно в это время вагон забит до отказа, а сейчас ехал только я в пустом вагоне. Сначала я подумал, что сел не в то метро, но в Москве только одно метро. Потом я подумал, что сел не на ту ветку, но количество людей в вагоне в час пик не зависит от ветки. Потом мне стало одиноко и страшно. Я стал звонить маме и брату, но они не брали трубку. Я вдруг подумал, что я остался совершенно один на планете Земля, как герой романа Антуана Сент-Экзюпери, но даже он был не одинок, у него как минимум были баобабы, а у меня баобабов не было. Я вдруг подумал странную мысль, что мы все одиноки, что я просто попал в такое метро, которое отражает мое подсознание. Так я и ехал 25 минут. Я и мое подсознание, но на конечной заметил, что вагон всё-таки полон, люди откуда-то набились в него, влезли в мое подсознание, как баобабы Экзюпери.

 
Мы ждем перемен

В выходные прогуливался по центру Москвы. Розовощекие бородатые хипстеры сидели на открытых верандах ресторанов. Пили кофе, пиво, красное вино, закусывали санкционным сыром дорблю и жареными перепелками в томатах черри, выставив в сторону тонкие ноги, затянутые в узкие джинсы, подвернутые по щиколотку.
Мне представилось, как хипстеры, повязав на грудь крахмальные белые салфетки, позвякивая столовыми приборами, кричат официантам:
– Перемен требуют наши сердца.
Официанты бегут со всех ног. Они несут свежую норвежскую лососину, рябчиков, средиземноморских лобстеров и греческие оливки.
– Мы ждем перемен, – подбадривают их хипстеры.
Официанты бегут со всех ног, капельки соленого трудового пота падают с их лбов на собянинскую плитку, официанты спотыкаются, но бегут. Они накачены, мускулисты, стройны и спокойны.
– Мы ждем перемен, – предчувствуя радость, шепчут им хипстеры.

 
Рио-Рита

Вчера ехал в метро, и на перегоне «Марьина Роща» – «Достоевская» в вагон вошел одноногий человек, лет пятидесяти, на протезе и заиграл на баяне «Рио-Риту».
Я вдруг понял, что нахожусь не под землей, а в осеннем парке послевоенного 1947 года, в котором инвалид Второй мировой войны за копеечку наигрывает фокстрот.
Мне стало одиноко в толпе, грустно и стыдно, и самое главное, я не знал, чего мне стыдится. То ли того, что у меня есть хорошо оплачиваемая работа, то ли того, что в моем кармане вместо горсти мелочи валяется пластиковая карточка, которую я никак не могу кинуть в полиэтиленовый пакет с надписью «Пятерочка», висевший у музыканта на боку.
Инвалид протискивался среди пассажиров, да те и сами охотно расступались перед ним, словно испытывали такие же стеснительные чувства, как и я.
Кто-то что-то сыпал ему, кто-то просто замер, как я, а когда музыкант вышел на станции «Трубная», я вдруг понял, что музыка, которую он играл, до сих пор слышится мне, словно он играл только для меня, а не для всего вагона.

 
Ерунда

Странно устроена память. Помнишь какую-нибудь ерунду. Полуулыбку, волосочек на подушке, бабочку на цветке, дедовского кобеля Мухтара, торчащего из зеленой будки деревенского дома. Ни одной даты, ни одного внятного дня, ни одной теоремы или философа, а учился в трех не последних вузах. Смешно, быстро и незаметно все проходит.

 
Музыка

Мне кажется, сначала было не слово, а музыка. Какие-нибудь птички пели, луга шелестели, водичка журчала. В какой-нибудь день ноль. А слово появилось позже, намного позже.

 
Истерить

Всегда хотел иметь рядом женщину, чтобы мне можно было истерить. Типа пришел домой, бьешься головой о стену и орешь: «Блин, блин, блин они меня не ценят, они меня не понимают». А она тебя гладит по голове и шепчет: «Они тебя не ценят, они тебя не понимают».

 
Дети

Вчера я узнал, что меня читают дети десяти лет. Меня подвели к девочке. Я сказал: «Привет». Девочка ответила: «Привет». Меня обуяла всемирная ответственность. Я не знаю, что у меня может быть интересного для десятилетнего ребенка. О музыке и кино я не пишу, о коте пишу мало. Я стоял рядом с девочкой и не знал, что ей сказать. Чувствовал себя стеснительно. На всякий случай пообещал себе не ругаться матом, потому что боялся, что ее родители скажут: «Это вы ее научили».

 
Ротару

Когда мне было семь лет, я влюбился в Софию Ротару, проходя мимо магазина «Мелодия», в котором была выставлена ее пластинка. Я уговорил родителей купить пластинку Ротару, потому что на обложке был портрет певицы. Дома я не стал слушать музыку, а поставил пластинку с портретом на школьный стол. Когда я смотрел на Ротару, у меня текли слезы. Я каждое утро смотрел на Ротару и плакал. Однажды я решился поцеловать Ротару, но от ее губ пахло картоном и клеем, и моя любовь куда-то улетучилась.

 
Любимый

– Любимый, – кричит жена мне с кухни.
– Чего? – переспрашиваю я из соседней комнаты.
– Я говорю, любимый, – еще громче кричит жена.
– Чего? – еще громче переспрашиваю я.
– Ты стал совсем глухой, – ласково говорит жена.
– Я все слышу, – отвечаю я.

 
Привет

– Привет, – пишет мне робот – красивая рыжая женщина лет тридцати.
– Привет, – отвечаю я.
– Поговори со мной, – пишет робот.
– Не могу, – отвечаю я, – арбайтен.
– Где ты работаешь? Пойдем в ресторан?
– Не могу, – отвечаю я, – аврайтен.
А сам думаю: «Хорошо бы сходить с роботом на хоккей».
– Жаль, – отвечает робот, – может, в кино.
– Нет, нет, работа.
– Жаль, – отвечает робот.
– Жаль, – пишу я роботу.

 
Реснички

Звонит мне приятель и говорит:
– Ты о чем опять написал?
– О ресничке, – отвечаю.
– Твою мать, тебе сколько лет?
– Сорок восемь, – говорю.
– Твою мать, тебе сорок восемь лет, а ты пишешь о ресничках, травинках, котиках!
– А о чем надо писать?
– О стране пиши, о скрепах, или власти продажной, или коррупции!
– Слушай, – говорю, – у меня про травинки лучше получается, ты уверен, что надо писать о скрепах?
– Уверен, – отвечает и бросает трубку.
Долго сидел у окна, гладил кота, горевал, пойду писать, что ли, о коррупции.

 
ИКЕА

После смерти самые тяжкие грешники попадают в ИКЕА. Они бесконечно ходят в лабиринте вещей, хватают что ни попадя и потом на кассе вопят: «Откуда эти грехи, откуда эти 15 тысяч рублей, я не мог убить старушку, зачем мне эта сиреневая ваза, зачем мне девяносто восемь квадратных свечей, я не ем фрикадельки, я ненавижу кофе».
«Ешь, ешь, пей, пей, жри», – твердят ему черти, пробивая чек и опуская в чан со смолой.

 
Болячки

У меня есть болячки. Болячки говорят:
– Ну что, сдохнешь ты, Славик.
– Нет, – говорю, – я с вами борюсь.
– Ну как же, пиво пьешь с коньяком, куришь, спортом не занимаешься, на работу ходишь каждый день, сдохнешь.
– Нет, нет, я позитивен, ТНТ смотрю, Хайдегера читаю, в солярии загораю, анекдоты пишу, кота завел, жену люблю, в Коктебель езжу.
– Все равно сдохнешь, – ржут болячки.
Когда-нибудь на заре, когда солнышко осветит своими лучиками землю, я, болячки, от вас избавлюсь, расправлю крылышки и улечу в царство небесное птичкой-невеличкой.

 
Увлечение

Иногда кем-нибудь увлечешься, или посмотришь, или ударит жаркой волной, что остановиться не можешь, или поцелуют тебя в щечку так протяжно, что весь горишь, и вот паришь, летишь, а потом думаешь: «Тебе же сорок восемь лет, звоночки эти, переписка в фейсбуке, прогулки дурацкие, геморрой же один, а если перепутаешь что-нибудь, пошлешь не туда или переписку кто увидит, да ну, да ну, к жене, к жене, вот твое счастье, вот твоя развилка». И идешь такой по пустынной ночной Москве, цитируешь полузабытого поэта, и все хорошо, все хорошо, все хорошо.

 
Время

Когда жены нет дома; я чувствую время. Все постепенно зарастает, пухнет, вянет, покрывается пылью, разлаживается, теряется и пропадает. Цветы желтеют, посуда копится, кот куксится.
Мне представляются скифские курганы на месте захоронений. Когда-то это были богатые могилы воинственных князей, а сейчас просто кости под гнетом земли.
Скоро к ним придут археологи с лопатами и радостно и задорно перевернут землю, чтобы исследовать каждую пылинку и отвезти найденные человеческие отходы в современные музеи для всеобщего обозрения.
К ним будут подходить дети и тыкать пальцами в стеклянные саркофаги, спрашивая у родителей: «Папа, что это такое?»
P.S. На этом месте мне пишет в мессенджер возмущенная жена и требует, чтобы я наконец-то немного прибрался в квартире, потому что так жить нельзя!

 
Дзен

Настоящий прозаик достигает дзена, когда он ничего не пишет, но всем все равно нравится то, что он не пишет. Он приходит на встречу с читателями. Зал полон. Он садится на сцене в кресло у столика. Берет в руки микрофон. Открывает свой новый роман. Это пустой роман. Там все страницы пусты. Прозаик листает пустые страницы и беззвучно читает отсутствующий текст. Зал внемлет любимому прозаику. Слышно, как где-то в углу бьется муха о витражные стекло (это очень дорогой и престижный зал). Иногда безмолвная речь прозаика прерывается бурными аплодисментами и криками «браво». После сорокаминутного чтения отсутствующего текста прозаик еще полтора часа общается с читателем. Иногда ему задают неудобные вопросы, например: «Как вы достигли дзена?» Прозаик молча отвечает. Зал рукоплещет. Прозаика ведут на фуршет, а после фуршета немного пьяненького отправляют на такси в Бирюлёво.

 
Классик

Прибегает Иванов и кричит:
– Вышла прекрасная книга классика Н.
– Странно, – говорю, – разве у классика Н. есть прекрасные книги?
– Ну как же, вот и критик Пупкин пишет «глубокий духовный мир», вот и редактор Сивкин отмечает «забытый набоковский стиль».
Читаю. Ну, дрянь же, дрянь откровенная.
Через месяц встречаю Иванова на презентации, кругом куча народа, галдят, выпивают, шумят.
Как назло, Иванов спрашивает:
– Ну и как тебе новый Н?
– Богатый духовный мир, – говорю.
– Забытый набоковский стиль, – говорю.

 
Не зовут

Как я люблю, когда меня никуда не зовут. Я прихожу с работы, глажу кота, целую жену, ем борщ, смотрю хоккей и читаю самотек. С литературных вечеров же я прихожу поздно ночью пьяный, меня ругает жена, на меня шипит кот, мне до утра снятся поэты, читающие стихи, и прозаики, читающие романы. Утром у меня болит голова, я не могу нормально работать, и весь день мне стыдно.

 
Курить

И вот я курю, и она подходит и просит закурить, но зажигалки нет, и ты даешь ей окурок. Она светоловолосая, нежная, берет окурок и прикуривает, а ты пустой рукой к губам подносишь и думаешь: «Какой я идиот, старый идиот», – а она улыбается и смеется, и зубки светятся, и снег блестит, и ночь, и огоньки, и кот черный бредет в темноте.

 
По долгу службы

По долгу службы часто бываю в разных концах Москвы, вот сегодня подходит крепко сбитый коротышка в берцах, кожанке и шапочке вязаной и спрашивает: «Как пройти к Третьему транспортному кольцу».
И я начинаю свою волыну, что, мол, не местный, что приехал в Москву тридцать один год назад, что потом учился и женился, что жизнь катится, как колобок, а вчера на глаз выполз ячмень, и сын Павлик совсем вырос, и часто мучают странные сны, и хочется к морю и мороженого стаканчик, как в детстве, вафельный, хрустящий. И вот стоишь и говоришь уже минут пятнадцать просто проходящим людям, а тот первый давно ушел, как сказал я ему, что не местный, так и ушел. Ничего не сказал и ушел.

 
Олеша и Соколов

Я не очень грамотный человек. В школе у меня была по русскому пятерка, но толстые пальцы и т9 испортили меня. Но, даже находясь в таком незавидном положении, я всегда гордился, что тся и ться пишу правильно. Но вчера произошла катастрофа. Ко мне постучалась двадцатилетняя девушка и спросила, что мне нравится из прозы, и я ответил: «Мне нравиться Олеша и Соколов».
Я ждал громких и продолжительных аплодисментов по поводу моего тонкого вкуса, но девушка тут же забанила меня, и как я к ней ни стучался, больше не обращала на мои посты никакого внимания.

 
Опера

Позвонил старый приятель.
– Привет, – говорит.
– Привет, – отвечаю.
– В Венскую оперу не хочешь сходить, у меня билет образовался, всего 1000 евро.
– Нет, – отвечаю, – я сейчас в Орле.
– В Арли, – говорит, – сейчас хорошо, французы, фуагра, ой-ля-ля, а что делаешь?
– Книгу, – говорю, – выпустил про любовь.
– Книги, – отвечает, – хорошо, у меня много книг по бизнес-планированию. А что думаешь летом делать?
– В Крым поеду, в Ялту.
– О, я тоже хочу в Ялту, как тебе везет, ты тоже устал от Бали и Мальдив.
– Устал, – отвечаю, – устал.
– Ну, звони, чего-то ты пропал.
– Да, да, позвоню обязательно

 
Кукла Златы

– Это кто? – спросил я у племянницы, когда она дала мне куклу.
—Женя, – ответила она, – напиши о ней стих.
— Я не умею писать стихи.
— Тогда сказку напиши.
— Однажды куклу Женю засунули в зеленый скафандр и отправили в ракете на Марс.
— У куклы Жени желтые волосы и желтые туфли, почему скафандр зеленый? – племянница надула губки.
— Хорошо, однажды куклу Женю засунули в желтый скафандр и отправили на Марс.
—А на Марс долго лететь?
—Три года.
— А что она будет есть?
— Пасту в тюбиках.
—Не люблю пасту. Пусть ест колбасу, сыр, и сливочное масло на хлеб намазывает.
— Хорошо. Однажды куклу Женю засунули в желтый скафандр и отправили на Марс. Всю дорогу она ела колбасу, сыр и сливочное масло.
— А зачем она на Марс летит?
— В школу ходить.
Племянница недоверчиво на меня посмотрела.
— И сколько там будет уроков?
—5.
— Нет, 32!
Я удивился:
— Такое не бывает даже на Марсе, невозможно 32 урока в день!
— А у куклы Жени будет, у куклы Жени будет.
— Ладно, куклу Женю отправили на Марс, где у нее стало 32 урока. Бедная.
— Она не бедная, у нее платье зеленое с розами.
— Зачем на Марсе платье?
— И еще она играет в твистер!
— Это что, у куклы есть свой твиттер?
— Не твиттер, а твистер, пойдём играть в твистер!
— Я не умею.
— Это просто! Встаешь на корточки и руками и ногами двигаешь по пятнам!
— Я старый, у меня спина болит.
— Эх, дядя Слава, не умеешь ты сказки писать!

 
Умирать

Когда я буду умирать, а умирать мне придется, что уж тут поделаешь, я попрошу друзей программистов и лингвистов написать робота, который будет постить в фейсбук мои истории и писать в ответ всякую ерунду. Возможно, его даже смогут обучить писать новые истории, а не брать те, которые я уже написал. В комментариях у робота будет несколько режимов: либеральный – Россия, куда катишься; патриотический – Россия, Мессия, Единство; и наконец режим перепощивания котиков. Эти режимы будут актуальны и через 1000 лет. После этого я испущу дух и улечу на небо.

 
На слабо

Меня легко взять на слабо, как Марти Макфлая из «Назад в будущее». Мой кот появился в доме, потому что двадцатилетняя девушка, стоящая в переходе метро «Кузьминки», сказала:
— У вас просто нет сердца. Вы хотите выглядеть мужиком, и поэтому вам слабо быть добрым.
За минуту до этого я подошел скорее к девушке, чем к котенку. Чем-то она меня зацепила, уже не помню чем. Мы немного поговорили, и она сделала обо мне такой странный вывод.
Честно говоря, ее выпад меня немного обидел, но котенка я у девушки взял.
Я не люблю вспоминать об этом. Жене сказал, что взял котенка у старушки. Я засунул котенка под куртку, а когда вошел в дом сказал Лене:
— Послушай.
Она наклонила голову к моей груди и услышала под курткой громкое мурчание.
— Кто там? – спросила Лена, и я достал из-за пазухи рыжее крикливое чудо, и Лена засмеялась, заохала и поцеловала меня.

 
Забыл

Заходишь с почты домой и думаешь: «Надо бы вытащить чеки из карманов». Лезешь в карман, нащупываешь пачку сигарет и вместо чеков выкладываешь зажигалку, но положив ее зачем-то на обувную полку, вспоминаешь, что забыл коту налить утром воды. Идешь на кухню давать коту воду, но видишь неполитый цветок, бредешь к выстоенной воде, но по пути в голову приходит мысль, что не пил утром чая, и тут же вместо того, чтобы поставить чайник, тебя осеняет, что когда ты пришел с почты, то принес копченую корюшку, а ее надо бы положить в холодильник.
В результате: чеки с почты остались в карманах куртки, потерялись сигареты и зажигалка, кот непоеный, цветы не политы, чай не поставлен, корюшка тухнет в прихожей, а ты сидишь у окна, смотришь на падающий февральский снег и думаешь, что хорошо бы съездить в Сокольники, покататься на коньках, пока не пришла оттепель.

 
Юноша и дед

В кафе напротив меня сидят два юноши лет по 19. Один из них пересказывает свои беседы с дедом. Оказывается, юноша сильно рефлексирует, когда видит красивых девушек, и дед советует ему успокоиться, побольше заниматься йогой, медитировать и есть йогурт с курагой по утрам. Еще юноша рассказывал, как они с дедом в Остине выбирают пуловеры и рубашки. Деду нравятся розовые, а юноша любит фиолетовые.
Мой дед говорил мне всего три слова: подсекай, шах и махорка-махорочка, причем я не уверен, что последнее слово не относилось к кошке Мурке, которая всегда вертелась рядом. Дед любил выпустить в нее струю табака и спеть: «Моя Марусечка».

 
Военная служба

Сейчас, когда мне почти 50, я не понимаю, почему в молодости я так боялся военной службы, ведь прошло тридцать лет, и моя жизнь превратилась практически в военную. Я каждый день встаю в 7-00, делаю подобие физической зарядки, пью китайский чай, еду в метро, читая книги и разглядывая пассажиров, сижу до глубокого вечера на любимой работе, поздно возвращаюсь домой, ужинаю ровно в 21-00, ложусь спать ровно в 22-00 и ровно в 1-00 просыпаюсь от какого-нибудь странного и непонятного сна, немного подрагивая, в поту.
Зачем я поступал на нелюбимый математический факультет, хотя всегда хотел на исторический? Зачем я потом пошел в аспирантуру? Всего лишь из-за армейской отсрочки. Зачем еще год получал бронь? Чтобы к 50-ти годам понять, что в душе я человек армейский, и жизнь по устоявшемуся распорядку приносит мне удовольствие. Удовольствие находить что-то новое, казалось бы, в давно изученном.

 
Племяшки

– Племяшки, – говорю я племяшкам, – мы пойдем в Парк Горького кататься на каруселях!
– Дядя Слава, – отвечают племяшки, – их давно срезали!
– Как срезали? – печально спрашиваю я.
– Вот так срезали!
– И давно?
– Лет пять назад.
Долго думаю:
– Хорошо, пойдем на ВДНХ, там же есть карусели.
– И там срезали, – вздыхают племяшки.
– А колесо обозрения?
– И колесо обозрения срезали.
– Как же вы живете, – вздыхаю я.
– Как же мы живем, – вздыхают племяшки.

 
Туннель

Поезд встал в туннеле. Я читал Басинского «Толстой и Иоанн Кронштадский» и ничего не замечал. Вдруг машинист объявил: «Граждане, соблюдайте спокойствие, поезд скоро отправится». И вот я, услышав это, спокойствие почему-то потерял. Я оторвался от Басинского, как раз когда Лев Толстой ехал в Пензенскую губернию покупать имение и умирал от страха, и я тоже вдруг стал умирать от страха. Вдруг здесь, в туннеле, я останусь навсегда, сгнию здесь и превращусь в песок. Я проверил интернет. Вайфай работал. Мне стало немного легче, и тут тронулся поезд, и я опять стал читать Басинского.

 
Этот рассказ

Этот рассказ не задевает чувств верующих.
Этот рассказ не задевает чувств ЛГБТ.
Этот рассказ не задевает чувств либералов.
Этот рассказ не задевает чувств многодетных семей.
Этот рассказ не задевает чувств людей с ограниченными возможностями.
Этот рассказ не задевает чувств цисгендеров.
Этот рассказ не задевает чувств патриотов.
Этот рассказ не задевает чувств феминисток.
Этот рассказ не задевает чувств национальных меньшинств.
Этот рассказ не задевает чувств защитников животных.
Этот рассказ вообще никаких чувств не задевает.