Выпуск №7

Автор: Мария Ботева

 
Пересадка

Человек возвращался с войны, всё у него было: руки, ноги, и рюкзак за плечами, резиновые сапоги, термос, только вот уложено это всё неудобно, то и дело что-нибудь выкатывалось или падало. Так теперь возвращаются с войны, в спешке, такое впечатление. Нет времени собраться как следует, уложить свои вещи. Приходит полиция, заявляет о депортации, даёт двадцать минут – всё. И едет такой человек кое-как, положит под голову сапоги и спит с открытыми глазами, во сне вшей по голове гоняет. Едет скорее не с запада, а с юга, никто его не звал на ту войну, он просто однажды почувствовал призвание, собрался, поехал, забыл зубную щётку, зато резиновые сапоги прихватил, на кой они ему, но вот так. Повоевал месяца три, так щётку и не достал нигде, изо рта пахнет, но это ладно. Войной несёт. Едет себе на боковой плацкарте, 37 место, нижняя боковушка у туалета, жить можно. Лучше, чем в окопе. Хотя по правде сказать, в окопе наш боец и не сидел, так, выкопал за городом, пошёл в часть, бывшую школу, включил на телефоне футбольный матч. С той стороны вроде стреляют, а вроде и не очень, затишье, сиди да пей чай, смотри свой футбол. Вспомнилось, как на призывном пункте ещё в салагах сидели все бритые на табуретках, пялились в телевизор. Играли там динамо и динамо, одна команда с другой, тоска, а не сбежишь, тогда ещё человек думал, что вот же угораздило попасть в армию. И не любит он ни то ни это динамо, а пришлось терпеть, иначе бы заставили учить устав раньше времени, ещё не ясно даже, в какую часть попадёшь. Ладно, год отслужил пехотинцем, вернулся домой, пошёл куда-то работать, не будем уточнять. Работал сколько-то, а тут на западе, хотя лучше сказать, на юге, началась война. Те убивают этих, граждане одного государства. И среди них много наших, что интересно. Как наших, не то чтобы наших, а чем-то похожих, религией, может, язык похож, гастрономия. А на той стороне протестанты, это почти как наши верные, только протестанты. А человек этот про верных ни сном ни духом, а вот о протестантах наслышан немного, вроде трудолюбивые люди. А вот поди ж ты, тоже воюют. Ну, и бросил работу, тоску эту, свою девчонку приструнил немного, собрался и уехал. Визы не надо было. И вот пришла полиция и депортировала. Всё, навоевался. Сел на поезд, едет. Ехать далеко, скучно, душно. И тут пересадка, перерыв полтора часа в городе, который напоминает город П. – такой же асфальт помятый, такие же холмы, и трамвайные пути рядом с железнодорожными, несведущий спутает. Человек взял своё барахло и вышел. Пройтись вдоль трамвайных путей в другой поезд. Что-то было в этих путях такое. Гражданка, сразу понятно, не военщина. Запах другой. Идёт, рюкзак расстёгнут, пакет с сапогами тащит в руке. Сам низкий, легко на боковушке уместился, так что этот пакет с сапогами у него чуть не по полу волочится. Ну как по полу, по дороге. Пить хочется, а воды нет. И тут выяснилось, что ещё надо ему на другой поезд пройти куда-то, может, остановки две трамвайные, он думал, ближе. А у него так в голове зашумело от мирного города, от жары и людей вокруг, что он не может найти, где тут воды можно приобрести. Купить или ещё как. И в туалет бы ещё, люди кругом, не отвернёшься в кусты, непривычно. И идти тяжело отчего-то, как в воде или во сне, еле ноги двигаются. Ну, ползёт за всеми, кому тоже надо пересаживаться, смотрит под ноги, чтобы ни на кого не наступить. А это воскресенье, кругом люди, люди, откуда-то все вышли. А это был город, где жило много верных христиан, и у них как раз кончилась служба, вот они все идут радостные, нарядные. Они не так уж много праздников признают, но в воскресенье все наряжаются. Это для них самый лучший день. Единственный праздный на неделе, всё остальное время они работают. Ну, это всё известно про верных. Если знать, конечно. Их многие путают со старообрядцами, но верные – это верные. Если назвать их русскими протестантами, вот это, пожалуй, будет самое правильное. И потому, конечно, ни один верный не был на той войне, с которой едет наш человек. Не был и не будет никогда, и вряд ли посмотрит в глаза тому, кто там воевал, так что очень удачно этот бывший солдат опустил голову. Смотрит – а под ногами денег что-то очень много. Ну, так ему показалось после войны-то. Монеты он не подбирал, сил не было, но вот на остановке увидел красные пятитысячные бумажки, сложенные пополам, несколько штук одна в другой. Штук пять, и камушек их придерживает. Он наклонился, поднял, но тут уловил чей-то взгляд. Ребёнок, мальчик лет двенадцати, очень коротко стриженный, тянет руку к деньгам. И понятно, что это он выронил. Откуда у него такие деньги, неизвестно, но он выронил. Сидит на остановке, на высокой лавке, болтает ногами, вот они и вылетели. Человек вернул ему эти деньги. Потом снова увидел, и снова кто-то на лавке сидел, и это оказались его деньги, почему-то тут вдоль дорог стояли высокие лавки и то и дело под ногами валялись деньги. Но у всех были хозяева. Но вот человеку попались какие-то купюры, вроде бы тоже красного цвета, а хозяев рядом не было. И он взял эти деньги себе. Время шло и шло, очень хотелось пить, и хорошо бы ещё не опоздать на свой поезд, номер вагона другой, но тоже нижняя боковушка у туалета, стабильность. Человек плёлся себе, деньги сунул в карман и теперь мечтал только о том, чтобы где-то попить. И в туалет ещё. Тут его обогнали подростки, они шли, как человек понял, в какой-то сад, к какому-то шлангу. И он пошёл за ними. Они свернули от трамвайных путей, прошли по переулку, открыли калитку, сели и встали в палисаднике и в самом деле стали брызгаться водой из шланга. Невыносимо. Он решил дать им денег за воду, только сказал об этом, как две девочки посмотрели на него, спросили, не с войны ли он, впустили. Открывать не хотели, это было видно, но сжалились. Или из-за денег, непонятно. Наполнили его термос, перекрестили воду, дали ему. Он пил, пил, попросил ещё, и ему дали ещё, и он снова пил. Потом попросил ещё в дорогу, вспомнил, что обещал заплатить за воду, но ему стало немного получше, и он уже стал думать, что погорячился и что платить за простую воду – значит только выкидывать деньги, к тому же он помнил, как вернул те несколько красных купюр стриженому ребёнку, прикинул убыток. И тут отдай, жалко. Деньги пока не давал, но и не отказывался заплатить, а пока что решил перепаковать вещи, как-то уложить наконец резиновые сапоги, в самом деле, опять тащиться с ними в руках. Присел на скамейку, но понял, что пора бы пойти на поезд, а как добраться снова до тех трамвайных путей и высоких лавок, он не знал. Город хоть и похож на П., а всё же был незнакомый. Он снова обратился к тем двум девочкам, они вызвались его проводить и взяли ещё подружек, пошли. Обещали показать путь. Куда-то шли, вдоль высоких красных кирпичных домов, красиво. И вот они дошли до перекрёстка, а куда идти дальше, непонятно. Ему непонятно, девочки-то всё знают, но они остановились и разговаривают о мороженом, давно не ели, а тут в кафе продают шарики, недорого и разных цветов. Человек снова вспомнил свою жажду, всё понял и достал из кармана деньги. Их оказалось не так-то много, не было той купюры в пять тысяч, а была только одна пятисотрублёвая бумажка и одна бумажка в пятьдесят рублей. На мороженое хватит, а что делать в дороге дальше? Странно, до пересадки в этом городе человека вообще не заботил вопрос денег. Едет и едет, и хорошо, и скоро будет дома, и там мир, и никто от него не будет отшатываться как от бешеной собаки – все почему-то чувствовали, откуда он возвращается, не очень-то разговаривали. Пока девочки сидели в кафе и ели мороженое, время всё шло и шло, вообще, было непонятно, как он ещё не опоздал на поезд, он уже успел и попить в том палисаднике, и пройти по городу, и вот теперь стоял возле кафе и ждал девочек. Время как будто растянулось, и когда он уже шёл дальше со своими проводниками, он снова чувствовал, что идёт как будто в киселе, в таком плотном мареве, что ноги еле двигаются. Они вышли наконец-то куда-то, и тут уже вдоль домов были проложены настоящие железнодорожные рельсы, но беда в том, что до отправления поезда оставалось пять минут, а его вагон стоял в полутора кварталах. Надо спешить. Он смотрел на номера вагонов, его номер как будто совсем не приближался. Рядом прыгали, разговаривали между собой и смеялись те девчонки, он отдал им последние пятьдесят рублей, причём заметил, что ладонь посинела от краски. Девчонки взяли деньги и убежали, и он сразу же увидел свой вагон, вошёл в него, проводница задраила люк, закрыла дверь, всё. Поехал дальше.

Кроличья нора

Это была отличная, ей казалось, идея, остаться в парке на ночь, точнее, на несколько часов, а не вызывать такси. Ехать-то, дай бог, километр, а то и меньше, но идти в ночные часы это расстояние не хотелось. По улице Большева, мимо заводского скверика, пересечь Гайдара, спуститься по Возрождения мимо аптеки и лицея с собачьими зарослями до Мельникова, там в крайний двухэтажный дом, рядом с гаражами, рядом с железной дорогой. Если бы хотя бы не мимо сквера. Или не мимо этих зарослей. Или хотя бы не было гаражей. Уже светало, ночи короткие, православный крестный ход уже прошёл, а значит, лето полностью наступило. Светло, три часа ночи, но как-то всё равно не по себе. Если бы хотя бы не гаражи, ещё можно подумать, но там в это время всё время толкся какой-то небритый народ с мангалами и шампурами, а она в розовой юбке, белой футболке. Угораздило же задержаться на уставном собрании, благородное дело открытия приюта брошенных собак, а вот как всё обернулось. Она шла с площади Лепсе по улице Лепсе вниз, решила, что так безопаснее, чем по Октябрьскому проспекту, почему бы? Ладно, дело прошлое, решила и решила, спустилась до Большева и поняла, что до дома не дойти. Во-первых, очень хочется в туалет, во-вторых, стало не по себе. Ночь. Чуть спустишься ниже, до Широнинцев – это уже район Болото, а на Болоте известно что творится и кто промышляет. Нет уж. Зашла в новый ресторан, удивительно, что тут вообще построили ресторан: рядом дом пионеров, сейчас дом творчества юных и бывшие заводские теплицы. Кто тут вообще бывает, вся жизнь в центре города, а ещё больше жизни – в Москве. Но и тут кто-то открыл не то дорогое кафе, не то демократичный ресторан, как это правильно назвать, назвали Акрополь, и вот жизнь, оказалось, там бьёт ключом. Двухэтажный ресторан, второй этаж – весь веранда, люди сидят в пледах, и им приносят кальяны, так они сидят целую ночь, утром на работу. Таксисты пасутся на площади, ехать минуту до ресторана. Клиентов у них прибавилось, потому что не все же сидят до утра. Так что и она могла вызвать, и обошлось бы дёшево, но пешком вообще бесплатно, поэтому для чего же вызывать. Она зашла в этот ресторан, поднялась на веранду, народу как на рынке в воскресенье, спросила, где туалет. Официант на неё посмотрел, отправил по боковой лестнице вниз, там охрана показала на дощатый домик. Вонючий. Она не могла в вонючий, лучше на улице, в кустики. Ну иди туда тогда, иди. Охранники открыли калитку, она оказалась в большом парке, видимо, снесли все теплицы, всё заросло, присаживайся куда угодно. Она и присела, потом вышла из калитки, хотела подняться снова на веранду, а охранники спрашивают: заказывать что-нибудь будете? Она: нет, не буду. Тогда не ходите туда, не поднимайтесь. Куда же мне? Стоит задумчиво, а стоять тут нехорошо, туалет этот опять же вонючий. Ну, иди снова за калитку, иди-иди, охранники говорят. Она и пошла. И вот это было уже не самое её лучшее решение. Лучшее этой ночью, но что касается этого года, то всё, она была обречена. Она и раньше что-то такое слышала, но только делала пф на все такие разговоры. О том, что кто проведёт в парке какое-то время, больше часа примерно, тот не выйдет оттуда целый год. Год! Ерунда какая-то, как это не выйдет? Ей очередь становиться на этот год наставницей среди своих, среди верных, конечно, выйдет. Она шла по парку, было прохладно, хорошо, что в сумке лежала чёрная водолазка, натянула её, стало лучше, но ноги искусали комары. Светало, она стала замечать под деревьями что-то бесформенное тут и там. Неприятно пахло, хоть она уже довольно далеко отошла от ресторана, от дощатого туалета. Такими темпами она и до железной дороги дойдёт, заводская линия, она же и тут проходит, и мимо её дома. Но чтобы идти ночью по ней, не было и речи. Наставница, наставница, а сколько всего боишься, – ругала она себя. Пригляделась к очередной бесформенной куче под деревом, оказалось, это спит человек, вот что разглядела. Много про этот парк говорили, в том числе и то, что он наполнен весь бездомными. Она встала на тропку и стояла, а со всех сторон к ней подходили бездомные. Значит, правда. Видно, людей разбудили комары, утренняя прохлада. А может, они так чувствительны, что любое чужое присутствие их пробуждает. Всё это только предстояло ей разузнать. Люди обступали её со всех сторон. Стало неуютно. Надо же, как всё обернулось, подумала она, надо было идти пешком. Поздно. Вы тут что? Вы тут живёте? – спросила она. Люди остановились. Все стояли в тишине и разглядывали её. Пахло от них так, что понятно было: люди не моются, одежду не стирают.

С этого она и начала свою деятельность, с того, что каждого отправила мыться, в том парке, кстати, протекал ручей, он потом впадал в Люльченку, там, дальше, на Болоте. И очень кстати осталось водоснабжение от бывших теплиц, трубой пользовался ресторан, ну и бездомные заодно. И теперь вот она, пришлось ей всё же остаться тут на год. Утром она с трудом нашла обратный путь к калитке. Бездомные шли за ней, но не подсказывали, куда идти. Просто молча шли по пятам. Это молчание пугало больше всего. Наконец она нашла калитку, толкнулась  – было заперто. Постучала – никто не открыл. После этого бездомные разбрелись кто куда. Раз – и никого нет. Эй! – крикнула она. Эй, а я? Никто не ответил, ни в парке, ни со стороны ресторана. В городе уже начиналась утренняя жизнь, было слышно, как по Лепсе едут машины, по железной дороге простучал поезд. Она пошла на звук, думала, что, может быть, выйдет на линию, а по ней и в город. Но всё было огорожено. Бетонный забор. Дырки в нём наверняка были, как-то же бездомные попадали в город, где-то же они добывали еду. Она прошла вдоль всего забора, он поворачивал и шёл вдоль улицы Лепсе, правда, очень далеко от неё. Странно, но никаких дыр в нём не было. Она увидела ручей, присела к нему, вымыла руки. Достала телефон, чтобы позвонить домой. Объяснила мужу, где она, что произошло. Я сейчас, – сказал он и отключился. Она поняла: он звонит в братию. Тогда надежды нет. Верные скажут, что так распорядилось призвание, и она должна будет провести год в этом месте. Значит, всё правда, который раз подумала она. Позвонил муж, сказал, что вечером братья и сёстры привезут одежду, еду, палатку, спальный мешок и ещё что-нибудь, что питаться она сможет в ресторане, Батюшка договорился, только ешь по потребностям. Там ты и будешь наставницей, помни: наша задача – не дать исчезнуть верным, а лучше того, чтобы нас стало больше. Она это помнила, конечно, все верные знают, что их становится по всей стране меньше и меньше, люди уходят, забывают жить верно. Кто-то переходит к православным, кто-то уезжает за границу, а там становится полноправным протестантом.

Вечером с мужем приехал и сам Батюшка, он сиял, круглое лицо блестело. Сказал: тебе предстоит большая работа. Ты знаешь, что на этот год тебе было суждено стать наставницей, ну вот, твоя задача привести к нам новых верных, возьми их деньгами, им всем нужно как-то жить. Господи, ну какими деньгами, хотелось ей крикнуть, но не поминать же Господа всуе. Она сдержалась. Все вместе они поужинали в ресторане, она смогла сходить в нормальный туалет, вымыть руки с мылом, посмотреть на себя в большое зеркало, лоб был уже весь искусан комарами, в углах глаз морщины. Стали собираться посетители, и директор ресторана вышел сам, посмотрел на Батюшку, кивнул в сторону первых гостей заведения. Все вышли. Она осталась одна. Ладно, решила она, буду настоятельницей. Начнём с гигиены. И она пошла ходить по парку, будить людей и говорить им, чтобы шли к ручью умываться. Как ни странно, они её послушались. Не все, но всё-таки. Откуда-то они уже знали, что к ней приезжал сам Батюшка, пусть и не православный, а какой-то другой веры, но им было не до тонкостей. Того, кто умылся, она позвала к своему костру, напоила чаем из котла – муж и его привёз, и пластмассовой одноразовой посуды. Напившись чаю, некоторые бездомные запели. Совсем как верные, подумала она и немедленно об этом сказала. Кто такие верные? – ждала она вопроса, но все молчали. Наконец самый юный спросил: кто такие верные? И тут уж она села на свой любимый конёк, начала рассказывать о Христе, о Риме, о протестантах, и добралась до верных. Главное, что она подчёркивала, что у протестантов кое-какие денежки имеются, а для верных протестанты – идеал, а значит, и они как-то живут, главное, что не на улице. Умолчала, правда, о том, что верным приходится много работать, но почему-то в деньгах они не так удачливы, как их западные братья. Сами разберутся потом, решила она. На следующий вечер после чая она задала вопрос, не хочет ли кто-нибудь стать верным? Что для этого нужно? – ждала она очередной вопрос, но его никто не задал. Тогда она сказала, что для начала нужно соблюдать гигиену, умываться каждый день, стирать свою одежду. Мыть руки перед едой, кстати, где вы берёте еду? Ответы были туманные, когда-нибудь ей обещали всё показать, если она будет себя хорошо вести. У неё появилось много вопросов, и первый: что значит вести себя хорошо? Но она его не задала, видимо, постепенно перенимала манеры соседей.

Через неделю ей показали остатки теплиц, где по-прежнему можно было выращивать огурцы, помидоры, болгарский перец. Рядом стоял большой сарай с клетками, в клетках жили кролики. Их бездомные ели и продавали в ресторан. Отдавали так, как бы за аренду земли. Ладно, у неё тут же в голове возник план. Надо увеличить поголовье кроликов, поделилась она с бездомными, тогда мы сможем продавать их в другие рестораны, будут деньги. Нельзя, ответили ей. Нельзя, директор не позволит. Ему невыгодно, если в других местах будет кроличье мясо, он такой один, вот к нему и идут все. И правда, она вспомнила, что у посетителей на тарелках всегда блюда из кролика, и сама она всё время ест кролика, хозяин перестал пускать её на веранду, а кормил в подсобке. В тот же вечер в подсобке ей пришла в голову мысль, и ночью она уже сидела и писала бизнес-план. На следующий день Батюшка с мужем привезли инструменты и стройматериалы, инструкции по изготовлению новых клеток для кроликов. Пришлось учить бездомных работать с инструментами. Впрочем, многие это умели, кто-то помнил по урокам труда в школе, кто-то в прежней жизни был рабочим. Клетки были построены. Муж с Батюшкой привезли крольчат ангорской и белой пуховой породы. Кролики быстро росли, пришлось научиться теребить шерсть. Среди бездомных объявилось много желающих заниматься пухом: теребить, валять, прясть. Но наставница не подпускала их к кроликам с грязными руками, в грязной одежде. Мясо кроликов по-прежнему отдавали в ресторан, а пух – Батюшке, он куда-то продавал, часть денег уходила в братию, часть – оставалась бездомным. Кому-то справили новую одежду, наконец-то. Купили палатки, но это на первое время, рассудила она, потом купим хоть старые вагончики, и она немедленно позвонила мужу, попросила, чтобы он узнал на заводе, нет ли у них списанных. Не было, ладно, тогда потом. Между тем пришла зима. Из кроличьей шерсти бездомным в ателье навязали варежки, носки, шапки. Все перебрались жить в сарай и теплицы, но всё равно было холодно. Тут пришло время вспомнить примеры страданий верных. Но они хотя бы терпели ради веры, а ради чего терпеть бездомным? Она предложила страдать тоже ради веры. Раз уж всё равно приходится. Многие согласились. Батюшка хотел приехать крестить, но не решился: все знают, что если проведёшь в этом месте больше часа, потом год не выйдешь. Даже если ты Батюшка верных. Он благословил заняться наставницу. В то же воскресенье двадцать бездомных стали верными. Они крестились водой из ручья. Вечером в городе устроили салют, и видно было даже в парке у ресторана. Новые верные решили, что это в их честь. Через неделю крестились ещё пятнадцать человек. Салюта не было, зато начались игры по хоккею с мячом, стадион тут был недалеко, крики болельщиков доносились в парк, особенно в голевые моменты.

К весне наконец-то удалось уговорить железную дорогу пожертвовать три вагона. Теперь бездомные заживут получше, думала настоятельница, их королева. Но люди стали расходиться кто куда, у многих закончился год, который они должны были провести в парке у ресторана. Сам директор вёл записи, кто когда поселился тут, он отправлял охранников лично найти жильцов и выселить их. Как же так? – спрашивала в слезах верная. – Но как же так? Так всё было хорошо. Директор сказал, что и она летом покинет их столь гостеприимное место, а не нравится – может выметаться прямо сейчас. Она подумала немного и вымелась, ушла пешком домой, дорогой, которой не пошла той ночью: по Большева, мимо сквера, по Возрождения мимо аптеки и лицея с собачьими зарослями, до Мельникова, а там крайний дом у гаражей. Муж удивился, но принял её, Батюшка вздохнул о том, что человек слаб и силы его не безграничны, и благословил уйти с поста наставницы. Она жила с тех пор как-то тихо, старалась поменьше выезжать в город, а когда бывала там, обходила места, где могут кучковаться бездомные, кроличье мясо разлюбила окончательно.