Выпуск №8

Автор: Владимир Аристов

 

Противопожарность

 

Лишь только Николая Т. назначили ответственным за противопожарную безопасность комнаты 419-бис, многое тут же изменилось. Он не был выше других по званию и по степени и даже в их комнате, но смело поднял всех с насиженных мест и произнес неузнаваемым голосом:

– Времена изменились. Вы знаете, что пожарные крайне обижаются, когда их называют пожарниками. Потому что пожарные – это те, кто пожары тушат, а пожарники – те, кто их создают. Так вот, при обнаружении хотя бы одной сухой спички – а среди вас, знаю, есть неизлечимые курильщики – владельцу тут же будет выдаваться удостоверение почетного пожарника I-ой степени, при рецидиве – II-ой степени, и так до трех раз. При последующем разе он пишет ходатайство об увольнении себя на все четыре стороны.

– А ты знаешь, что порох и спички надо держать сухими? – спросил Николая Т. самый пожилой сотрудник.

– Ну, это, может, относится к поджигателям войны, а у нас надо будет держать спички сырыми. Призываю вас быть благоразумными. Запомните, мой дед, который еще помнил латынь, говорил: «Prudentia est potentia», то есть «Благоразумие – сила». Так что обратите свою потенцию, то есть силу, в сторону пруденции, то есть благоразумия.

И он заставил всех, как перед уходом в разведку, когда проверяют, нет ли чего звенящего или гремящего, попрыгать на месте. И у двоих выявились два гремящих коробка со спичками. Он предложил им тут же пойти и намочить их водой. Мужской туалет был в дальнем крыле здания, поэтому двое, выйдя в коридор, попросили проходившую мимо сотрудницу смочить водой спички в раковине близкого женского туалета. На что она с радостью согласилась, думая, что участвует в каком-то розыгрыше. Но все было серьезней, чем ей могло показаться. Собрав всех опять и проверив, что все спички хорошо отсырели и ни одна не загорится ни при каких обстоятельствах, он заявил всем:

– Все электрические розетки заклеиваются и опечатываются. То же относится к выключателям. Пользоваться можно будет только фонариками. Учитесь светить глазами. С нынешнего дня наша комната будет бороться за звание самой темной комнаты в институте.

После собрания один молодой сотрудник спросил другого:

– Ты всерьез воспринял указание начать светить глазами?

– А кому охота уйти из института с волчьим билетом и званием почетного пожарника III-ей степени, – ответил еще более молодой.

– А я вот так думаю, – начал опять молодой, – хорошо бы самому Николаю Т. засветить в глаз, а под другой поставить фонарь, тогда и ему было бы светло, и в комнате тоже. Но вообще я думал, – продолжил он после некоторой паузы, – что у меня были когда-то такие способности… я мог накапливать свет.

– Это как? – не поверил еще более молодой.

– Сам не знаю… но мне иногда тогда казалось, что глаза тогда действуют, как фокусирующие линзы, – когда я смотрел на свою руку, то чувствовал тепло, а когда смотрел на девушек, то они говорили, что у меня обжигающий взгляд, и тут же убегали. Да мы можем проверить.

И так как этот молодой был одним из курильщиков с полностью отсыревшим спичечным коробком, то он достал его из кармана и повлек еще более молодого в коридор.

– Хорошо хоть табак сухой… пока сухой, – сказал первый молодой.

Они вышли на лестничную площадку, и первый молодой торжественно достал сырую спичку. Он прикрыл на минуту глаза, а затем, резко открыв их, стал пронзительно вглядываться в серную головку спички. И, о диво, она загорелась. В этот миг из коридора на лестничную площадку внезапно вышел Николай Т. И они ему дали прикурить.

 

 

Островитянин

 

Однажды Степе Наперстникову подарили на Новый год книжку «Глазами Монжа-Бертолле». Кто такие это были, он не знал, но заглянув в нее, понял, что речь там шла о походе Наполеона в Египет, куда он погнал не только своих вьючных животных, но и первостатейных ученых. Среди них были даже геометр Монж и Бертолле, изобретатель бертолетовой соли, о которой Степа уже кое-что знал: как-то на большой перемене учительница химии сказала о пробегавшем стремительно ученике, что ему как будто на хвост бертолетовой соли насыпали и подожгли. Понятно было, зачем нужен был Бертолле в походе, понятно зачем и Монж, – чтобы рисовать линии фортификаций. Причем во время артобстрела Бонапарте требовал: «Ученых и ослов в середину войска», – понятно, чтобы их уберечь, но непонятно, то ли тем самым умных животных низводя до уровня ученых, то ли представителей научной фауны возвышая до уровня ученых ослов.

Степа стал думать почему-то о судьбе Наполеона Бонапарта и набрел на мысль о том, что весь путь этого авантюриста – так назвал его вскользь учитель истории – был в поисках своего острова: начал он с Корсики, а закончил Святой Еленой. Это настолько поразило Степу, что он тут же рассказал об этом своему другу Пете Крымскому, и тот тоже заинтересовался. Степа залез в различные труды по этой теме. Оказалось, что их много. Наполеона, с одной стороны, разбирали по косточкам, но с другой – относились сочувственно.

Но Петя тут же сказал, взглянув на Степу, что тоже сделал открытие. Он знает, почему Степу потянуло так к Наполеону. «Твоя фамилия тоже начинается на «Нап», но это не все, – имя Степан заканчивается на «пан», а наоборот будет тоже «нап». Степа понял наконец, о чем идет речь и сказал: «Ну, раз я так завяз в Наполеоне, то скажи, как бы он поступил на моем месте, пионерский галстук я сдал, а в комсомол еще не вступил. Как быть?» Петя заверил его, что этот карьерист поступил бы однозначно, но, увидев, что Степа побледнел, тут же уточнил, что «карьериста» он имел в виду в хорошем смысле, – того, кто скачет впереди карьером, во весь опор.

Степа все же неотвязно думал об одном и том же. Он представил один раз, как Наполеон выстроил на плацу своих генералов и маршалов и обратился к ним:

– Плох тот генерал, который не мечтает стать маршалом.

И тотчас же из маршальского ряда раздалось:

– Плох тот маршал, который мечтает стать императором.

Сама возможность такой мысли заставила Наполеона внутренне побледнеть, и он, хотя и хладнокровно, но все же воскликнул:

– Кто это сказал? Выйти из строя!

Строй не шелохнулся. Наполеон повторил свою просьбу громовым голосом. И тот же строй маршалов хором отчеканил:

– Плох тот маршал, который мечтает стать императором.

Наполеону стало немного легче, и он отложил свой гнев на потом. Идти к своему лекарю было уже не обязательно. Он даже снял свою серую треуголку и вытер свое лицо и несколько скупых солдатских слез. И Степе стало неуютно себя чувствовать в таком совсем одиноком человеке и захотелось взглянуть в солдатскую сторону, куда, как правило, не заглядывают.

Степа стал думать об усаче-гренадере, о его семье. Вот жена его Француаза, которая давно его в глаза не видела. В деревеньке с тремя детьми ей не очень сладко жилось. Письма от ее непутевого мужа, который все время был в отдаленных командировках с воинственным Наполеоном I (впрочем, он был тогда вроде бы еще без номера), письма приходили нечасто и с задержкой на полгода. Муж не любил распространяться о своих чувствах и писал кратко: «Жив, здоров, чего желаю всем вам». Зарплата хотя и поступала, но под конец месяца оставалось обычно лишь несколько су. Француаза вставала рано утром, надевала свои сабо и шла в гору, где на альпийских лугах паслись коровы, дающие свежее молоко.

Тут Степе очень захотелось молока, и он даже сказал об этом Пете. Но Петя удивился. Они иногда ходили в близлежащий магазин пить молочный коктейль, но молоко – никогда.

Степа стал думать об островах Наполеона. О том, что необъяснимая тяга того в туманный Альбион этим и объясняется. Но не удалось ему пройти по дымному Лондону – городу его мечты.

Тянуло Наполеона Бонапарта на большее. Но он ошибся, представляя Евразию и Африку как большие острова. На самом деле они были чем-то другим. То ли дело остров Эльба. Тут он чувствовал себя как дома и почти в своей тарелке. Он вспоминал родную Корсику, принимал здесь усача-гренадера и маршалов, и вообще здесь было хорошо.

Степа вспомнил, что Петя, у которого мама работала киномонтажницей, говорил ему о фильме под названием «Встреча на Эльбе». О чем этот фильм, Степа не знал, но живо представил, как Наполеон и один из его любимых маршалов Ней, кажется, с черной пиратской повязкой на глазу, встречаются на Эльбе в умеренно жаркий полдень на веранде, увитой виноградом, над Средиземным морем. И в дружеской беседе вынашивают свои отчасти наполеоновские, отчасти нейские планы.

 

 

«Вас известят»

 

Перед окном, в которое выдают присланные бандероли и заказные письма, образовалась небольшая очередь. Некий достаточно высокий человек в очереди глубокомысленно спросил вслух:

– А тут значит паспортные данные надо указывать? А если они по этим данным на мое имя кредит возьмут?

Очередь промолчала, но после паузы кто-то в ней сказал:

– Вас известят.

Все в очереди, включая высокого человека, несколько натужно засмеялись, и он произнес все же:

– Ага, понял. Потому уже. По факту.

Бредя затем домой, он почему-то не мог избавиться от этого высказывания и, идя, повторял про себя невольно: «Вас известят, вас известят, вас известят». Так что ему стало казаться, что он покрывается известью, и ему хочется сбросить ее с рукавов.

Придя домой, он задумался. Ему было пятьдесят семь лет, возможно, больше, но точнее никто не знал, и он ни разу не задумывался о смысле своей жизни, считая это глупым. Но сейчас он задумался о смысле жизни того другого, который в настоящий момент с неясной целью использует его паспортные данные. Потому что думать о смысле жизни другого легче. Тот как бы не догадывается, что ты наносишь этот смысл на него извне. Он даже предположил, что хотел бы с тем познакомиться в соцсетях. И поговорить с ним письменно не столько начистоту, сколько по душам. Подать тому весть, как и тот допустимо хотел его известить о своих желаниях. И они станут известны друг другу, а это уже полдела. Каждый станет известняком, на котором другим начертан смысл его жизни.

 

 

Снег на голову

 

В какой-то момент ему поручили сбрасывать снег с крыши мира. Он был, конечно, удивлен до крайности. Зачем сбрасывать с Гималаев снег, если завтра новый нарастет? Ему внятно не ответили, но сослались на какой-то квартальный план. Сказали, что дело предстоит непростое – работать придется в маске. Он спросил: «В какой?» Ему ответили: «В кислородной, понятно. В условиях высокогорья работать будешь, даже и на вершинах. Там ветер и сам снег сдувает, но все же. Так что бери с собой страховочный пояс. Да, – потом добавили они, – и не забудь захватить страховой полис – за границу едешь». Он еще больше удивился: «Да, Гималаи почти что рядом. Отовсюду, даже из Москвы видны, как на ладони». Но ему ответили: «Мы не буддисты – это они знают, что самая высокая гора на ладони у Будды, и стоит ему пальцем пошевелить – и ты уже там. Но мы придерживаемся других взглядов, поэтому придется добираться тебе туда на поездах перекладных. Но одно хорошо – норма для тебя не очень большая – тонна в день». «А не многовато? – забеспокоился он. – Да и зачем так много снега сбрасывать?» «Ну, посуди сам. Сбрасывая снег оттуда, ты разряжаешь там обстановку – вплоть до политической. Но, думаем, ты грамотный, и так разберешься. Ты ведь будешь предотвращать лавины – бич среднегорья – они возникают там внезапно, как снег на голову. Но главное: плодородные долины страдают от засухи, а так ты будешь сбрасывать на них почти тонну воды». Добирался он не так долго, как предвидел в своих самых мрачных прогнозах. В пункте назначения для него провели последний инструктаж: «Без маски никуда, ни шагу ни влево, ни вправо. Тебя наверх доставит проводник. Лошадь маленькая. Хотя она и вьючное животное, но два сразу твоих инструмента не потянет». Так что, выбирая что оставить – широкий скребок или совковую лопату – он все же, скрепя сердце, выбрал оставить скребок. Но высказал местным, в чьей хижине ночевал перед экспедицией: «Скребок мне дорог не только как память. С этого момента вы несете за него полную ответственность. Что попало во дворе не скрести. Он предпочитает сгребать мягкий снег». И ему обещали специально подсыпать каждое утро во двор особенно мягкий снег. И он с легким сердцем отправился в горы. Когда он спустился оттуда, начальство предоставило ему однодневный отпуск и он отправился на прогулку в долину по склонам Дарджилинга, славного своими чайными плантациями. Он ходил между чайными листиками и любовался ими. Вдруг что-то легкое и белое опустилось сверху из воздуха и легло на чайный листок. Он вначале подумал, что это бабочка, но потом с удивлением увидел, что это огромная снежинка. Он взглянул вверх и увидел редкий рой словно бы белых лепестков. Он понял, хотя и не сразу, что это ведь тот снег, что он сбрасывал со здешней крыши мира, медленно кружился в воздушных потоках, не долетая до земли. И только сейчас приблизился, а он его опередил. Причем он заметил: быть может, потому что это был особый высокогорный снег, снежинка почти не таяла – он час наблюдал, как она превращается в каплю воды на листе. Он с трудом оторвался от этого созерцания и вдруг почувствовал холод кожей головы – он поднял руку и понял, что, пока он здесь стоял, снег усыпал всю его голову снежинками. Когда после честно проделанной работы он вернулся, хозяин хижины, возвращая ему с благодарностью скребок, взглянул на него и воскликнул: «Да ты же поседел». Но он улыбнулся губами, давая понять, что все в порядке, но при этом нахмурив брови. Потому что перенесся – и хотел, чтобы все это увидели – в родные земли и теперь нахмурил брови, словно Казбек, ну, или, если угодно, Шат-гора.

 

 

«Ну чего мне тут с вами хороводиться…»

 

За длинным столом на свежем воздухе собралось мужское население друживших между собой дач. Женская часть была где-то в отлучке, поэтому шел мужской разговор без обиняков и без вежливых выражений. Но если бы цензор, допустим случайно, забрел на огонек, то быстро бы понял, что тут ему нечего делать.  Неподцензурные высказывания даже не проскальзывали.

В случае, когда люди в компании находятся в состоянии легкого алкогольного возбуждения, разговор легко перепрыгивает с темы на тему: с политики на эротику и так далее и обратно. Все люди за одним столом собрались в возрасте, семейные, солидные, поэтому о драке или тем более поножовщине и речи не могло идти. Хотя острые огоньки дискуссий то и дело вспыхивали по разные стороны стола. Все же тут собрались представители разных интересов и профессий. Один за свою жизнь перепробовавший много чего, сейчас работал библиотекарем. Другой когда-то был молотобойцем, а потом ушел в спортсмены-гиревики и некоторое время был даже чемпионом области. Третий когда-то служил в торговом флоте, поэтому временами у него проскакивали в разговоре какие-то сомнительные английские словечки и обороты вроде: «Yes, cap!» Сейчас он вел где-то судомодельный кружок. Когда кто-то из сидящих за столом ради шутки спросил: «Ты что, моделируешь судебные процессы?» Тот сурово посмотрел на спросившего и сказал, что не надо путать «суда» и «суды», и что он со своими учениками с помощью интернета создали очень интересные модели различных кораблей, включая несколько космических. Хозяин дачи и этого стола, собравший за ним своих друзей-соседей, пытался руководить, как мог, лившейся беседой, но все поглядывал на свой забор. Он был довольно сплошной и высокий – выше роста среднего человека, но в нем была выломана одна доска. Заметив его взгляды, судомоделист спросил хозяина: «Ты что смотришь туда, выйти через эту дыру на улицу все равно не сможешь – миделево сечение твоего тела тебе это явно не позволит». «Да нет, – сказал хозяин, – я смотрю все время вовне, чтобы не чувствовать себя в замкнутости – я и выломал эту доску специально». Кто-то из сидевших пробормотал что-то о клаустрофобии, но все невольно вслед за хозяином стали смотреть на улицу. Там все время мелькало что-то пестрое, но никто из проходивших не думал подойти к забору. Наконец неожиданно какой-то человек подошел к пролому в заборе, и все увидели в отверстии чей-то большой глаз. Все подошли и спросили, что он хотел здесь увидеть. Глаз ничего не ответил, но сам человек через некоторое время сказал, что вот проходил по улице и стал постепенно искать хорошую компанию и вот, кажется, здесь ее нашел. Ему сказали, чтобы он присоединялся, но на крепкие напитки не надеялся – им самим мало что осталось, но на закуску в виде, например, малосольных огурцов может рассчитывать. Человек попытался протиснуться в щель шириной в одну доску, но ему сказали, чтобы лучше и не пробовал, потому что, если застрянет, его придется всем миром выпихивать обратно. Ему сказали, что до калитки идти с полкилометра, но он может попытаться перелезть через забор. И ему это удалось. Вернее, он довольно легко залез на него, но дальше не знал, что ему делать. Тогда все снизу подставили руки, и он просто упал в их объятья. Гостя посадили за стол и стали к нему приглядываться. Он был явно в подпитии и, как говорится, лыко вязал, но с трудом.

Но после того, как ему дали закусить и запить все это сырой водой, он стал трезветь на глазах, хотя оставался веселым по-прежнему. Его стали расспрашивать, откуда он и чем занимается. Оказалось, что он без определенного рода занятий и убеждений. Но когда его спросили, и без определенного ли места жительства, он обиделся. И тут же предъявил штамп о прописке в архангельской области. Он рассказал, что его жена, дети и все родные отправили его в своего рода творческую командировку. Напутствуя в долгую дорогу, ему сказали, чтобы он скоро не возвращался. Пока не повидает людей и новые места, пока не найдет там и себя нового. И вот он постепенно стал свободным художником.

– Вы что же, член союза художников? – спросил один из застольных дачников.

– Я свободен и от этого… для них, чтобы значиться в их союзах, надо обязательно, чтобы ты кисточкой что-то или там авторучкой зафиксировал… но я-то свободнее этого… я оставляю следы в людях… голая материальность мне претит…

– А чем питаешься? Тоже нематерией? – грубее уже спросил другой.

– Да я вхожу в любую компанию… как вашу, например… и становлюсь ее душой… а насчет питания… кто мне предложит, как вы, малосольный огурец, кто свежую морковь, кто круто сваренное яйцо… а вообще я гость всех презентаций… в Москве ведь каждый вечер, то книгу новую читают… то вернисаж… и везде фуршет, банкет… там меня ждут.

– Если у меня в душе наследишь, то пожалеешь об этом, – наверное в шутку, но довольно грубо обратился к свободному художнику бывший молотобоец.

– Ну зачем же так, – примирительно сказал судомоделист, – ведь все мы следим. Незаметно для других. Все мы следим, как можем. Каждый оставляет в другом незаметный, но след. Вот мы сидим здесь вокруг стола. И мы вроде говорим вразнобой, но каждый все же незаметно слышит друг друга. Мы составляем хор.

Но свободный художник сидел уже как будто отрешенный. Наконец он тихо, но отчетливо пробормотал:

– Не знаю, как вы… но я уже не в вашем хоре, хороводе, как его не назови… оставайтесь все на своих местах… а меня ждут уже в другом месте… чего я буду тут с вами хороводиться… чего я буду тут вам мешать… продолжайте без меня… а я как-нибудь бочком, бочком… но не буду в вашей ограде… в вашем огороде…

И он встал, и подойдя к забору, действительно к всеобщему изумлению протиснулся через тонкую ту щель в заборе. Все сидели вначале в некотором недоумении. Затем хозяин дачи и руководитель застолья подошел к щели и, подняв с земли, выломанную доску приставил в пролому. Затем он посмотрел на бывшего молотобойца.

 

 

Два приятеля

 

Они с детства недолюбливали друг друга. Но назвать друг друга неприятелями язык не поворачивался. Скорее, они пристрастно и ревностно любили друг друга. Один из них выбился в инженеры, другой – в мастера цеха большого завода. Каждый из них завидовал другому, а заодно и себе. Как-то они встретились за круглым столиком одного кафе и спросили друг друга: «Давай спросим честно самих себя, можно ли завидовать самому себе или нет?» Они оба задумались. Они вглядывались в мраморную поверхность круглого стола и коричневатую поверхность не очень хорошего кофе, которое им подали в чашках. Но ответа не находили. Один из них, как оказалось, непроизвольно изучал узор из красивых вкраплений мелких красноватых точек внутри мрамора. Второй заметил его напряженное созерцание и втайне позавидовал ему, но вида не подал. Он, в свою очередь, вглядывался в бело-коричневую пену кофе и почему-то думал о каком-то волшебном море. И настолько расчувствовался, что незаметно уронил слезу в свою чашку кофе. Но это не ускользнуло от внимания его приятеля. Другой бы назвал это простой сентиментальностью, но нет, он был так добр, что назвал это чувство (хотя про себя также использовал и слово «обозвал») самым возвышенным словом из своего небогатого, но все же обширного лексического арсенала. «Ты позволишь глотнуть кофе из твоей чашки? – неожиданно для всех спросил он. «Это еще зачем? – с неким доверчивым подозрением спросил его приятель. «Я никогда не пил кофе со слезой». «Но это не пиво, чтобы пить его соленым», – резонно отвечал его приятель. «Ты прав», подумав, сказал тот. Но сделав затем по глотку из своей чашки, они одновременно, как по команде свыше, обменялись своими чашками кофе. Каждый вылил кофе другого в маленькие термосы, которые, не сговариваясь, они принесли с собой. Они запутались, кто из них инженер, кто мастер. Но обещали друг другу, что на досуге медленно потягивая неостывший кофе другого, разрешить и эту проблему, а первую – так они втайне подумали, – они почти уже разрешили.

 

 

«Любовь отчаянно нагрянет…»

 

Нельзя сказать, что эту любовь не ждали. Совсем наоборот. Ждали. И готовились со всей подобающей ответственностью. Да и впрямь, стоять что ли в растерянности, вспоминая картину Ильи Ефимовича «Не ждали»? Нет, не так. Когда любовь с маленькой буквы (чтобы не было никакой ассоциации с какой-нибудь девушкой Любой) появилась в дверях, в ее сторону почти даже не посмотрели. Тем самым демонстрируя полностью напускное равнодушие. Но на самом деле, мы давно уже приготовились и при ее появлении тут же достали стилизованную гладиаторскую сеть, ожидая, что, как про нее говорили, она явится с наступательными атрибутами. Мы ожидали, что она войдет, как гладиатор-победитель с маленьким – чисто декоративным – щитом, зато с несомненно разящим мечом, который прежде всего ослеплял всех своим блеском. Но оказалось, что и здесь она обманула все ожидания. Она вошла тоже с трезубцем и сетью, но совсем не теми, что у нас. У нее трезубец был маленький и в виде буквы «пси» был прикреплен к лацкану ее одеяния, но сеть была огромная, грубая, похоже рыболовная, и она несла ее намотанной на руку. Видно было, что против такой сети никакого приема нет и выпутаться из нее будет невозможно. Мы только успели спросить, чтобы отвлечь ее внимание и одновременно выразить удивление:

– А где же твой Амур, Купидон?

– Не понимаю, о чем спрашиваете, – свысока ответствовала она. – Для меня Амур – батюшка, Волга – матушка. Знаю фирму «Дон-строй», а фирму «Купи Дон» не знаю.

Мы все же повторно ее спросили:

– Трезубец-то подарил Посейдон, что ли?

– Опять же не знаю, что это такое, знаю фирму «Посейдень».

    Видя, что не удается заговорить ей зубы, мы с робкой надеждой спросили:

– Может, можно все же договориться? Ты слышала ведь о перемирии между любовью и людьми?

– Да слышала… неоднократно. Договориться можно. Но для начала бросьте свою псевдогладиаторскую сеть в камин.

Мы это проделали – бросили сетку на угли в камин и скоро почувствовали, как стало теплее.

– Теперь вставьте трезубец в каминную решетку.

Мы выполнили и это с превеликой радостью.

– Вот теперь можете начать испытывать любовь.

– К тебе?

– Да вы что. Вдумайтесь в абсурдность своего предложения или желания. Но прежде, чем испытывать свою любовь на людях, начните с малого. Постарайтесь, но это совершенно необходимо, полюбить какой-нибудь простой предмет. И когда почувствуете взаимное влечение от него к вам – только тогда, но не раньше, переходите к людям.

И она указала на свою рыболовную сеть. Которую затем не без шума сложила в угол комнаты. И удалилась через проем двери во всем сиянии своего величия.

Мы не без легкого отвращения смотрели на эту сеть, не очень красивой грудой лежавшую на полу. Она немного дурно пахла не очень чистым морем. Но тепло камина потихоньку просушило сеть. Наши глаза к ней привыкали. И через некоторый период времени, правда, не очень маленький, мы стали испытывать к ней нечто вроде легкого влечения. И в какой-то миг нам показалось, что и в ней наконец пробудилось ответное чувство.

 

 

Глубина мысли

 

Довольно толстый полуобнаженный человек сидел на берегу реки и курил электронную сигарету. Мысли его имели предварительный и несколько хаотический характер. Он глядел в свою идею. Политика и политэкономия не влекли его, в эти дебри даже днем с фонариком он бы не полез. Его притягивала к себе глубина мысли. В ее текучесть он и вглядывался в себе, но войти в этот океан с головой все же опасался. Он знал, что пьяному море по колено, но он не был пьян. Его тянула в себя немецкая классическая философия, и он готов был ее развивать, он был даже где-то философом, но где найти это «где-то»? Он вспомнил, как со своим приятелем говорил о том, что ему нравятся философы на «ш»: Шеллинг, Шопенгауэр, Шихте. В последней фамилии приятель усомнился и предположил, что тот на самом деле был Пихте. Но он-то в отличие от приятеля помнил, что в начале там было что-то шипящее, и после нескольких попыток обнаружил, что это был Фихте. Причем он понял, что, кажется, что «фихте» – это «ель», и он вынужден был сказать приятелю: «Ты со своей пихтой недалеко уехал от елки». Фихте, как он знал, больше всего изучал «я», и это ему понравилось: больше всех предметов вокруг он ценил свое «я» и поэтому в себя он мог бы и заглянуть без боязни. Себя он не боялся, себе он доверял и был способен, как ему казалось, залезть в любую глубину. «Вот, допустим, дым этой электронной сигареты – в нем есть ли мое «я»? «Я» это или не «я»? Глупый вопрос, сказали бы, наверное, в девятнадцатом веке. А сейчас не очень – ближе к умному, я бы сказал. Мы можем искать себя сейчас в разных вещах. И никто не удивится. Потому что и его «я» там тоже сидит. Нет сейчас того нейтрального пространства, которого сколько угодно было в девятнадцатом веке.  Все кем-то занято, но этих «кем-то» столько, что они образуют целую толпу в одном месте. «Я» каждого сидит во многих местах, но, сидя друг на друге, они не мешают друг другу – мое «я» не потонет в другом «я», так что тут такую они образуют немыслимую глубину, что я ее не боюсь. И он посмотрел на воду, и стал снимать ботинки, раздумывая, с какого начать.