Выпуск №8

Автор: Ирина Машинская

Дорогой друг, ну, конечно же, всегда остается эта возможность: уехать в Америку — если только в ней не находишься. Когда почудится, что даже в симфонии Fantastique ожидаема любая фраза — тогда, может, и вправду время настало. Тогда можно свеситься вниз головой и больно нажать грудной клеткой на железное ребро кровати, навалиться на матрасную сетку лифта и заглянуть в шахтную клеть в том первом подъезде, пахнущем шкафчиком для обуви и чужой стряпней, и угадать прогнувшийся в преисподнюю железный его гамак, да-да, угадать скорее, чем увидеть — всю ее, до опрокинутого выгнутого горизонта, незнакомую изнанку мира с больно выдавленными в ней ромбовыми сплетениями, все полоски моря, перемежающиеся с полосками терра ли инкогнита, табула ли раса, и черных птиц с кривыми рваными краями, горланящих на языке, которому надо учиться — и только тогда осторожно дотронуться до сатинового, прорванного клювами, крючьями железных узелков, грубого свода. Ты не поверишь, как быстро все начинает происходить, как, посверкивая, ловко балансируя на ребре, проворно проворачивается солнце лицом, полированной решкой, и уже матросы недоверчиво вглядываются в документы, словно в эмалевую даль, как закручивается-заверчивается видавший виды винт, и трещит кинопроектор, и фантом под названием «родной город» исчезает в грязной пене взбитого троллейбусами соленого снега.

Конечно же, можно очнуться в Умерику, начать заново и никогда больше не родиться. Ибо это не в Европу и не в Саратов. То, о чем ты спрашиваешь и что называешь Америкой есть ни то, ни другое, ни третье, а лишь примерка — другого, заведомо невозможного и непомерного. Не случайно, поверь, это «не», заложенное в приставке, иронический ярлычок, ярлык в не-сущее. Попробовать ли тебе это вдохновенное небытие? Вот это вот все, что было со мной и с другими, как я, — вместе с перетащенной семьей, калужской гитарой из Тарту, с пестуемым, как научили люди в ОВИРе, аттестатом о среднем образовании, а главное, с чемоданом пыльных виниловых пластинок, с их тщательно отобранной тяжестью, да, и вот еще с чем: югославской портативной машинкой Unis с незаконным отныне шрифтом и западающими воспоминаниями. По-твоему, уехать в Америку означает вернуть все карты и взять из колоды новые, а в колоде этой, как известно — все, кроме королей и капусты, и течет на маловероятном юге река — нигде нет такого количества «с» в одном имени. Потому-то, читал ты, так звали кота –  поэт мертв, но есть Мортон-стрит, с симметрическим №44 в согнутом локте — что ж, ты и начинаешь сначала.

Но только когда стоишь на углу в ярко-холодном безлюдном октябре, тогда только и узнаёшь, что ничто на свете не может быть так одиноко, как вот это осеннее, вхолостую метущее ярко синие листья по крошащемуся охрой небу. Дорогой друг, это и есть тот самый, о котором всем все известно, Город, с его ударными и духовыми, и вот тебе его вытяжная труба, Город, как один одинешенек на свете огромный тяжелый лифт фирмы Otis, где чугунно равны себе орлы и решки, решетки и подвалы, и в середине улиц под ногами прохожих разверзающиеся ступенчатые преисподние таверн с их горячим запахом незнакомой еды. И поверишь ли, довольно легко забываешь, что там — вниз и насквозь — давно уже первые заморозки и может быть, даже первый снежок.

Ну, был еще, допустим, в самом начале, сверкал сквозь протертый советский конверт — инеем на пустой пашне — Второй концерт, так и не тронутый новой иглой. А теперь дзенские трубочки звенят на ветру, на крыльце, в пуританском пригороде за рекой, и на двери еще не повис венок ли, дымок Рождества. Одно я скажу тебе: кто был счастлив там, на почерневших задолго до зимы виниловых полях с волнистыми бороздками, тот счастлив и тут, в антимире, и не замечает, что ходит вниз головою. Он готов ко всему, кроме слова навсегда, он стоит на берегу птичьей бухты, у самого края Немерики в зернистом, как земля, шарфе, в петлях которого застряли жесткие чешуйки местной листвы, он стоит неподвижную, невозможную, другую жизнь, покуда прозрачный его двойник, улыбаясь, снимает в передней ботинки с разводами соли.