Выпуск №9
Автор: Владимир Коркунов
Александра Шевченко, «Штрих»
Киев: «Феникс» («Антииздательтство»), 2019
Эта книга растёт с первой до последней страницы, она — живая.
Но начну я с другого.
В ранние стихи Александры Шевченко через капельницу культурной инерции проникают клише из прочитанных книг и стихов. Они связывают голос, и её — найденные слова застревают в миндалинах клавиатур. Все эти «ревнуя вас», «люблю больше слов», «кто бы мне поверил», «и ты солжёшь» и т.д. — шелуха, четвёртая стена между собой-чужой и собой-собой в пустом зале ненайденного голоса.
Среди затянутой в корсет паттернов речи пряталось предчувствие сотворения личного мира — голос демиурга кутался в убор из античных слов1, рос, но никак не мог прорасти.
И даже там слова Шевченко оживали с рождения, двигались и дышали: «лёд сошёл совсем как с ан/ гелов»2. Бережное наблюдение за окружающим миром с биологической чуткостью подмечало его черты: «сад был/ запёкшейся на воске тушью яблонь» или «камень, бреющий рябь речную».
Но это не главное.
Для Шевченко важнее понять мир, чем укачать собственную боль, а понимание — всегда проникновение, так мир наполняется рецепторами чувств и оживает (и это ощущение — самое драгоценное в первой части книги). Когда Шевченко пишет «мост хрупок, как дефис» — это и о его, и о человеческой («люди мимо, как игрушки», а куклу — сломали) и, наконец, о собственной хрупкости («и не приснится кто-то»).
Возможно, поэтому она и переносила настоящее в прошлое, скрывалась внутри античных мифов (а отсылки к ним наполняют чуть ли не половину книги). Это ощущалось самозащитой от случайных связей — скользящий по текстам чужой взгляд отскочит от платформы арканоида всех этих итак, елен и одиссеев.
Но искусство не терпит самозащит.
Всякий подлинный текст, всякое обнажение3 — каминг-аут. Зательного (а скорее: внутрительного) пространства; за ставнями рёбер всегда беззащитно, и далеко не каждый осмелится выпустить признание о себе из клетки рта. Я говорю не об инерционной рефлексии, а об осмысленном решении отдаться тексту и читателю.
На это способны не все.
Алексей Пурин (которого с Шевченко сближает мотив античности) только в цикле «Таро» отбросил простыню стыдливой правды: «Я смотрю в голубой потолок: он/ знает, что я поставил на кон». И то — под псевдонимом.
В конце книги Александры Шевченко происходит подобное преображение, а точнее: рождение. Разрыв плёвы кокона крыльями (пере)рождающейся бабочки.
Пожалуй, это главное в книге. Не яркие тропы, не стереоскопичная наблюдательность, не язык (хотя язык — это то, что сбережено и перенесено Шевченко из куколки в бабочку, и он действительно найден: «гнездо зелёнки, хвостатое на бинте», «холодно сдёргивать/ дощато просохщий битум/ свитера» и др.) — хотя и их бы хватило для того, чтобы книга состоялась.
А личное освобождение. Поиск себя в старых формах — и встреча с собой же за их пределами, в руце верлибра. И книга становится не только поиском и нахождением речи («речь моя не будет раной <…> а будет язвочкой-ковшом»), но и благодарностью прошлому; а это — редкая смелость не стыдиться стареющих и уже не модных родителей перед друзьями.
Особенно, когда твой родитель — ты сама.
К исходу книга ещё осторожно идёт по канатикам спинного мозга новых слов, но эта утончающаяся от текста к тексту чуткость столь же волнительна для читателя, как и соприкосновение с живым, ломким и хрупким миром. Потому жизнь — это всегда больно, а подлинно там, где болит.
И читательские глаза поддерживают эту девочку-канатоходца, не давая ей сорваться — ни в одеяния прошлых слов, ни в немоту разочарования.
И штрихи тут, конечно, не только зарисовки мира, но и саднящие чёрточки на себе.
От текста к тексту они заживают.
И ещё.
За границами сборника у Шевченко вырастают новые стихи — и восторг от них усиливается именно после прочтения книги:
а свет плещется лилией
на твоих скулах.
мы успели убрать
опознавательные детские родинки
<…>
я никак не привыкну
к необходимости привыкать4.
Или:
цитатливость границ строк
иная
от языка к языку
нет
не буду думать об этом5
Эти тексты звучат естественно — и не прячутся под деревьями чужой речи. В них течёт собственный сок. Им тоже больно и страшно: как натурщице, которую впервые трогают чужие взгляды.
Но они сильнее прежних — и я говорю не только про уровень текста.
Просто иногда нужно снять рыбацкую сеть (а порой и кожу)
чтобы ощутить в руках и на языке золотую ступку
найденных слов.
___________________
1 Здесь можно вспомнить слова Мандельштама о Вяч. Иванове: «в своем уборе из старых слов – точно пышный ассирийский царь»; слова Шевченко в первой половине книги не старые, как, например, у Максима Амелина, но наполнены символикой античных мифов.
2 Архаичный приём переноса слова, кажется, уходит от истока несовпадения стихотворной строки со строением последней лексемы. Всё чаще он психологичен — от ломкой хрупкости речи до боязни произнести слово целиком. Или — как в данном случае, надламывая крылья ангелов, передаёт движение льда.
3 Вспомним: «Поэты, мы — не бляди,/ С любовью отдаёмся». Впрочем, эти стихи лишены чуткости.
4 Шевченко А. Процент заповедности // Воздух. — 2019. — № 39. — С. 147.