Выпуск №9

 

Руслан Комадей

Ещё слишком рано писать о Саше. Зато уже можно начинать читать. Впрочем, стихи его я пока не узнаю́.

Листал избранное 19-го года – но чтения не получалось – только вспышки тревожных откровений и опоздавших предчувствий.

О чём-ком он думал, почему так причудливо ворочал слова – неудобно, невнятно. Понимаю только, что вот оно – иноговорение в чистом виде. Поэзия, как правило, или так яростно описывает этот мир, что начинает сквозить обратный, или, вкрадчиво приближаясь, аккуратно замирает в преддверии его. У Петрушкина же – просто говорение оттуда, из иного, причём говорение размеренное, не поэтизирующее. Как будто это обычная бытовая речь. Может, поэтому Саша писал практически каждый день.

Характерно, что звучный «Кыштым», он переименовал в глухой (по-моему, даже костлявый) «Тыдым». Нет, не переименовал – просто назвал место, откуда говорит.

Тыдым он называл то центром Урала, а то и всего мира, как бы показывая, что оттуда обозревается всё. Но не только такое положение позволяло Саше говорить так, но и то, как он соотносил себя с другими пишущими.

Ни у одного уральского поэта нет столько посвящений. А многие имена ещё и повторяются много раз или даже упоминаются в текстах прямо. Петрушкин сшивал Урал через свои тексты.

После его ухода поэтический Урал, который был с начала 2000-х и покоился на столпах Рыжего-Казарина-Туренко-Кальпиди-Санникова, – окончательно не существует. Исчез связной, превращавший эти разнородные голоса в общность.

Теперь Урал снова расколется, хорошо это или плохо, на частные ежистые практики, где каждый останется одиноко в своём (местном) городе писать отсюда туда. Я тоже хотел написать туда стихотворение – но нет, не получается. Слишком здешние слова. И мне видно, что Саша уже сам написал мне, нам, за нас.

 

Борис Кутенков

Не стало Александра Петрушкина, одного из самых ценимых мной поэтов и культуртрегеров — поэта гипнотической силы и полифонического многоголосия, поэта намеренной «плохописи», речи, произносимой «с привкусом крови во рту», как мне приходилось писать в одной из двух развёрнутых рецензий на его книги (2011 и 2013 гг.). Поэта, уже оставшегося в истории новейшей литературы своей радикалистской работой по обновлению художественного языка — и умеющего делать это средствами силлаботоники: в сочетании с гулкой метафизикой и плотностью метареалистического письма. В 2012-2013 гг. его интернет-журнал «Новая реальность» на портале «Мегалит» был для меня важным местом, где можно было вести по его предложению колонку о критике и предлагать свои и чужие материалы в условиях абсолютной свободы высказывания — когда ты знал, что тебе доверяют. Петрушкин постоянно повторял слова Вольтера о том, что «я могу быть не согласен с вашим мнением, но умру за ваше право его высказать». С его лёгкой редакторской руки я написал свою первую опубликованную в Журнальном Зале статью — о поэте Андрее Санникове (спустя годы мне передали, что после моего увлечённого неофитства А. С. напился и плакал от того, как его не понимают, но, возможно, без того окрыления первыми успехами — вместе с другими, — не было бы меня как критика). В 2009-м, увидев только открывшуюся «Новую реальность», я предложил ему свои стихи — и с тех пор знал, что есть площадка для них тогда, когда многие более «статусные» (тут должны быть два пальца) издания слепы и глухи. Он был одним из четырёх человек, которые поддерживали наш проект «Они ушли. Они остались» в самом начале его существования — в 2012-м году, — мгновенно перечислив на него деньги в ответ на мой ЖЖ-призыв и попросив в ответ рассказать о двух уральских поэтах (один — Дмитрий Долматов, кто второй был — запамятовал). И был одним из тех, кто в запальчивости призывал его закрыть после смерти Романа Файзуллина, — и согласился со своей запальчивостью после моего спокойного разговора с ним в защиту проекта. На его «Мегалите» размещались пдф-версии нашей первой антологии «Уйти. Остаться. Жить» и моих книжек — и я всегда знал, что есть издание (наряду с «Сетевой Словесностью»), куда я могу предложить чужие стихи или стенограммы наших круглых столов, и пользовался этим активно. С тех пор отношения как-то охладели без видимых причин (видимых конфликтов не было, но, кажется, ему не нравилось что-то связанное с моей работой в «Лиterraтуре» — впрочем, об этом могу только догадываться). Тем не менее единственное чувство после ухода поэта и культуртрегера — безмерная благодарность за всё. И — нужно подчеркнуть уже без всяких скидок и мемориальных оговорок, которые могут возникнуть в этом контексте: один из лучших, о котором стоит (и будут) говорить и которого стоит читать внимательно — и писать о нём по гамбургскому счёту, зная, что поэт этот счёт выдержит (вне всякой аранжировки культуртрегерской деятельностью или человеческими достоинствами). И говорить это — счастье.

 

Юлия Подлубнова

Последний раз разговаривали с Сашей о стихах в начале ноября 2019 года, когда готовила доклад на конференцию «Вакансия поэта» в Воронеже. Долго, обстоятельно разговаривали.

Последний сашин поэтический вечер прошел у нас в музее 30 ноября. Особенно Саша радовался нам с Катей Симоновой. Повторял, типа не зазорно с консерватором общаться? Ну типа не зазорно, если человек хороший.

Вообще нас с Сашей связывали не столько дружеские (я не ездила к нему в гости, не знала имен его детей), сколько деловые и только потом дружеские отношения. Например, когда ему пришла в голову идея оформления Озерной школы в самостоятельное образование, во многом альтернативное УПШ, он попросил написать об этом текст, максимально внятный. Не знаю, получилось ли внятно, но Саша вроде бы был доволен. Потом мы напечатали все это в пермском журнале “Вещь” и как-то тихо об Озерной школе забыли, тем более меня интересовали, скорее, иные концептуальные вещи, а он идею не особо форсировал, просто затворился в своем Тыдыме, писал стихи и дневники. Говорил об Озерной школе лишь тогда, когда спрашивали.

А еще помню, на каком-то фестивале в Белинке, где Саша вел вечер, он объявил: Юлия Подлубнова, Нижний Тагил. Я, конечно: Сааша, ты уверен про Тагил? Саша, хитро улыбаясь: Поверь, я лучше знаю.

Да, он, и правда, знал лучше. Он много про нас знал, особенно то, в чем мы не решались себе признаться. Или до поры до времени не решались.

Писать, что Саша был мощным литературтрегером и поэтом в своей нише — слишком очевидно. Философом-почвенником? “Тыдымский дневник” к тому, действительно, располагает. Целой эпохой в уральской поэзии? Вот да, наверное, это будет точнее всего.

 

Андрей Тавров

Саша Петрушкин, бездонный, как все мы, одаренный, как мало кто из нас, поэт, с его фантастическими метаморфозами и метафорическими проникновениями под «грубую кору вещества», с его улыбкой, с его огромным сайтом, копанием картошки, добротой и юмором — ушел. Какая печаль, какая боль! Какое постижение единства, о котором такие уходы близких людей свидетельствуют! Какое сияние поэзии, которое возрастает, когда автор стихов вырывается из земной обусловленности и устремляется туда, откуда спустились его стихи.

У больших поэтов есть две формы жизни: одна из них линейная и обусловленная, это когда день следует за днем, месяц за месяцем, строка за строкой и книга за книгой. И вторая, в которой все происходит сразу: рождение, смерть, первая неумелая строка и последняя, идущая от сердца. Крупный поэт обычно об этой форме знает, потому что из нее, из вневременности, он и пишет лучшие свои вещи, но о ней никому не говорит, ибо этот разговор граничит с безумием на вкус остального мира, который, на самом деле, и является настоящим и неосознаваемым коллективным безумием, ибо про «все сразу» и другие главные вещи почти никогда не догадывается.

Саша знал про «все сразу», про время остановленное и текущее задом наперед, ибо принадлежал к негласному сообществу истинных писателей. Он выражал эту наоборотную жизнь иногда с помощью своей замечательной поэзии, реже — с помощью христианской лексики, но чаще всего, я думаю, при помощи любви к друзьям, семье, родной природе, с ее землей, небом деревьями и водой. Ведь все эти вещи тоже входят в  сообщество истинных. Вот тут и молчишь, и говоришь про себя какие-то невнятные слова, суть которых в печали, любви и благодарности. И все, говорящие когда либо про печаль и любовь, сейчас рядом с тобой и одно с тобой.

Вот тут и чувствуешь и братство, и родство, превосходящие самые непроходимые рубежи, и еще — что нет ничего непоправимого, если тебя ведут поэзия и милость.

 

Сергей Ивкин

Пойду от идеи нашего с Сашей родства. Саша – читатель страстный, всё, что полюбил, – впитал, сделал частью собственной мифологии, «вживил в кости» (вот и любовь к марвеловскому Росомахе); разделения на высокую и низкую литературу не было: только родное-чужое. И самый любимый эпос – «Хроники Эмбера» Роджера Желязни, где сам Саша, – естественно, Корвин. А я – рыжий Бранд, вечный его противник, а поэтому – постоянный собеседник. Ко времени нашей встречи оба игрушечными мечами намахались, потому продолжили дуэль на словах, стали сравнивать турнирные пространства. Саша на меня вывалил собственный огромный труд по демонологии, я на него – все собранные знания по скандинавской мифологии, поэзии и гаданию на рунах. Так начались совместные путешествия по Теням-Отражениям, поиски или навязывания каждому реальному месту своего духовного или мифологического прототипа или аналога. Так обнаруженный мной Ниффльхейм (Мир Туманов, в который заключён Локи) поэтических чтений на озере Сугомак преобразовался Сашей до метафизической изнанки города Кыштыма – личного Сашиного города-алтаря, названного Тыдым. Игра-служение «небесному Кыштыму» была принята всеми, потому что до неё вместо «сугомакских метафизиков» разрабатывалась «Северная зона», вариант английской «Озёрной школы», но с сильным акцентом на «Лианозовской группе». В этой парадигме Саша становился уральским Франсуа Вийоном. Да, вокруг вовсю цвёл гипертекст УПШ, созданный Виталием Кальпиди, Вячеславом Дрожащим и примкнувшим к ним Андреем Санниковым, но Саше претила роль младшего с одной стороны и ограниченность территорией с другой, хотелось создать портал сразу во все желанные миры и времена. Потому искал другие ориентиры. Одним из главных выбрал миф Аркадия Драгомощенко. Причём подчёркивал, что творчество самого мэтра ему не так интересно, важнее наследие в учениках. И себя причислял к таковым.

Что касается ученичества, то опять же акцент на прочитанности поэта: манифесты – мусор; либо любишь и обладаешь единой кровеносной системой с любимым поэтом в итоге, либо – имитируешь и врёшь. Потому все, кого любит, втянуты внутрь Сашиных стихов, разобраны на цитаты, каждая перекручена и вывернута по-своему. Я однажды написал исследование «Там, где есть кожа, – нам ничего не светит», в котором занудно высветил все более-менее знакомые цитаты. Саша не обиделся, а обрадовался: увидели, прочитали, поняли. Эта потребность быть любимым именно за стихи, а не за личное обаяние, приводила к появлению под псевдонимами (до гетеронимов а-ля Фернандо Пессоа Саша не заморачивался, хотя намётки параллельных биографий встречались): важно было сморгнуть стереотип восприятия «тёмных» стихов Петрушкина у читателя, дать ему возможность прочитать стихотворение набело. Александр Вронников, Натан Хлебник, Сибирский волк и другие имена – извлекались из собранной отовсюду личной мифологии. «Волки и вороны» Бориса Гребенщикова – одна из любимых песен. Саша мечтал, чтобы его стихи пели. Спасибо Вадиму Балабану и Елене Оболикшта – поют.

В быту с такой мифологией воспринимался не столько альфа, сколько Смотрящим: в случае любого конфликта подходил и вмешивался, до рукоприкладства, и сразу стихало, авторитет. Вне литературной среды такое сработывало редко. Пару раз мы нарвались вместе на пьяных рабочих, пришлось включать иную дипломатию. Так отпустившие нас за флягу спирта мужики меня окрестили «Шевчуком». Я нёс помятого Сашу на плече, а он смотрел в небо и повторял: «Тогда я – Башлачёв». Стремления жить «как кто» не было, шло именно это эмберовское соотношение своей жизни с длинной чередой аналогов и ассоциаций. И при серьёзном увлечении христианством подобное кольцо фантазии разомкнулось в жёсткую вертикаль веры. К Сашиному воцерковлению друзья поначалу отнеслись как к очередной игре. Считали, что следует за любимыми поэтами – Андреем Санниковым и Евгением Туренко, перенимает их мировоззрение. Но уже в 2009 году под православную литературу в его комнате, из которой и собирался портал «Мегалит», были отведены два стеллажа. В 2014-м Саша воспринимал моё увлечение Востоком как личную трагедию, как утрату агнца из стада. В 2015-м обнимал меня и радовался, что я – православный, что буддизм для меня не религия, а область интересов. Ему было важно, чтобы у его близких было общее духовное покровительство, чтобы трещины, которые проходят между людьми в быту, не продолжались в небе. А то как выбирать между теми, кого равно любишь? Собирать их вместе, примирять хотя бы на бумаге. Все эти массовые посвящения перед стихами в книгах – физическое перенесение всех любимых им людей за общий стол, введение в братство.

Все тёмные места Сашиных стихов вызваны исключительно опусканием лишних звеньев речи: собеседник понимает. Читатель – достроит свой разговор. Чтение стихотворения – не развлечение, но радость, тепло души, личное участие в описываемых событиях. В последних текстах – почти всегда ветхо- или новозаветных. Не «Вокруг возможно Бог» Александра Введенского, а именно «Всё — Бог». И каждое стихотворение – способ описания, а значит и созерцания Бога.

 

Сергей Слепухин

Умер Саша Петрушкин. Светлая ему память. Я помню его осенью 2003-го, еще совсем молоденького, в белой рубашечке, с чувством читающего стихи на сцене челябинского ДК во время презентации второго тома «Антологии». Таким, наверно, и буду помнить. Это был поэт, которому я посвящал стихи…

ТЫДЫМ
Саше Петрушкину

коросты и струпья свербёжно
больничная ночь горяча
затоптано грязно безбожно
окурки плевки и моча

архангелы в грязных халатах
заварят густой «крокодил»
их шеф отлучился куда-то
весь день уходил уходил…

каталка конец коридора
на левый – неправильный – бок
твой доктор вернётся нескоро
он жмурика в морг поволок

не будет бедняге покрышки
лишь длинная в вену игла
его проиграли в картишки
косая рубашкой легла

 

Алексей Сальников

Как всегда, вспоминаются всякие глупости и непотребство, хотя знакомство началось вполне себе прилично: в Каменске-Уральском, на слете молодых писателей. Но это было чисто визуальное знакомство.

Уже лучше мы узнали друг друга, когда оба искали в районе УВЗ дом Наташи Стародубцевой, а точнее, Кати Симоновой, потому что день рождения Наташи почему-то проходил на квартире Кати. Мы оба тогда потерялись и случайно встретились на одной улочке, я приехал в Тагил из Горноуральска, он из Челябинска – и вот мы пересеклись, а точнее, вышли из разных точек навстречу друг другу. Довольно забавное совпадение.

Затем как-то все смешалось, прошло некоторое время, и Саша попросился переночевать к нам с женой, живущим тогда уже в Екатеринбурге на съемной квартире. Ночевка была приурочена к какому-то литературному фестивалю, скорее всего, к «Литературрентгену». Саша вероломно сказал, что приедет только он и Янис Грантс, что все будет тихо и спокойно. В день его приезда все начало развиваться по сценарию «Хоббита», из начала этой замечательной сказки, когда к Бильбо постепенно стали заваливаться гномы. К нам в гости и на ночевку, в однокомнатную квартиру, пришли ночевать человек пятнадцать и сразу организовали квартирник. Вспоминать это уже забавно, однако тогда это был голимый ад. В один из дней этого фестиваля мы с женой задержались, потому что занялись уборкой квартиры, прибыли на место очередного действа (а это был бар), и внезапно поняли, что потеряли способность понимать кого-либо, кроме Дмитрия Веденяпина, потому что все остальные разговаривали на каком-то диковинном алкогольном наречии. В самый острый момент нашего отчаяния выступавший Саша Петрушкин послал всех со сцены (это было как раз вполне различимо), бросил свои тексты в зал и гордо прекратил свой стихотворный номер, очевидно поняв, что самый сильный собственный текст того года «Драгомощенко все-таки сука» — ему не превзойти.

Затем была замечательная ночевка у нас чуть позже, на очередной нашей квартире, еще более страшной, чем съемная. Тогда уже родилась Полина, даже слегка выросла. И как-то мы больше провели времени с Наташей, потому что Саша благополучно вырубился.

Не знаю. Никогда не видел его злым. Он обижался, когда его будили и вели на такси, в эти моменты он не сердился, а возмущался.

Была еще пара встреч, но я как-то всегда откладывал это на потом. Потому что, ну, что, мы все молодые, до смерти еще далеко, на пенсии можно было поездить друг к другу. Так вот думал.

Слегка раздражала его фейсбучная богоискательная риторика. Хотелось сказать: «Саша, блядь, зачем искать бога? Придет время, он и сам тебя найдет». Так и случилось.

Жаль, что не в восемьдесят лет, когда, впадая в неизбежный маразм, он мог бы внукам втирать все эти логические фокусы, эти слова рифмованные, как-нибудь накатывать тайком от Наташи, курить после двух операций на сердце тайком от нее же, не брить уже совсем седую бороду, смотреть из морщин своими хитрыми глазами.

 

Андрей Пермяков

Саша ушёл в момент, когда намечалась маленькая передышка. То есть, сгущение воздуха, конечно, нарастает, но за последние месяцы в более или менее близком окружении случилось столько потерь, что они должны были прекратиться хотя бы по статистическим причинам: не война ж пока на дворе! Но — вот.

Кстати, было время, когда за Александра действительно был повод бояться и переживать. Десять лет назад он отпустил бороду. Может, и не впервые, но прежде я его брадатого не наблюдал. Дело происходило до хипстеров и всякой моды. Сразу Александр оказался солиден, вопреки собственному изяществу. Но самое печальное — слёг. И не от простуды: заболели ноги. Что-то сосудистое, связанное с курением и чреватое тромбозом. Это вправду было опасно. Лежал, вдруг ставший похожим на актёра Анатолия Солоницына в роли Достоевского. Как до того долго-долго был похож на того же Солоницына в роли Андрея Рублёва.

Говорил как обычно — о стихах. О чужих. Хотя какие они ему чужие? Портал «Мегалит», книги, и журналы, выложенные на этом портале, при всём своём разнообразии, носили странный отблеск прочитанности Петрушкиным. При этом составителем сборников он был крайне трепетным, берегущим авторский замысел. Сам напрямую и печатно о стихах тоже высказывался весьма редко — по крайней мере, после того, как на бумаге перестал выходить созданный им журнал «Транзит-Урал».

Но стихи он действительно присваивал. Только не в смысле плагиата, а ровно наоборот, тщательно прочитывал, дабы убедиться — нет, при всей любви к автору и книге,  надо признать: тут не сказано ничего так, как хотел бы сказать поэт Петрушкин. И главное — о чём бы он хотел сказать. А сказать он хотел о простом и главном. О том, чем наполнен наш мир, очищенный от случайностей. То есть, о сущностях, явленных нам в доступных образах природных сущностей и о том, что за этими сущностями скрыто. Скрыто от всего, кроме поэзии.

В его стихах являли себя не борьба и не пляска стихий. Являло себя непрерывное взаимодействие архетипов — воды, хлеба, воздуха в разных его ипостасях. Огня, конечно. Отсюда, наверное, и населены строки Петрушкина таким количеством ангелов: на каждую сущность по нескольку. «Отношения между вещами и именами для такой поэзии важней, чем сами предметы и вещи» — давно уже написал Андрей Тавров, поэт крайне ценимый Александром Петрушкиным.

Ну, и в какой-то момент чуть отдалённое, отстранённое, опосредованное восприятие природных и сверхприродных движений себя исчерпало, а поэт заболел. Связывать эти события напрямую было б уж совсем наивно и легко, тем более спустя годы, но за Сашу мы в какой-то момент вправду опасались.

А он взял и переехал в большой частный дом, требующий постоянного внимания. И выздоровел. И сделался великолепным хозяином. Кролики, огород, много строительства. Дивная жена Наташа, очень-очень любящие и любимые дети. Ощущения единства и правильности бытия. Одомашненный город Кыштым, давно уже ставший смешным, родным и нелепым Тыдымом.

Нет, безоглядного счастья в стихах не наступило. Наступило, и особенно это заметно по книге 2014-го года «Геометрия побега», чувство всеобщности. Действия, имена, отношения и предметы сделались единым. Текст стал ещё плотнее, речь труднее. Словом, это был действительно новый период. Объединение неба и воды настало.

Завершился период проповедью. Да, в какой-то момент, похоже, стало не хватать строк. Саша писал в Фейсбуке какие-то правильные, но довольно очевидные вещи. Там за каждым словом чувствовалась очень интересная мысль, но мысль, свёрнутая так плотно, что обыденными словами не высказать. Продолжалось это, кстати, довольно долго, почти год. Потом развернулось в стихи. Совсем-совсем новые, ещё нами не осмысленные. И — последние.

Катастрофа была абсолютной, внезапной и полной. Неосмысляемой ещё. Прожил Александр Петрушкин, кстати, столь же мало, сколь и упомянутый Анатолий Солоницын. Сорок семь лет. Очень-очень грустно стало. Дальше ещё грустней будет. А совсем потом — не знаю.

 

Дмитрий Машарыгин

Это одно из воспоминаний с тобой: мы едем куда-то в Пермь
На какой-то очередной фестиваль типа слово ново
Которого тогда не существовало но вспоминается каждый день
Этот день начавшийся на кыштымском вокзале так рано что почти что ночью
Ты там был так весел мы еле-еле
Успели на поезд почти что запрыгнули в уходящий вагон
Мы почти не вылезали из тамбура как любовники из постели
Потому что наша цель и задача было скурить все пачки и мы справились с ними легко
А потом мы приехали и шли куда-то с Андреями
Ну Мансветовым и Пермяковым как некими апостолами 
Города над которым 3 цеппелина реяло
Твоей нежности тоннами

Вот стоим мы во тьме вовсе голые отовсюду
Дышит медленный холод которому все тепло
Ты всю жизнь писал книгу евангелие от иуды
А получился 26 псалом

 

Инна Домрачева

Сашу всегда ранило, что его мы любим больше его же стихов.

Он был, разумеется, бешено одарён как поэт. Но ещё больше он был одарён как человек. Незлобивость, тепло, приятие — в этот кокон моментально заматывало любого, оказавшегося подле Саши Петрушкина. Он любил каждого своего визави и любовался им, как чудесным творением Божьим, — да, Саша очень серьёзно относился к христианству, хотя и оспаривал многие догмы с невероятным для тех, кто плохо знал его, упрямством.

Поэт — это, да простится мне пафосное определение, некая сонастроенность с мировым звуком, с микро- и макрокосмической структурой. И большинство поэтов в обыденной жизни, как перетянутые струны, теряют строй, «плывут» и лопаются. Или, если без образов и эвфемизмов, ведут себя как последняя сволочь.

В последние годы Александр Петрушкин держал строй ясно и отчётливо, как дорогая серебряная струна на старинном инструменте. То, что он — Поэт, ощущалось физически, как ощущается тепло, цвет и запах. И тем драгоценнее была возможность говорить с таким человеком о нелепом, смешном, бытовом. О новом заборе. О дровах, умением заготавливать которые самостоятельно он, городской мальчишка, гордился едва ли не больше, чем детьми и публикациями. О кабане, которого завёл в предпоследний год: «Он, туша такая, всем телом на стену бросается… Наташечка его боится. А я, — хитро улыбаясь, — нет!»

Казалось, Саша будет всегда. И всё успеется — рецензии, премии, награды. Ну, ты же всё понимаешь, Саш. Вот этому — нужнее. Конечно, ты тоже достоин, побольше многих. Но им очень надо, понимаешь?

Саша не умел требовать. Он и просил-то с трудом. Не считал, подобно поколению, воспитанному «Мастером и Маргаритой», что «придут и сами всё дадут», просто не мог. Как это — просить для себя? Я лучше сам отдам. Им же правда нужнее.

Все его фестивали, издательские проекты, портал «Мегалит» — казалось абсолютно нормальным, что Саша тащит это практически бесплатно и в одиночку. Его заявления: «Хватит! Надоело! Это был последний фестиваль!» встречались дружным, хотя и сочувственным, смехом. И действительно, всё продолжалось снова, иногда под другим названием, но и только.

Сообщение о его смерти было как обрыв плёнки. Как декорация, рухнувшая с колосников. Я заторможено повторяла подруге, которой сама же и позвонила, в телефонную трубку: «Нет, но как так? Я не понимаю. Объясни!» Через полчаса такого содержательного разговора подруга начала злиться. А я так и не могла осознать. Собственно, я до сих пор не могу осознать. Ни ступор над гробом, ни тактильная память о деревянном кресте под пальцами не помогают.

Саши нет. Совсем нет. Доброго, тёплого, родного Саши. Остались только стихи, ядрышко сути, абрикосовое семечко в поминальном компоте.

Эти ёмкие, предельно концентрированные тексты, иногда разорванные вдоль жёсткими угловатыми метафорами представляют собой удивительное сочетание абсолютной свободы и жесточайшего самоконтроля. Рваный метр, неточные рифмы просчитаны поразительно скрупулёзно и мастерски.

«Возьми повыше и левей / И попади по нам», — сказал Денис Новиков совсем о другом. Но именно эти две строки крутятся у меня в голове, когда я читаю Александра Петрушкина.

В яблочко, Саша. Насмерть.

 

Екатерина Симонова

С утра проснулась и узнала сразу про Петрушкина. Я не люблю говорить и писать о реальной смерти, но отсутствие Саши – это не то отсутствие, которое можно не заметить и о котором можно промолчать, как обычно я это делаю. Это почти как Туренко – понимаешь, что сдвинулось что-то, и ты не в силах остановить это изменение, не в силах вернуть все так, как было вчера.

Поэтому остается то, что остается нам всегда в таких случаях – жизнь. Я сижу на работе, за окном мелкий сухой снег, мелкий сухой свет, очень хочется плакать, но я не стану.

Вечером будут пельмени, с перцем, сметаной, горчицей, мы выпьем пива – обязательно куплю тагильского, коты будут курлыкать, печенье я спрячу, кино будет идти, фейсбук будет мигать, вот только Саши не будет, а вместе с ним — большого куска жизни у многих наших, действительно большого куска у действительно многих наших.

От всех нас остаются только стихи. Сохраним хотя бы их.

Даже если не все, то хотя бы те, которые можем.