Выпуск №7
Автор: Дориан Ло
Перевод с английского языка Лены Захаровой
Trying to raise the dead
Look at me. I’m standing on a deck
in the middle of Oregon. There are
friends inside the house. It’s not my
house, you don’t know them.
They’re drinking and singing
and playing guitars. You love
this song, remember, «Ophelia,»
Boards on the windows, mail
by the door. I’m whispering
so they won’t think I’m crazy.
They don’t know me that well.
Where are you now? I feel stupid.
I’m talking to trees, to leaves
swarming on the black air, stars
blinking in and out of heart-
shaped shadows, to the moon, half-
lit and barren, stuck like an axe
between the branches. What are you
now? Air? Mist? Dust? Light?
What? Give me something. I have
to know where to send my voice.
A direction. An object. My love, it needs
a place to rest. Say anything. I’m listening.
I’m ready to believe. Even lies, I don’t care.
Say burning bush. Say stone. They’ve
stopped singing now and I really should go.
So tell me, quickly. It’s April. I’m
on Spring Street. That’s my gray car
in the driveway. They’re laughing
and dancing. Someone’s bound
to show up soon. I’m waving.
Give me a sign if you can see me.
I’m the only one here on my knees.
Дозваться
Посмотри на меня. Я стою на улице
посреди Орегона. Внутри
веселятся. Это не
мой дом, и их ты не знаешь.
Они пьют, и поют,
играют на гитаре. Ты любишь
эту песню, помнишь, «Офелия»?
Boards on the windows, mail
by the door. Я шепчу,
чтобы не подумали, что я свихнулась.
Они меня совсем не знают.
Где ты сейчас? Господи, я тут как дура.
Разговариваю с деревьями, листьями —
они роем бросаются в черное небо —
и звёздами — они подмигивают из глубины
теней луне, наполовину освещенной
и совсем бесплотной, как топор,
торчащий между ветвей. Что ты
сейчас? Воздух? Туман? Пыль? Свет?
Что? Дай мне знак. Я вслепую
посылаю свой голос.
Направление. Предмет. Хоть что-то. Моя любовь
просит передышки. Отзовись. Я слушаю.
Я готова поверить. Уже в любую ложь.
Отзовись горящей веткой. Камнем. Они
перестали петь, и мне, правда, пора. Пока
есть время, пожалуйста, отзовись. Сейчас
апрель. Я на улице Весны. На въезде
моя серая машина. Они смеются
и танцуют. Кто-то точно
скоро выйдет. Машу им.
Дай мне знак, если видишь меня. Я это то
единственное, что сейчас на коленях.
Family Stories
I had a boyfriend who told me stories about his family,
how an argument once ended when his father
seized a lit birthday cake in both hands
and hurled it out a second-story window. That,
I thought, was what a normal family was like: anger
sent out across the sill, landing like a gift
to decorate the sidewalk below. In mine
it was fists and direct hits to the solar plexus,
and nobody ever forgave anyone. But I believed
the people in his stories really loved one another,
even when they yelled and shoved their feet
through cabinet doors, or held a chair like a bottle
of cheap champagne, christening the wall,
rungs exploding from their holes.
I said it sounded harmless, the pomp and fury
of the passionate. He said it was a curse
being born Italian and Catholic and when he
looked from that window what he saw was the moment
rudely crushed. But all I could see was a gorgeous
three-layer cake gliding like a battered ship
down the sidewalk, the smoking candles broken, sunk
deep in the icing, a few still burning.
Семейные истории
Один мой парень часто рассказывал о своей семье,
как снова они ругались и отец с этим покончил —
схватив торт со свечками и выкинув его
из окна второго этажа. Вот это, подумала я,
и есть нормальная семья. Гнев
выбрасывают из окна, и он приземляется
как подарок и украшает тротуар. А у нас
тебя украшали кулаками, ударами в солнечное,
и никто никого не прощал. А люди
из его историй, мне кажется, любили друг друга,
даже когда ругались, с ноги вышибали дверь в сортир,
держали в руках стулья как бутылки шампанского
и крестили ими стены, так что разлетались щепки.
Звучит невинно, говорила я, вроде как шумиха и ярость
страстных натур. А он говорил, что это проклятие
родиться итальянцем и католиком, и когда он смотрел
из окна то видел, что праздник испорчен. А я видела только
прекрасный трёхслойный торт, который скользил по улице
словно корабль после битвы с утонувшим
в глазури обломками дымящихся свечек.
И несколько до сих пор горят.
Only as the day long
Soon she will be no more than a passing thought,
a pang, a timpani of wind in the chimes, bent spoons
hung from the eaves on a first night in a new house
on a street where no dog sings, no cat visits
a neighbor cat in the middle of the street, winding
and rubbing fur against fur, throwing sparks.
Her atoms are out there, circling the earth, minus
her happiness, minus her grief, only her body’s
water atoms, her hair and bone and teeth atoms,
her fleshy atoms, her boozy atoms, her saltines
and cheese and tea, but not her piano concerto
atoms, her atoms of laughter and cruelty, her atoms
of lies and lilies along the driveway and her slippers,
Lord her slippers, where are they now
Пока длится день
Скоро она останется лишь промелькнувший мыслью,
уколом, литаврой ветра в колокольчиках гнутых ложек,
что вешают на карниз в первый день в новом доме
на новой улице, где не воют собаки, где кошки
не встречаются с соседскими кошками, не обматываются
хвостами, не обтираются шерстью, пуская искры.
Ее атомы уже там, кружатся над землёй только
без ее счастья, ее боли — просто атомы воды
ее тела, волос, и костей, и зубов,
и плоти, ее вечно пьяные атомы — чуть подсоленные
с привкусом соли и чая, но не ее
фортепьянных концертов, ее смеха, и злобы,
и лжи, и ежевики, растущей на ее улице, не ее
тапочек — Господи, эти тапочки, где же они сейчас.
Vacation sex
We’ve been at it all summer, from the Canadian border
to the edge of Mexico, just barely keeping it American
but doing okay just the same, in hotels under overpasses
or rooms next to ice machines, friends’ fold-out couches,
in-laws’ guest quarters—wallpaper and bedspreads festooned
with nautical rigging, tiny life rings and coiled tow ropes—
even one night in the car, the plush backseat not plush
enough, the door handle giving me an impromptu
sacro-cranial chiropractic adjustment, the underside
of the front seat strafing the perfect arches of his feet.
And one long glorious night in a cabin tucked in the woods
where our crooning and whooping started the coyotes
singing. But the best was when we got home, our luggage
cuddled in the vestibule—really just a hallway
but because we were home it seemed like a vestibule—
and we threw off our vestments, which were really
just our clothes but they seemed like garments, like raiment,
like habits because we felt sorely religious, dropping them
one by one on the stairs: white shirts, black bra, blue jeans,
red socks, then stood naked in our own bedroom, our bed
with its drab spread, our pillows that smelled like us:
a little shampoo-y, maybe a little like myrrh, the gooseberry
candle we light sometimes when we’re in the mood for mood,
our own music and books and cap off the toothpaste and cat
on the window seat. Our window looks over a parking lot—
a dental group—and at night we can hear the cars whisper
past the 24-hour Albertson’s where the homeless couple
buys their bag of wine before they walk across the street
to sit on the dentist’s bench under a tree and swap it
and guzzle it and argue loudly until we all fall asleep
Секс на каникулах
которым мы занимались все лето от канадской границы
до мексиканской окраины, едва удерживаясь
в американских рамках, но все равно продолжая
в привокзальных отелях, в номерах у гремучих стиралок,
у друзей на раскладушках, в гостевых бараках в окружении
спасательных кругов и тросов на белье и обоях —
и как-то даже в машине на плюшевых, но всё-таки
недостаточно плюшевых, задних сидениях, где ручка
экспромтом вправила мне куда нужно все позвонки
от шеи до копчика, а спинки передних сидений
оседлали безупречный свод его стоп.
И одной долгой ночью в туалетной кабинке в лесу,
где от нашего стона, от нашего воя койоты
запели. Но лучше всего было вернуться домой: мы сбросили
сумки в вестибюле — читай: в нашей прихожке, но
мы были дома и это был вестибюль, мы скинули
наше облачение — читай: грязное шмотье, но
мы были дома и это было облачение, одеяние, и мы
чувствовали себя в храме сбрасывая
на лестницу белые рубашки, черный лифчик, голубые джинсы,
красные носки, и вот мы уже голышом в нашей спальне, где
наша кровать, и выцветшее белье, и подушки пахнут нами:
немного шампунем, может, чуть миртой, крыжовником
свечек, которые мы зажигаем, когда мы в настроении для особого
настроения, для наших книг, нашей музыки, и пасты без крышки, и кошки
на подоконнике. Наше окно выходит на парковку зубной
клиники — и по вечерам мы слушаем шепот машин,
проезжающих мимо «Продуктов-24 часа», в котором бездомная
пара покупает коробку вина, и идёт через улицу,
и садится под деревом на скамейку дантистов, и пьет
по очереди это вино, и ругается во весь голос, пока мы не заснем.
Dust
Someone spoke to me last night,
told me the truth. Just a few words,
but I recognized it.
I knew I should make myself get up,
write it down, but it was late,
and I was exhausted from working
all day in the garden, moving rocks.
Now, I remember only the flavor —
not like food, sweet or sharp.
More like a fine powder, like dust.
And I wasn’t elated or frightened,
but simply rapt, aware.
That’s how it is sometimes —
God comes to your window,
all bright light and black wings,
and you’re just too tired to open it.
Пыль
Вчера ночью со мной кто-то говорил
и сказал правду. Всего фраза,
но ее ни с чем не спутать.
И я знала, мне нужно встать,
записать ее, но было слишком поздно,
и я слишком устала, потому что весь день
таскала камни в саду. А теперь
я помню лишь вкус,
это не вкус еды, не сладкий и не горький.
Больше похоже на пудру, на пыль.
И я не пришла там в экстаз или ужас,
просто меня перехватило и замерло.
Так бывает –
бог стучится в окно,
в ослепительном свете на крыльях тьмы, но
ты слишком устал, чтобы ему открыть.
Democracy
When you’re cold—November, the streets icy and everyone you pass
homeless, Goodwill coats and Hefty bags torn up to make ponchos—
someone is always at the pay phone, hunched over the receiver
spewing winter’s germs, swollen lipped, face chapped, making the last
tired connection of the day. You keep walking to keep the cold
at bay, too cold to wait for the bus, too depressing the thought
of entering that blue light, the chilled eyes watching you decide
which seat to take: the man with one leg, his crutches bumping
the smudged window glass, the woman with her purse clutched
to her breasts like a dead child, the boy, pimpled, morose, his head
shorn, a swastika carved into the stubble, staring you down.
So you walk into the cold you know: the wind, indifferent blade,
familiar, the gold leaves heaped along the gutters. You have
a home, a house with gas heat, a toilet that flushes. You have
a credit card, cash. You could take a taxi if one would show up.
You can feel it now: why people become Republicans: Get that dog
off the street. Remove that spit and graffiti. Arrest those people huddled
on the steps of the church. If it weren’t for them you could believe in god,
in freedom, the bus would appear and open its doors, the driver dressed
in his tan uniform, pants legs creased, dapper hat: Hello Miss, watch
your step now. But you’re not a Republican. You’re only tired, hungry,
you want out of the cold. So you give up, walk back, step into line behind
the grubby vet who hides a bag of wine under his pea coat, holds out
his grimy 85 cents, takes each step slow as he pleases, releases his coins
into the box and waits as they chink down the chute, stakes out a seat
in the back and eases his body into the stained vinyl to dream
as the chips of shrapnel in his knee warm up and his good leg
flops into the aisle. And you’ll doze off, too, in a while, next to the girl
who can’t sit still, who listens to her Walkman and taps her boots
to a rhythm you can’t hear, but you can see it—when she bops
her head and her hands do a jive in the air—you can feel it
as the bus rolls on, stopping at each red light in a long wheeze,
jerking and idling, rumbling up and lurching off again.
Демократия
Когда тебе холодно — ноябрь, все улицы замёрзшие и все вокруг
бездомные, в пальтишках и пончо из мусорных пакетов —
в телефонной будке обязательно кто-нибудь греется, скрючившись над трубкой,
рассеивая зимних микробов — опухшие губы, обветренное лицо и последний
на сегодня усталый звонок. Продолжаешь идти, чтобы не подпускать холод
слишком близко, слишком холодно ждать автобус, слишком тошно
от мысли войти в этот голубоватый свет, где ледяные взгляды
пялятся, как ты выбираешь, куда сесть: к одноногому мужчине с костылями,
стучащими по заляпанному стеклу, или к женщине, словно мертвого младенца,
прижимающей к груди кошелек, или к пареньку, прыщавому, угрюмому, у которого
на голове выбрита свастика и уставилась на тебя в упор. Поэтому ты лучше пойдешь
по холоду, который тебе знаком: ветер, его безразличное лезвие,
уже привычны, золотые листья, грудой сваленные у водостока. У тебя есть
дом, где газовое отопление, где смывается унитаз. У тебя есть
кредитка, наличные. Ты могла бы поехать на такси, только свободных пока нет.
Сейчас ты можешь понять: почему люди становятся республиканцами: Уберите
с улицы эту псину. Эту харчу и эту мазню на стенах. Заприте в обезьяннике эту толпу
у церкви. Если бы не они, ты могла бы поверить в бога,
в свободу, ты бы поехала на автобусе – вот открываются двери и водитель
в загорелой униформе, с выглаженный складкой на штанах и в элегантной кепочке
говорит: Осторожнее, ступенька. Но ты не республиканка. Ты просто устала,
ты хочешь есть и выбраться из этого холода. И ты сдаешься, возвращаешься, становишься
за отставным воякой, который пряча под замызганной формой коробку вина, достает
заляпанные 85 центов, поднимается по ступенькам медленно, с наслаждением
опускает монеты в автомат, ждёт, пока они скатятся и зазвенят, высматривает
себе место сзади, и опускает тело на замызганную обивку, и может забыться,
пока в его колене согреваются кусочки шрапнели, а его здоровая нога
плюхается в проход. И ты уснешь, совсем скоро, рядом с девушкой,
которая не может усидеть на месте, слушает свой Walkman и отбивает
ботинком ритм, который ты не можешь услышать, но можешь увидеть
— качается голова, в воздух выплескиваются руки – и почувствовать,как перекатывается автобус, каждый раз останавливается на красный с протяжным хрипом,
спотыкается и встает на холостой, а потом снова заурчав и вздрогнув едет дальше.