Выпуск №9

Автор: Владимир Пимонов

 

Книга стихотворений «Приглашение на острова». Автор – Катя Капович. Это в качестве представления. Что добавить? В узком литературном кругу известно, что Катя живет в Соединенных Штатах, пишет на двух языках. Прозу и стихи.

«Приглашение на острова». Острова Кати. Чем они являются для автора? Они разные. Каждое стихотворение – это остров со своей флорой и фауной, со своим населением, а главное – со своими смыслами, думами, воспоминаниями. На каждом острове – своя степень одиночества, отчаяния, пустоты, сумасшествия. Мне представилось, что Кате Капович в этой книге может подойти образ пирата, флибустьера, запрятавшего на островах свои сокровища. И где эти самые места? Где закопаны клады с драгоценностями, доставшиеся автору (почему бы и нет?) от того же Фроста, который лишь мельком появляется в книге как «явленье, дрожание воздуха, зыбкая тень на вскопанной грядке»?

Но Капович не собирается «над златом чахнуть». Она готова поделиться. «Берите!» – говорит Катя нам, читателям – искателям кладов и приключений. «Я приглашаю вас на свои острова! – зазывает поэт. – Снаряжайте корабль – и в путь!» Звезды укажут, куда плыть (коньячные звезды), цыганское пение обозначит направление. Ну же, вперед!

Для начала – в качестве путеводителя – искрометное предисловие Льва Лосева (вот уж где пират, так пират!). Он побывал на островах Кати Капович. Он – посвящен и освящен ими. Вот он проводит параллели между поэзией и музыкой, отмечая при этом: «Музыке важно лишь одно – чтобы ее исполняли, не фальшивя». Лев Лосев также отмечает непрерывность движения, мысли, картинки. Он делает акцент на стихотворении «Встреча в Иерусалиме», которое, по его словам, исполнено «как танец, где одно выразительное движение плавно («не отрывая пера») переходит в другое, пока не кончается неожиданным то ли прыжком, то ли просто падением – «и забуду»».

Давайте и мы окунемся в это самое «и забуду».

 

Я-У-О

Первые три стихотворения в книге начинаются с гласных букв – Я, У, О. Вы скажете, боже, это такая мелочь, мы ему доверили расшифровать письмена, чтобы найти клад с драгоценностями, а он тратит время на всякую ерунду. Но, дорогие мои искатели-путешественники, не спешите с выводами. Как заметила в переписке со мной сама Катя: «Всё должно быть медленно и неправильно». Окей. Пусть будет так, как сказала она. Кстати, вам что-нибудь понятно из этой фразы, к которой уже приделаны крылышки незабвенным Венечкой Ерофеевым?

Мне вдруг подумалось, что автор решила начать книгу с конца – не с первой буквы А, а с последней – Я. А потому уже первое стихотворение звучит как предупреждение: «Я родилась, когда мне было три…». И дальше – краб. Мёртвый, точнее, умирающий краб – образ смерти, страшный образ. Как там, в Маленьком Принце, потерпеть гусениц, чтобы познакомиться с бабочками? Только здесь мысль более откровенная – наотмашь – чтобы что-то узнать о жизни, нужно познакомиться со смертью.

Дальше идет буква У. «У весны над правым косогором…». Вот же, вот указатель, заветный крестик на карте! Там, там – клад! У весны над правым косогором! Стоп! Вы же помните наказ – всё должно быть неправильно. К тому же правый косогор звучит как правая бровь. Автор одной строчкой способна охватить мир. И ты понимаешь, что тебя ввели в заблуждение. Ты пробежал, преодолел, взобрался на этот бугор, запыхался. И… Нет никаких крестиков и опознавательных знаков. Перед тобой вся земля, весь мир. И что делать? Запускать бумажного змея?

 

Но взлетит бумажный змей — и вспомню,
что сегодня хлюпала капель,
что подснежник выбежал в исподнем,
а вверху – такая акварель!

 

Пока мы стоим рядышком на левом косогоре – обиженные и сопящие – автор трогает рукой даль, лелеет ее, наполняется ею. Даль — это детство, и «обещанья наши возвратиться через полчаса».

О – есть такая буква! Круглая, описательная. С нее начинается третье стихотворение. «Основное событие жизни – свет…».

Мы заблудились в трех соснах, точнее, в трех стихотворениях – Я-У-О. Мы бродим в темноте, вытянув вперед руки, натыкаемся друг на друга. Натыкаемся на драндулет «среди лужи зеркальной», на поломанные форсунки в моторе, и… на мертвеца… Дайте свет! И Катя дает нам свет. Чик! Поэтически высоко прозвучал этот «чик». Свет должен осветить Истину, способную потрясти Вселенную. Но высокая нота переходит в хрип, поскольку лужа, и посреди лужи – драндулет с мертвецом. У Капович всё картинками. И картины эти далеки от абстракции, додумывать ничего не надо, все зримо и ясно. Потому что включен свет и всё видно. Сначала подумалось, о назначении света – чтобы ярче отобразить обычный земной образ. Ан, нет! Всё круче. Это луч. Иди по лучу – и ты найдешь клад, обретешь свою Истину. Видишь, по этому лучу, в этом свете: «Боже правый, полетел человек…»

Впору вздохнуть и… задохнуться. Но фиксируем всё, по возможности, беспристрастно и при этом держимся за сердце. Первые три стихотворения. Я-У-О. Об уходящем. Я и О – первое и третье – о смерти. Как там, у Земфиры: «чтобы что-то изменить, нужно умереть»? Катя Капович добавляет: умереть, чтобы жить.

 

Где учат такой точности?

Послушайте, «бывают дни такие – со спины». Ушедшему-прошедшему действительно смотреть можно только в спину. И дни-спины сливаются в одну похожесть. Эта мысль читается и в следующем стихотворении «Каток».  Звено соединяющее – время.  И автор из своего прошлого старается смотреть вперед, в будущее; в «Катке» (точнее, на «Катке») лирический герой бежит, возможно, гонится за кем-то, при этом он бежит по кругу: «Что, оглянувшись, увидишь давно? что за пределами круга темно». А сколько в «Катке» физики (центробежный, центростремительный) и движения! А также, несмотря на то, что «за пределами круга темно», в стихотворении много свежего морозного воздуха. В каждом стихотворении находим близкие для себя, для своего сознания образы, строчки, слова. Вот бросилась в глаза «вскопанная грядка», вот «синяя бездна» – как попытка исказить реальность, и без того искаженную бытом. А вот пожелание, точнее, наставление поэту:

 

Будь доброй, поэт, к слизнякам, червякам дождевым,
имей сострадание в сердце к простому зверью.
Работай лопатой, окучивай, выброси нимб
и синюю бездну навеки добавь к словарю.

 

Поиск правды

Автор живописует, создавая при этом полотно: подсобка – завод – продуктовый магазин – замороженная рыба – директор («автомобиль он заводит в крысином дворе»). И опять – спина. Только это уже не спина бегущего впереди конькобежца, не взгляд в будущее, не попытка заглянуть за горизонт.

 

И отсюда понятие правды у нас –
не как общего дела на общих правах,
а как свойства спины разгибаться на раз
в этих голых дворах.

 

Поиск справедливости, презрение к элите, к властям, к прошлому, к рабскому состоянию. Попытка осознать себя свободной – хотя бы во взгляде, хотя бы в разгибании спины. В стихотворении «Космополит» Капович  примеряет к себе, точнее, к своему лирическому герою 1937 год. Примеряет и ухмыляется при этом – «усмешкой, по наследственной кривой, подсмотренной в детстве у отца». Автор понимает, что за эту усмешку и, тем более, за жизненную позицию, за идеалы ее запросто могут подвергнуть остракизму. И ее герой, ее «космополит», готов к этому. Даже к большему готов, к непоправимому.

 

Там конвоир входил в вагон зеленый,
наган с оттяжкой приставлял к виску.

 

Что можно противопоставить нагану и смерти? Разве что  – кривую ухмылочку – дерзость Лермонтова, безбашенность Гумилева:

 

Высокий лоб, холодный взгляд  эстета.
Я четко вижу, как он умирал:
зевнул, протер очки куском газеты
И долго на нос надевал…

 

Но дерзость Капович хотя и бескомпромиссна, но все же с оттенком нежности. «В галактике другое солнце есть», – так она пишет об СССР – России – Молдавии – совке. Представляете, сначала конвоир с наганом, потом – другое солнце? Дальше больше: «и разбирали солнце на детали». Получается, мы сами виноваты в развале СССР? Но поэт не дает ответа, для нее важно «не выносить сор из избы».

Несмотря на явный реализм, в стихах Капович все же много символичного. Впрочем, символы ее понятные, незамороченные, зримые, они не нуждаются в долгих объяснениях. Вот образ виселицы в тетради школьницы. Символ? Еще какой! На виселице нужно повесить «учительницу мертвых фраз» и «страну невыносимой тяжести». Символично? Жестко? Еще как! Но вы чувствуете отчаяние и боль? Стихотворение – своеобразная претензия к стране, к системе, ко всему, чему учили и как учили, к менталитету, к прошлому. Рисунок в тетради всего лишь попытка, определяющая желание бороться, изменить мир, реальность. Этого достаточно, чтобы стать изгоем в обществе, чтобы тебя выгнали из класса.

«А если спросят дети нас, дебилов…» – опять с претензией. Только уже к поколению. При этом автор как бы утверждает, что все неоднозначно. Капович с одной стороны лелеет воспоминания, с другой – пытается в них разобраться, исследует свои чувства к стране, к поколению, к которому принадлежит. Ответ же нынешним молодым достаточно хлёсток: «Утри курносый носик, ты не стоял вот так под этим небом». Иначе говоря, что ты понимаешь в этой жизни? Что ты в ней видел? Твои проблемы – ерунда по сравнению с тем, что мы пережили. А значит… Эх! Да ничего не значит!

Но от романтизации прошлого рукой подать до сумасшедшего дома, до сумасшедшей страны. От людей, «которые гуляют по бульвару, потом стоят подолгу на распутье», до седьмой палаты («зашкаливший луч в неумытом окне»), которая в сравнении с пятой – «цветочки, как кто-то из ихних недавно сказал», поскольку «там окна на север и музыки нет». Реально представляешь себя, свою жизнь – как в седьмой палате… А если попытаешься выйти за рамки, то запросто можешь попасть в пятую – «оттуда в смирительной робе сермяжной тяжелого психа вели в туалет, и он улыбался отважно». Да, мы все здесь такие. Но мы ли не заслуживаем у Господа прощения? Видимо, не заслуживаем, если, даже умирая, мы не попадаем, как нам обещали, в рай, а продолжаем бродить по палатам в качестве призраков, как умершая в ноябре Васильченко.

 

в руке ее пачка ненужных колёс
привычно расческа торчит из кармана.
теперь она ходит бесшумно средь нас,
и это уже почему-то не странно.

 

Поражает, с какой легкостью Капович подает ту или иную ситуацию. При этом – никакого навязывания оценок, никаких стенаний, никакого моралите. Только картинка, на небольшом полотне – мазки, штрихи – быстрые, легкие и… сухие. Вот какое автору дело до старухи, нашедшей в торговых рядах капустный лист? Вырванная из жизни картинка – эпизод, фрагмент. Когда никто не просил мгновение остановиться, а оно остановилось, замерло: «Старуха лист капустный нашла». Поэт, витавший только что в облаках, мечтавший о большом, высоком, обалдел от увиденной нищеты. Не умильный кролик, не лошадь с золотой гривой, не корова с добрыми глазами… Старуха, нищенка, человек. Что можно сделать? Как изменить мир? Как избавить себя от этой картинки жизни, в которой нищета и убожество? Правильно – уйти. Вычеркнуть из памяти, забыть. И поэт уходит. Но при этом… оглядывается «на морковь и картофель». Уход спасает. Не поэта – нет, спасает тот мир, который он оставил.

 

Кликнуть мышь и спасутся
эти грузчики в профиль
и старуха с железной
коронкой во рту…

 

Но зачем автору мышь – этот дружочек-комочек юркий и наглый, этот символ нищеты. Помните сказку про «горе-зласчастье в придачу»? Поэт забирает с собой не только свое горе, «от которого в памяти тесно», он искренне считает, что это будет актом спасения для всего «капустного ряда» – для «грузчиков в профиль», для старухи, для всей оставленной им страны.

 

Квест в прошлое

Но хочешь не хочешь, а надо искать клад. И Капович предлагает квест. Чтобы найти сокровища, нужно вернуться в прошлое, как бы сложно это не было. Именно там и только там – в сошедшей с ума стране, в палате номер пять или семь, среди дебилов в спортивных шароварах, стоящих на перепутье, нужно искать знаки, которые в конце концов выведут к заветному сундучку. Или помогут найти заветную карту с обозначением мест, где зарыты сокровища.

И автор забрасывает нас в Свердловск, где «гул затих» и «сумрак ночи». Катя вслушивается в этот гул, всматривается в сумрак и понимает, что «в городе Сведловске все киоски навсегда закрыты в пять утра». А значит, поэт остается без курева, но не без вдохновения, потому что «есть зато окурки на вокзале». И … «сумрак ночи» расширяется, причем существенно.

 

В том краю, как в любом проездом,
к личным наблюдениям полезным
я прибавила такую тьму,
где рабочий бьет ключом по рельсам,
будто бы вели его нарезом
в пять утра по сердцу моему.

 

Но нет покоя в Свердловске даже в пять утра. Оказаться на вокзале – почувствовать себя сиротой. Кто-то может придраться: ага, для Капович Родина как Свердловск, она здесь была всего лишь проездом. Но разве мир, в котором мы живем-существуем, такой уж наш на 100%? Разве не возникало у вас чувство сиротства везде, где бы вы ни находились?

 

О технике и не только

Но давайте пока отложим рассуждение об уральском городе. Давайте поговорим о технике. На первый взгляд Капович небрежна. Но, может быть, так задумано автором? Может, поэт говорит нам – да, рифма никудышная, да, сбивается иногда размер, но разве от этого стихи становятся меньше? Разве количество поэзии убыло?  Вообще что для Капович поэзия, чувство поэтического – разве четкость фразы? Разве необычность образа и звенящая рифма? Нет, она ищет истину, точнее, она ее знает и пытается донести ее нам. Ищет, путаясь в словах, ломая строй строки, чувствуется даже легкое заикание при торопливости мысли. Есть ли в этом надуманность? Нет! Никакой надуманности! Только естественность и необыкновенная смелость. Капович не боится. Она будто говорит нам из своего далёка, из своих Америк: «Эй, вы там! У вас что-нибудь изменилось?». «Да! – отвечаем. – Мы научились пользоваться интернетом!» И всего-то? А как были рабами, так рабами и остаемся. Как носились со своей исключительностью и верой в собственный путь, так и носимся.

Капович же старается быть честной, говорить пусть нелицеприятную, но правду, которая «нарезом по ее сердцу». При этом ей не страшно показаться русофобом, «быть изгнанной из класса». В ней есть страсть и отчаяние. А тут, как вы понимаете, не до выстраивания фразы, не до поиска красивого образа – всё из жизни, всё как есть.

 

если спросят дети нас, дебилов,
кем были вы в стране угля и стали?
то скажем так: героями из фильмов
мы были под большими небесами.

 

Но рифма: окне – ноябре, колёс – нас, чай – сказал.  Вы заметили ее отсутствие? Я – нет. Но, может быть, в этом и заключается высшее мастерство поэта – говорить, не обращая внимание на формальности стихосложения? При этом читателю кажется, что нормально всё, формальности все соблюдены. И они (формальности) действительно отходят на второй план.

 

Школьная пора и Степан Щербатый

«Мы все учились как-то где-то…». Перифраз Пушкинской строчки. Для Кати школа – образ потерянного времени.  Мертвая наука, которую бездари бездарно вдалбливали бездарям. Какие-то «неолитические нули», коих символизировали классики типа Сумарокова. А душа в это время пыталась найти лучшие слова. Но чему может научить Сумароков – «счастье наших учителей»? Учителя держались за старое, навязывали принципы? Нет, учили своей радости – знаниям, от которых вообще ничего ни уму, ни сердцу. Но, может быть, в этом пустом знании таится что-то сокровенное? Нет, Капович опровергает это предположение. Лучше остаться на второй год, чем учить навязываемую чушь. Да и какое тут учение – тупая зубрежка, от которой через час после сдачи экзамена, учительского опроса, контрольной ничего в голове не остается. Вспомните, основы марксизма-ленинизма.

Получается, что собственный путь начинается с вдалбливания пустых истин, блокировки мысли? Учителям не нужно твое мнение, ты расскажи, что в учебнике написано, а в учебнике – сплошь «неолитические нули». И вот Степан Щербатый – один из тех, кого оставляли на второй год. Он вырос, он попал в стихотворение. Кем он стал, в системе ли он? Нет, он – представитель антисистемы – «бывший плохой ученик». Он украл колбасу в магазине и несет ее массам, «как свет нес Прометей». То есть таким же, как и он – собутыльникам. Катя, ау! Ты с ними? Да, она там. Она гордится знакомством, четко понимая, что это мир антисистемы. Степан по-своему забавен, у него картуз помятый, натянут «по самые глаза». Но он щедр и готов поделиться украденной из магазина колбасой:

 

с ней будет массам сытно,
когда порежет он,
что и без света видно –
как явный закусон.

 

«На свете счастья нет, а есть покойник в холле…»

Окей. Пусть будет покойник. Их, кстати, хватает на островах. Не поленился, посчитал. Оказалось, на всю книгу в 22 стихотворениях упоминания о смерти, мертвецах, покойниках.

 

а за порогом синие петуньи
качаются, как синие кресты.

 

Здесь синий цвет рядом со смертью, на кладбище. Может быть, там стоит поискать артефакты? Может, найдется какой-то знак-указание в иероглифе «на ленте голубой», или во фразе «Прощай навеки, Коля!», или в воспоминании о том, что «под простыней», или в гробу вместе с мертвецом? Как бы то ни было, квест продолжается. Впору включить пластинку «По волнам моей памяти» с легендарными песнями Тухманова. Помните, «вот стою, держу весло, через миг отчалю»? Но нет. В тех песнях весело и солнечно, а у Капович, конечно же, по-другому – хмуро и сурово, зато легко:

 

Чемодан в руке, билет плацкартный,
голубой качается вагон.
Сели, до утра играем в карты.
Головой качает Аполлон.

 

Капович записывают жизнь, в рифму записывает. Истории, как правило, небольшие – три-четыре строфы, картинка. При этом поэт преодолевает пространство прожитого – детство, юность, сканирует его. По ходу Катя задает вопросы родне, себе, родине. И рисует, рисует решетку на окне, видит свою душу в паутине. Смерть ассоциируется с прошлым, со страной. «Ты убит в Афганистане…». Сколько слез, чистых слез, несмотря на обиду. И какая яркая и щедрая панихида под музыку Чарльза Рэя из плеера. Это как стопочку налить и прикрыть кусочком хлеба: «Чтоб ты вспомнил, как когда-то пласт винильный ставил нам…» Поэт обращается к своему другу, убитому в Афгане, как к живому. Сколько жизни и света в этой музыке Чарльза Рэя и как мертво – «роза над могилой вянет».

В «Университетской оде» автор берет строчку известного стихотворения или песни и вокруг выстраивает целый мир: «как хороши, хоть гнилы были дыни», «это – рисунок мальчишки, девчонки». Таким приемом поэт будет пользоваться еще не раз. Прошлое – юность, первая любовь, безумная жажда творчества. Чувствуется, что Капович слегка волнуется при упоминании слова «счастье». Оно там, в прошлом. Ушло.

 

…на том перепутье,
где облака задевают за прутья,
и семафоров мигают огни.

 

Автор издалека улыбается, выдыхает сигаретным дымом вопрос, летят парашютики одуванчиков… Что делать? А ничего. Просто лечь в траву и смотреть на небо. А если нет травы? Тогда ложись на асфальт посреди дороги – нормально, лежи, отдыхай, смотри в небо. Хорошо же! Но, увы, это ненадолго. Чемоданная тема – вокзал, поезда, прощания-встречи, больше прощаний. Что там насчитал наш счетчик? 18-ть. Представляете, 18 стихотворений специально для железнодорожников.

 

«Голую сожми сильней…»

После прочтения некоторых стихотворений, остается ощущение полета. Поэт будто отбрасывает что-то, сбрасывает – и летит. Это важно для Капович. Важно и понимание, что тебя любят. Любовь – чистая, подростковая, хрупкая – противопоставляется власти.

 

Пусть скрипит шагами наст
уркаганит в мире власть…

 

И концовка, где вечно молодые влюбленные всегда вместе, до конца:

 

Голую сожми сильней
на остаток долгих дней,
где опять по кругу
все простим друг другу…

 

Нежность у Капович – это конкретный адресат. Это понятность только автору и адресату. Это недосказанность, недоговоренность. Образ недовозведенной стены между настоящим и прошлым, между зрелостью и детством. Ностальгия. Новый год – новый мир. Двое влюбленных входят в новое пространство без всякой особенности и значительности – просто «за картошкой и пивом, за какой-нибудь, в общем, жратвой». Как звенят эти восемь строчек! Действительно ощущение волшебства – такого естественного.

 

в новом мире, где всё лепота
и на голой обочине с краю
мерзнет синий гидрант, и с винта
вниз сочится вода голубая…

 

Жуткая? Нет! Нелепая? Да

Но рядом со счастьем ходит смерть. Реальная. Увидеть смерть и испугаться? Как тогда, в первом стихотворении про краба. Нет, это уже пережито, Капович уже другая. Пристальный взгляд фиксирует не лицо умершей соседки, в которое «впервые захотелось заглянуть», а «стул без задних ног, приставленный к стене для простоты». Так вот ты какая, смерть? Жуткая? Нет! Нелепая? Да. Причем нелепость такая понятная, что не удивляет. Не настораживает. Просто фиксирует неустойчивость нашей жизни. Ее шаткость. Каждый эпизод, каждая картинка значимы для поэта. В чем важность? В том что любая деталь тебя уносит в другое место, в другое время, где:

 

мы так любили в этот год друг друга,
что просочились в мир очередной.

 

Или:

 

в другой зиме, в день встречи на перроне,
где проводница в снег сливает чай.

 

Ну, вы всё поняли? Пока влюбленные будут миловаться, пока женщина будет умолять мужчину «возьми мое лицо в свои ладони», нам остается копаться в снегу, куда слили чай. Искать клад.

 

«По выходным в глухом местечке…»

Если не смерть, то любовь; если не любовь, то инвалидный дом. Только так, только крайности.

 

С годами лет я тоже тронусь
умом. И сяду у реки,
чтоб в пустоту смотреть…

 

Ох, как выматывающе и непросто! Чтобы найти заветное, нужно пообщаться с такими вот «овощами», глядящими в пустоту. Но сначала нужно обезвредить «санитара могучего».

 

А вот и клад

Самый настоящий! «В город Дельфт возвратился Вермеер…». Вот она находка долгожданная на 43-й странице. Всё. Дальше можно не искать. Всё это – Молдавия, совок, «житуха в новостройках» – для отвода глаз. Капович не поэт, она – Вермеер. Художник из плеяды малых голландцев. А может, Катя просто утащила картину голландского гения с его выставки и в одиночестве наслаждается ею – трогает пальцами, скользит взглядом по полотну, где:

 

две молочницы в ведра сливали
молоко в измеренье одном.
А в другом замерзала река,
покрываясь туманом и потом…

 

Такое можно написать, только обнявшись с картиной, втиснув в грудную клетку сюжет, холст, краску…

 

«Здесь чужая музыка бывало…»

Капович наверняка понимает, что фраза «до пупка мне душу надрывала» слишком рваная, торопливая. Она понимает, что так нельзя, а все равно пишет. Пишет и при этом улыбается, мол, читай, критик долбаный, это специально для тебя! Только так – про джаз, про музыку, которая «до пупка мне душу надрывала».

 

Ничего, родная, выпьем бренди,
жизнь твоя останется в легенде,
а моя легко
отоспится на тахте трехногой
и пойдет своей пустой дорогой.
Вот и всё. И – let my people go!

 

«Табор уходит в небо…»

Передать суматоху жизни – криминальной, суетливой, не всегда понятной человеку благовоспитанному и книжному. Да пожалуйста! Их есть у нее. «Эй да нане-нане!» Цыганщина ведь. Но Капович не стесняется таких напевов. Ловите! А чего стесняться? И под эти напевы «там однажды что-то приключилось, участковый приходил разведать». Время цыган. Почти Кустурица и Брегович. «Очень страстные песни цыганские в этом мире серьезных горилл». И дикая строчка – «любила его очень ведь». Дикая, как дикий мёд. Но не нужны здесь сравнения. Ведь вся правильность жизни – в ее неправильности. Вся красота словосочетания в корявости. Нарочитой? Да! Звонкой? Да! Но такой естественной.

Цыганский блок это как цыганский эпос, песня. Раз цыганка – так сразу и гадание. И вроде бы ничего глубокомысленного в этих стихах нет, но как они поются! Строфы – куплеты, последние строчки повторяем. Особенно эту – щемящую и апогейную – «тополями клянусь в серебристом пуху». Замечаете, что втянуты, загипнотизированы, что кошелек пуст, а душу похитили и увели с табуном лошадей?

 

и она хохотала во весь алый рот,
алой юбкой трясла предо мною.

 

«Карусель вверху крутилась…»

Жизнь как карусель «в тихом парке, возле арки». Внутренняя рифма добавляет строке шарма и движения. И строка разгоняет карусель стихотворения, которое становится каруселью жизни. Удивительно, но это стихотворение ложится в ритмику и мелодику Юрия Шевчука. Помните песню «Свечи»? Хотя образная и поэтическая системы, а также система жизненных ценностей – всё разное. Но не об этом речь, не о «моей России», как поет Шевчук, хотя, конечно же, и о ней тоже. Только по-девчоночьи – тонко и звонко. И чисто.

 

Юность ехала и мчалась,
кони морды в снег макали,
и стучал дождя стеклярус
по обшарпанной эмали…

 

Жизнь – как карнавал. И всё что с нами происходит – по кругу, по кругу. Так давайте пришпорим этих карусельных лошадок! «Эй, лошадки, трали-вали! Полетели-побежали!»

 

Быстрая, дерзкая

Буквально двумя эпитетами. О манере стихосложения. Капович старается долго не задумываться. Отсюда – стремительность мысли, неожиданные перескакивания с одного образа на другой. Она то умиляется, то скорбит; то плачет, то смеется; ёрничает, подкалывает, терзает себя самоиронией. Но самое главное – ее поэзия живая. В ней много цыганщины, дворовой, пацанской лирики. И это очаровывает, завораживает. Кажется, что ты когда-то с ней рядом жил. Что именно ты тот мальчик, в которого она была влюблена и которому до сих пор посвящает стихи. Слушайте, а может быть, клад, который мы ищем, не что-то вещественное – не золотые дукаты, бриллианты и жемчуга в кованом сундуке? Может, это чувство? Чувство влюбленности, уже давно потерянное нами. Первая любовь. Чистая и непорочная.

Поэт утверждает, главное – это то, что ты пережил. Именно прошлое составляет базис человека, именно в прошлом находится объяснение твоим поступкам, твой клад, твои ключи от дверей в Рай, твой пропуск, проходной билет через турникет. Но разрешение на проход дает только любовь – чистая и белая, как снег. Первая любовь, «где мальчик читает, и девочка варежки мнет».

 

«Дай мне имя другое…»

Капович – человек Земли. Она, как мне кажется, ощущает себя планетарным существом. Но присутствует, впрочем, и тоска-предчувствие. Помните, как у Бродского:

 

Ни страны, ни погоста
Не хочу выбирать.
На Васильевский остров
Я приду умирать.

 

Катя не строит таких планов, далека от них. Для нее, как мне кажется, вообще смерти не существует. Для нее, может быть, реальна реинкарнация. «Жизнь другую пришей», – обращается она к Богу. И в той, уже другой жизни, под другим именем она опять просит определить ее в Россию, «к моим корешам». Она готова слушать «их стихи никакие», она даже готова, что ее, «не моргнув синим глазом», убьют. При этом Катя твердо уверена, что именно в России возможно воскресение: «Похоронят, зароют, воскресят болтовней…»

Иногда Капович творит стихотворение из ничего. Просто взгляд художника без смыслов и оттенков смыслов. «Стояла женщина под душем…». Стихотворение – блеск. Только вторая строчка третьей строфы сбивает, но это, похоже, фирменный стиль Капович – вводить сбивку ритма. Это ее обязательная фишечка.

 

Ангельское и бесовское

Капович наделена даром видеть красоту и значительность в обыденном. Она как малый голландец, который творит свой мир, свою вселенную из того, что под рукой. Она неустанно, постоянно всматривается, ее блокнот-альбом для эскизов и уголек постоянно готов. При этом Кате претит пафос, она как бы стесняется уйти в восхваление и в восхищение этим миром. Поэтому даже в самую идеальную картинку она добавит (нет, не ложку дегтя, не плоское солнце – солнечный круг, небо вокруг, не оранжевую корову – нет!) какую-то неожиданность, на первый взгляд принижающую изображенное доселе – то ли образ, то ли философский вывод, то ли ритмический сбой. Случайно? Вчитаешься – нет, все логично, всему есть объяснение, все на своих местах. Красота и рядом что-то ерническое, что-то типа чертика из табакерки. Ангельское и бесовское. Они как бы подчеркивают, дополняют друг друга.

Вот «это утро так играет облаками». Утро как ребенок, мир – пузырь надутый – висит на соломинке, день – рожденный из густо взбитой пены. Красиво же. Но и тут же – обыденность, узнаваемая повседневность. «С сигаретою последнею из пачки», воздух – «не хочет от иллюзии лечиться». Такая вот образная система: утро-мир-день-воздух. Все взаимосвязано. Вселенная, однако.

 

«До встречи, до встречи…»

Параллельно с чтением, пониманием, восхищением и трактовками мы же занимаемся, как вы помните, поиском пресловутого артефакта-клада. Такой себе квест – по городам и весям, по Челябинскам и Свердловскам, по Уралу и Молдавии. По волнам ее – Кати Капович – памяти. Роемся в любовной переписке, изучаем надписи на стенах, окунаемся в реку воспоминаний. И… выходим сухими из этой реки. Меняемся ли мы, читатели-искатели-аргонавты? Автор, что ты думаешь об этом? Меняется ли твой читатель? Способно ли вообще Слово изменить человека?

Но автор не дает ответа. Она сидит на крыше своего воображаемого дома-дворца с неизменной кривой ухмылочкой и сигаретой (у меня последняя! не просите!) и никак не реагирует на наши усилия. Взгляд ее устремлен вверх, а не к нам, то есть к тем, «эй, вы там, кто внизу!» Но ладно-ладно! Вот найдем золотишко, драгоценности и взлетим на воображаемом воздушном шаре на уровень авторской крыши. Взлетим, чтобы покурить рядом с Катей Капович, угостим ее гаванской сигарой и услышим, как она (сигара) шкворчит.

Итак, поиски. Построение книги, интонация стихотворений подсказывает нам, что артефакт находится в гробу. Как там, в пиратских фильмах, в деревянном сгнившем гробу, в аккурат под скелетом? А девочки, которые висят на перекладине вниз головой, «белея трусами» – это для отвода глаз. Потому что именно в таком положении «вниз головой» можно увидеть «перспективу такой, когда сверху вниз как на мертвых, так и живых», можно увидеть, «как по пустырю проносят кого-то в не очень нарядном гробу». Мы, в отличие от автора, не будем думать о смерти, нам не до величия фразы «memento mori», нам бы урвать свое. Поэтому нам нет дела до прощальной музыки, до плачущих соседских теток. Разве что посматривать пристально в сторону курящего автора, который совсем не выделяется, даже прячется среди соседок: «Соседские тетки отплачут и я докурю…» Посматривать в сторону автора, который что-то бубнит себе под нос. Прислушаемся, о чем бубнит: «До встречи, до встречи, до встречи я им говорю». Такие вот проводы.

 

Почти китайское кино

«Сырая весна, окоем…» Хотелось проскочить – не получилось.  Восемь ведь строк всего – весна, сырость, дождь. Но бац!

 

две сойки сидят под дождем,
похожи на два топора.

 

Представляете, летающие топоры?

 

а тут еще надо летать,
зачем-то крылами махать.

 

Капович легко, просто, осязаемо передает природу, погоду. До фотографичности, нет, до кинематографичности. Вот лето, река, молодые люди гоняют на байдарках.

 

и голова проплывает по соснам,
по отражению синих вершин,
гулко налитая утренним солнцем…

 

Отличная операторская работа! Причем цвета режиссер выбирает от голубого до синего. Знаете, сколько стихотворений выкрашено такой краской? 26! Синяя туча, синие небеса, голубые дали, синие петуньи, голубой вагон, синий гидрант… «Вот уходит любовь…» Поэт пишет небом, оттуда она берет цвета. Потому пустынные дворы – тоже голубые. И ночь – синяя. Только ангел с трубой – белый.

 

«Я грушу дожевала на ходу…»

Груша – запретный ведь плод. После ее вкушения любовь уходит в прочерк. Всё выписано до фотографичной или, как мы договаривались, до кинематографичной подробности, запечатлено на пленку. Вообще стихи Капович – это снятые видеокамерой эпизоды. Сняты они качественно, крупным планом, иногда в черно-белом исполнении, иногда – в цветном. Но всегда – художественно и красиво. Причем художественность и красивость находятся внутри документального. Самое интересное в этих стихотворениях-короткометражках – авторская неожиданная концовка, вывод, обращение, подчеркивание или зачеркивание. В истории с грушей всё начинается с обыденности, с жевания, а заканчивается уходящей любовью. Груша жуется, огрызок выбрасывается в урну, любовь уходит в прочерк.

В стихах Капович практически нет статики. Она вроде бы останавливается, даже упирается лбом в проржавевшую ограду баскетбольной площадки, но остановки не происходит. Движение и еще раз – движение. В голове идет поиск слова, автор со скоростью суперкомпьютера перебирает весь стог по травиночке. Перебирает и находит свою иголку, точнее, занозу. Рядом с «воистину» и «небеса» обязательно будет что-то из другой реальности, выуженное из пластов более низкого порядка, приближенных к земле, к почве. Так и есть, рядом с высоким – «ерунда для грусти». Определенной динамики добавляет повторение слов. «Как водою руки умыл, умыл». Не стесняется поэт и крепких выражений:

 

Потому что клоп, потому что ёб
твою мать…

 

Жизнь себе

Но артефакт, который мы, читатели, ищем в стихах Капович, это не что иное как прекраснейшая жизнь – где все родные и близкие живы, здоровы, любят друг друга и счастливы. Где только мы не искали этот клад – в вагоне поезда, под березкой, в Солнечной Молдавии, в заброшенном мотеле в США, на картинах старых мастеров, за Уралом, в цыганском таборе, в угОльной байдарке, в СССР, в «святых 90-х», в настоящем. А она – эта прекраснейшая жизнь – жизнь себе – ТАМ. «В облаках без конца», где «туча плывет на плоту и к ней навстречу идет уважаемый шкаф». Именно ТАМ – отец в старой гостиной крутит «бесконечно пластинку, и всё не берет телефон».

Автор выстроила книгу – закольцевала. Закольцевала смерть. Теперь безносая с косой бегает по кругу, как конькобежец на катке. При этом чувствуется, что у поэта поменялось отношение – от ощущения детского ужаса при встрече с мертвым до утверждения на похоронах «смерти нет!». Но все равно мы «рыдаем так, аж дымом давимся от слез». Вместе с автором мы понимаем, что смерть – это транспортное средство, чтобы попасть на небеса. Ведь там на самом деле то, что мы ищем. «В облаках опять собаку заведу, там ошейник никогда не будет строг…» Но все-таки страх смерти существует, присутствует. И нужна поддержка, нужна рука близкого человека, родной души – «дай мне, слышишь, руку». Ведь действительно жутко, когда «молния расцветит куст жасмина».

 

И станет на все части ночи видно,
как близко от людей сырая бездна…

 

Что может спасти, защитить от бездны? Как преодолеть этот ужас, страх? Капович знает средство, она уверена, что для этого нужно, «чтоб в страхе говорили мы стихами и ими укрывались, как улитки…»

 

«Мы живем на голубых островах…»

Трудно говорить о таких стихах. Боязнь ошибиться в трактовке, в объяснении. Но все же. Острова – это место, куда уходит смерть, где живут души после смерти. Души умерших с «холодными глазами росомах» сторожат эту местность. И сторожам уже неважно, что там «колдует заколдобина-речь», что «ищет в памяти, иголку в бору» раздвоенный язык, что имя затерялось, что жить душам приходится в пустоте. Понимая это, Капович дает себе, своему таланту, а может быть, и каждому из нас – такой завет: «И жизнь свою возьмешь в ладонь одну и обессмертишь…». Этим, по ее мнению, «спасешь от смерти тяжкий мир отцов,\пропахший потом…». И Катя выполняет свой завет:

 

Папа, тихо спи в своей могиле,
занавеска прочь не улетит.

 

Стихи, как сон. И в этом сне присутствует автор:

 

Средь гостиной дочь сидит на стуле,
смотрит в бесконечное окно.

 

Такому не научить, такое не изобразить. Такое только прожить.

 

 

Катя Капович. Приглашение на острова. Сборник стихотворений. Нью-Йорк: LitteraPublishing LLC, 2019.