«Если хочешь, чтоб что-то существовало, его надо создать»

Выпуск №9

– Здравствуйте, Гали-Дана. Очень рада возможности с Вами поговорить. Эта серия интервью была изначально задумана для того, чтобы рассказать о женщинах-поэтах и о тех литературных и культурных проектах, которые они делают. Имеется в виду прежде всего издательская деятельность, но и не только – сюда также можно отнести и организацию вечеров, выставок и, например, какие-то продолжающиеся сетевые проекты. Вы много рассказывали о себе, своей семье и творческом пути в других интервью, особенно в книге «Частные лица»*. И потому хотелось бы в первую очередь поговорить именно об этой литературно-организационной деятельности, если, конечно, Вам не хочется что-то добавить или подсказать, какое интервью, на Ваш взгляд, было самым лучшим.

Г.-Д.З.: Здравствуйте, Аня. Я тоже очень рада нашему разговору. По вполне понятным причинам я с большим интересом слежу за этой серией бесед. Выбрать, которая из них мне больше всего понравилась, довольно затруднительно. В каждой есть очень много мне близкого и любопытного. С каждой из героинь и с единственным (пока что) героем этих интервью хотелось бы продолжить разговор, а в этом, мне кажется, и состоит главная цель жанра.

– Насколько мне известно, до отъезда в Израиль каких-то связанных с литературой проектов у Вас не было. Но, может быть, были проекты художественные? Почему Вы решили этим заняться? И когда появился самый-самый первый проект? Вы работаете совместно с Вашим мужем Некодом Зингером. У вас есть какое-то условное разделение обязанностей?

Г.-Д.З.: Вы совершенно правы. Никаких литературных проектов не было, поскольку и никакой литературной жизни у меня не было. Я не пыталась публиковаться, так как слишком хорошо знала, что то, что я делаю, никоим образом не может быть опубликовано в советских литературных изданиях. И даже позднее, когда, переехав в Ригу, я познакомилась с несколькими писателями, которые не только могли, но и предлагали помочь мне с публикацией стихов, я от этого с благодарностью отказывалась, так как надеялась уехать в Израиль и знала, что грозило людям, содействовавшим в публикации эмигрантам. Но какие-то проекты все же были, в основном в Риге, в среде «отказников». Какие-то лекции по истории еврейского искусства мы устраивали у себя дома, потом была попытка создать кружок по сочинению сказок (и мне даже удалось провести несколько встреч, прежде чем все развалилось). Уже тогда становилось ясно: если хочешь, чтоб что-то существовало, его надо создать. Но начиналось все с нашего сотрудничества с Некодом в области изобразительного искусства. Первым делом он стал иллюстрировать мои стихи (и стихи, и иллюстрации были довольно детскими, да и мы были ненамного взрослее своих попыток). Позже мы стали вместе иллюстрировать мои сказки в смешанной технике (моя задача была найти и предложить элементы коллажа, Некод рисовал все недостающее). Помимо этой иллюстраторской практики, во всех прочих видах сотрудничества (в переводах и редакторской деятельности) разделение было, действительно, скорее условным. По крайней мере, мы намеренно не сравниваем всякий раз объем проделанной каждым из нас работы, ведь нам прекрасно известно, что главное – это поддержка, а она не поддается измерению и оценке.

– В доступных мне материалах из того, что Вы делали, упоминаются только журналы: «И.О.», «Точка, точка, запятая», «Каракёй и Кадикёй» и, конечно же, «Двоеточие». Но, может, были еще и выставки, литературные вечера?

Г.-Д.З.: И были, и есть, и, надеюсь, будут. Один из самых любимых наших совместных выставочных проектов назывался «НЕСПРАШИВАЙ» и поднимал всегда актуальную тему «жизнь после смерти». Некод выставил несколько трехмерных объектов в смешанной технике, посвященных памяти его отца, а я – мозаику из фотографий кладбищенской флоры, собранную на разных европейских кладбищах. На открытии выставки философ Йоэль Регев прочел лекцию «Машины войны на Ближнем Востоке: некрополитика и революция», а посетители выставки ответили на вопросы анкеты «Есть ли жизнь после смерти?» В апреле мы готовим совместную выставку «Мета-Флора, или Язык цветов» вместе с двумя нашими друзьями-художниками в Иерусалимском музее Природы. Кроме того, в планах несколько книжных проектов с моими фотографиями и текстами Некода.

Литературных вечеров в прошлом было очень много, но сейчас мы ничего не планируем по двум довольно печальным причинам. Во-первых, галерея «Барбур», с которой мы всегда любили сотрудничать, находится под угрозой закрытия, а во-вторых, откуда ни возьмись в Израиле появились площадки, ориентированные, видимо, на буржуазную публику при деньгах и взимающие с посетителей плату за вход, с чем мы никогда не готовы были согласиться ни в роли взимающих, ни в роли тех, с кого взимают.

– Не могли бы Вы рассказать поподробнее об этих журналах (кроме «Двоеточия», о нем лучше поговорим отдельно): в каких условиях и для чего Вы их создавали, какие у журнала были задачи, какие цели Вы перед собой ставили и удалось ли их достигнуть? Довольны ли Вы тем, как в конечном итоге реализовались эти проекты?

Г.-Д.З.: Первым нашим журналом был «И.О.», который иногда под настроение превращался в «Ио». «И.О.» он назывался потому, что призван был стать исполняющим обязанности нашего журнала. Единственным журналом, заслуживающим этого названия, был «22» под редакцией Рафаила Нудельмана. И хотя там и печатались мои стихи и переводы, но предпочтение все-таки отдавалось самым «традиционным» из них. То же самое происходило и с другими авторами. Было понятно, что в Израиле нет площадки для литературных экспериментов. Так и появился «И.О.». Мы затеяли его вместе с нашим покойным другом, писателем Израилем Малером (Азриэлем Шёнбергом). «И.О.» выходил тиражом 50 экземпляров и печатался пиратским способом на ксероксе. Обычно кто-нибудь из наших друзей, работавших сторожами в разных конторах, звонил нам ночью и радостно сообщал, что «в Багдаде все спокойно». Мы хватали макет журнала и цветную бумагу для обложек и неслись сломя голову туда, где нас ждала ксерокопировальная машина. Иногда, правда, нас ждал друг с перекошенным лицом, сообщавший театральным шепотом о нагрянувшей проверке, и нам приходилось сбегать в том же темпе с места несостоявшегося преступления. Техника была довольно посредственной, так что даже в случае удачи нам не всегда удавалось напечатать весь тираж. Потом нужно было вручную сшить все экземпляры и наклеить обложки. Такой была наша боевая молодость. «И.О.» можно считать нашей аполитичной «Искрой». Всего вышло 6 номеров, после чего нам совершенно неожиданно предложили делать «настоящий» журнал тиражом аж в 500 экземпляров. Так появилось «Двоеточие». Денег (исключительно на типографские расходы) хватило на 6 номеров, через четыре года нам подкинули немножко средств на еще один номер. Понимая, что продолжения не последует, мы решили выпустить антологию «Двоеточие: 2000». Во время паузы между журналом и антологией мы сделали еще одну малотиражную публикацию – «ОНО» и детский самиздатский журнал «Точка, точка, запятая», в работе над которым нам помогал Михаил Король. О «Каракёе и Кадикёе» я расскажу, когда буду говорить подробнее о «Двоеточии». Хронологически так будет оправданнее.

«И.О.», «Двоеточие» и «Точка, точка, запятая» создавались как журналы, призванные стать домом для определенной группы авторов, писавших экспериментальные (я не люблю слово «авангардные» и считаю его анахронизмом) тексты на русском языке в Израиле. Выполнили ли они свою задачу? Об этом надо было бы спросить у тех, ради кого все затевалось и делалось, да вот только многих из них уже нет на этом свете. Но иногда можно получить привет и от давно ушедших. Недавно я совершенно случайно наткнулась на запись монолога Ильи Бокштейна (1937-1999), в котором он говорил и об «И.О.», и о «Двоеточии». Не удержусь и приведу здесь цитату из него: «Русский Израиль остался вообще без модерна. А потом появились журналы Зингер. Даны Зингер. Журнал «И. О.». Потом он перешел в «Двоеточие». Стал «Двоеточием». Дана Зингер оказалась чуть ли не рекордсменом по публикации моих текстов. Она сделала уже семь публикаций. А журнал уже давно исчез. Шесть она сделала, когда журнал был. Одна публикация там была – четырнадцать страниц, а другая, кажется, двенадцать. Все рукописи с рисунками, символикой. Так, как я их положил на тетрадь, так она и воспроизвела. Вот, понимаешь, какая умница! А я вообще считал, что у меня не может быть понимателей в Израиле. Вообще. Не только в Израиле». Подозреваю, что если бы меня кто-нибудь из живых авторов попробовал назвать «умницей», то получил бы самым толстым номером журнала по голове, а тут вот порадовалась.

У двуязычного «Двоеточия» была другая сверхзадача – создание общего, не зависящего от языка, пространства литературного Израиля. Предпосылки для этого тогда безусловно были, но идея оказалась непопулярной среди литературного начальства, по обыкновению всякого начальства желавшего разделять и властвовать. Так что, как видите, без огорчений и разочарований такая работа не обходится, но мы не жалеем, что в нее впряглись (разве что иногда, в минуту слабости).

– Из всех этих журналов самый объемный проект – это «Двоеточие». По-моему, просто замечательный журнал, очень интересный и по своей идее, и по исполнению. Но что самое любопытное, у журнала было как бы два старта. Первое «Двоеточие» выходило в 1995-96 гг., затем в 2000 г. была выпущена одноименная антология, в которой Вы объявили проект закрывшимся. Но тут же, чуть ли буквально не через год, начали снова его издавать. Связано ли это с переменой концепции издания? Ведь первое «Двоеточие», насколько понимаю, было ориентировано на русскоязычную литературу Израиля, а в дальнейшем Ваши интересы расширились до русскоязычной литературы как таковой.

Г.-Д.З.: Большое спасибо за добрые слова. На самом деле можно сказать, что у журнала было гораздо больше стартов (а соответственно и финалов). В 2001 мы начали делать журнал на двух языках – русском и иврите. Идея такого журнала давно витала в воздухе, было понятно, что и средства на него будет значительно легче получить, чем на исключительно русский проект. Но я долго этой идее сопротивлялась, потому что издания с параллельными переводами мне всегда казались невыносимо скучными и пригодными разве что для изучения иностранного языка. Но, видимо, за год со времени выхода антологии я изрядно соскучилась по журналу, и тут меня осенило: кто сказал, что журнал должен строиться по принципу «оригинал – перевод»? И мы взялись за дело. Единственными текстами, которые переводились полностью с русского на иврит или с иврита на русский, были интервью с «героями номера» (с композитором Иосифом Барданашвили, художником Сашей Окунем, поэтами Савелием Гринбергом, Зали Гуревичем, Гарольдом Шиммелем, Владимиром Тарасовым, Рами Дицани), тематические опросы (о выборе между Иерусалимом и Тель-Авивом, о руинах и разрушении архитектурного наследия) и единственная состоявшаяся перипатетическая беседа с Йоэлем Регевом о малоизвестных музеях Иерусалима. Все остальные тексты обычно не повторялись.

– Любой сборник – журнал, альманах, антология – это метатекст. По каким принципам Вы выстраиваете каждый номер «Двоеточия»? Воспринимаете ли Вы каждый номер как нечто завершенное или же определенным единством будет абсолютно все «Двоеточие» целиком?

Г.-Д.З.: Когда-то, а именно в середине 90-х, когда мы начали делать сперва «И.О.», а потом и «Двоеточие», по этому принципу строился каждый номер. Через некоторое время в Израиле стало очень популярно выпускать номера по темам, причем тема объявлялась заранее, так что многие писали что-то специально «в тему» в надежде быть опубликованными в том или ином номере. Нам это казалось крайне унылым способом кормления графоманов. Наши номера строились исключительно на основе «редакторского портфеля», то бишь, присланных в журнал текстов, написанных без оглядки на некий заказ. Мы сразу заметили, что в этих создававшихся абсолютно независимо друг от друга текстах можно было проследить какие-то общие направления и пересечения. Вокруг них и создавались наши номера и тогда, и в 2001-2, когда журнал стал двуязычным. Каждый номер обычно возникал на скрещении двух тем (например, поэзия и танец). И при каждой возможности мы объясняли, что номера должны читаться от начала до конца как единый длинный текст со множеством авторов. Даже двуязычные номера строились так, что полностью оценить их мог только тот, кто был способен прочесть их на обоих языках. Но потом, как я уже говорила, сперва с открытием российских границ, а потом и с появлением в нашей жизни интернета многое изменилось. «Наши» израильские авторы начали активно печататься в России, а нам стали присылать все больше интересных материалов со всего мира. Прежний принцип отживал своё, и мы начали заранее выбирать общее направление номера исходя из того, что нам в тот момент казалось интересным и важным. Так появились два мемориальных номера (памяти Василия Бетаки и Савелия Гринберга), номера, посвященные руинам, открыткам, фотографии, плохим стихам, загробному существованию, авторам, пишущим на двух (или более) языках. Это требует довольно больших «полевых изысканий». Благо, почти каждый пишущий по-русски автор в наше время присутствует в фэйсбуке. А в контактах с теми, кого пугают социальные медиа, приходится полагаться на свою почту и общих друзей.

В какой-то момент я опять заскучала, и мы в очередной раз объявили о закрытии «Двоеточия». Но так как я тут же начала скучать без него, то возник новый проект – «Каракёй и Кадикёй». Его организующим принципом стало собирание произведений, которые по мнению их авторов «не лезли ни в какие (в том числе журнальные) ворота». Всего вышло шесть номеров, после которых мы с новым рвением взялись за «Двоеточие». Я до сих пор с ностальгией вспоминаю «Каракёй и Кадикёй». Но увы, он иссяк сам собой, поскольку, как выяснилось (и как позже подтвердилось работой над антологией «Плохие стихи»), большинство авторов слишком серьёзно к себе относится и старательно избегает рискованных ситуаций. Кстати, в «Каракёе и Кадикёе» мы впервые затронули тему мультилингвальных текстов, что кажется, прошло совершенно незамеченным, поскольку такого рода произведения уж точно «ни в какие ворота не лезут».

– Вы оба много работаете над сочетанием словесного и визуального, этому посвящены многие номера того же «Двоеточия», например, последний 33-й номер с произведениями о фотографии. Удалось ли вам найти какой-то баланс между словом и картинкой? Как Вы сами относитесь к этим двум способам художественного видения?

Г.-Д.З.: №33 – уже второй (а точнее, третий) номер, посвященный связям фотографии и литературы. Первым был двойной выпуск №25-26. Понятно, что тема эта практически бесконечна, тем более если учесть, что мы хотели дать ее в самом широком из возможных временном разрезе. Например, в №25-26 опубликован первый русский перевод, выполненный Наташей Романовой, одного из первых литературных текстов, посвященных искусству дагерротипа – фантастического рассказа Шанфлёри, а в №33 – водевиль В.А. Соллогуба на ту же тему. Кроме того, было еще два номера, посвященных открытке, почтовой карточке как объекту и как литературному жанру. Баланс мы, пожалуй, и не искали. Нас больше интересовало многообразие, которое неизбежно создает баланс.

Довольно долго слова и изображения находились для меня как бы в двух неслиянных мирах. Слова не требовали визуальных образов, изображения – слов. Потом очень постепенно что-то стало меняться. Что именно, мне и сейчас довольно трудно решить. Иногда мне кажется, что началась эрозия границы. Но, пожалуй, тут все-таки что-то иное. Для меня открылись то ли новые жанры, то ли новые – смежные и смешанные – виды искусства. Ни стихи мои, ни обычный мой повседневный фотографический улов не нуждаются, как и прежде, в дополнении изображениями или словами. Но иногда происходят странные встречи и взаимопроникновения. Например, книга коллажей ‘Body/Border Guard’, которую я делала много месяцев, внезапно оказалась развернутым комментарием к одному единственному стихотворению «Жалоба пограничника», а старые «найденные» фотографии стали основой «диафильмов» (жанра, придуманного Иннокентием Анским и требующего очень определенной спайки слов и картинок). Иногда возникает редкое для меня желание сделать цикл постановочных фотографий с общими персонажами, которые изначально нуждаются в сопровождающем тексте (который в таких случаях непременно должен написать кто-то другой – так произошло с книжками «Соль и Перец» и «Из путевого дневника Карла Ивановича Шустерлинга», которые мы делали вместе с Некодом), а иногда появляется еще более редкое для меня желание сделать визуальное сопровождение к чужим стихам – так случилось со стихотворением Стивена Эллиса «Двойная дверь», которое я сперва перевела на язык изображений, а потом и на русский.

– Все ли номера журнала «Двоеточие» выходили на бумаге или есть те, которые существуют только в электронном виде? Как Вы вообще относитесь к бумажным и электронным изданиям?

Г.-Д.З.: На бумаге вышли первые шесть номеров и «Антология «Двоеточия»», потом еще шесть двуязычных номеров и сравнительно недавно и довольно для нас неожиданно – еще одна антология – «Плохие стихи». Честно говоря, я постепенно стала предпочитать электронные издания бумажным. Особенно, когда речь идет о периодических публикациях. Не исключено, конечно, что это вынужденные предпочтения, когда живешь в полутора комнатах с художником, то постепенно начинаешь ценить свободные квадратные сантиметры.

Должна сказать, что многие читатели «Двоеточия» так долго жаловались нам на невозможность распечатать электронную версию журнала, что, переключившись на «Каракёй и Кадикёй», мы решили попробовать готовить его в формате pdf так, чтоб всякий желающий мог напечатать его на обычных листах A4. И представьте, только один человек попросил прислать нам пригодный для печати файл. Зато заходов на сайт было очень много.

– Еще одна область Ваших интересов связана с взаимопроникновением разных языков и культур. И хотя эти вопросы Вам уже задавали, спрошу все-таки еще раз: в чем для Вас разница стихов на иврите, английском и русском языках? Собственно говоря, есть ли она, эта принципиальная разница? Помогают ли друг другу разные языки или же происходит полное переключение? Недавно вышел номер, посвященный двуязычной поэзии. Есть ли еще какие-то планы в этом направлении у «Двоеточия»?

Г.-Д.З.: Чтобы ответить на этот вопрос, позвольте мне сперва уточнить, вас интересует разница между моими стихами на трех этих языках или разница между тремя поэтическими культурами, существующими на этих языках?

– Я спрашивала про Ваши собственные стихи.

Г.-Д.З.: Чем дольше я живу в языке, тем более непереводимым становится то, что пишу. Каждое новое стихотворение все глубже уходит в дебри языковых особенностей, цепляется за любую неповторимость, вернее, непередаваемость речи. Это то, что не отпускает меня из русского языка, и то, что влечет к ивриту и английскому. Казалось бы, естественной мотивировкой обращения к языку могло бы стать желание быть понятой на этом языке читателем вообще, тем, кого принято именовать «широким читателем», или наоборот, неким таинственным адресатом, ради которого все и пишется. Но со мной все происходит как минимум дважды – и естественным, и неестественным путем, так что очень многие мои стихи пишутся именно на том языке, на котором адресат их прочесть не сумеет. Что же до широкого читателя, то мне всегда представлялось, что раз он настолько широк, то сумеет сам о себе позаботиться. А главному моему адресату вообще любые языки понятны, в том числе и язык молчания, и язык немоты.

По сути можно сказать, что все различия между моими стихами на разных языках принадлежат самим этим языкам, а вот все их объединяющее – уже от меня, но я не люблю погружаться в анализ собственных текстов, видимо, опасаясь, что со мной при этом случится то же, что случилось с сороконожкой из какого-то детского стихотворения, когда она начала пересчитывать свои ножки и окончательно забыла, как ими управлять. Я предпочитаю руководствоваться другим стишком, принадлежащим одному из авторов «Двоеточия» И. Зандману: «Как-то раз кто-то там по дороге \\ Подумал — что двигает ноги? \\ Чтоб не сбиться с пути, \\ Нужно с места сойти \\ И желательно помнить о Боге». Боюсь, я его слегка переврала, но суть-то понятна. Из того, что я уже сказала, становится ясно, почему мне сложно ответить на вопрос «Помогают ли друг другу разные языки или же происходит полное переключение?» В процессе письма переключение тотально, но, кто знает, возможно, где-то в подсознании языки и помогают друг другу – например, отстраняясь друг от друга, подчеркивая свои различия.

Номер, посвященный двуязычной (а иногда и триязычной) поэзии, кажется мне одним из наиболее интересных наших проектов. Должна сказать, что я была изрядно обескуражена тем, как мало было на него откликов. Но, возможно, время еще не пришло. Мы часто делаем вещи, которые только спустя какое-то время начинают занимать литературную общественность. Правда, не могу не заметить, что почему-то мало кто потом вспоминает о первых ласточках. Несмотря на то, что номер получился очень насыщенным и разнообразным, мы понимаем, что тема далеко не исчерпана и потихоньку собираем новые материалы.

– Можете ли Вы писать стихи в то время, когда составляете очередной номер «Двоеточия»? Помогает ли Вам эта работа, мешает или же знакомство с этим огромным объемом стихов относится к какой-то совершенно другой области жизни? Вам легче работать с относительно близкими по поэтике или же, наоборот, с полностью противоположными авторами?

Г.-Д.З.: Проще сказать, что я не могу заниматься «Двоеточием», когда пишу стихи. Но поскольку я никогда не пишу стихи с утра до ночи, то в каких-то паузах могу и подготовкой журнала немного позаниматься. В каком-то смысле я считаю и свою редакторскую деятельность продолжением жизни поэта. Помогает или мешает мне это? Сложный вопрос. Может, и то, и другое, а скорее, ни то, ни другое. Это стало такой практически неотъемлемой частью жизни, что с трудом поддается столь прагматичному анализу. А работать мне безусловно легче с теми, в ком я распознаю индивидуальный и неповторимый голос.

– Ваши стихи очень легкие, прозрачные и одновременно весомые, наполненные смыслами. Причем часть этих смыслов прочитывается сразу же, а часть как бы начинает прорастать через некоторое время в сознании читателя. И еще Ваши стихи очень музыкальные. Что для Вас важнее всего в появлении стихотворения, от чего оно зарождается – от звука, слова в целом, какого-то случайного образа или же, может, смутного впечатления?

Г.-Д.З.: Мне всегда очень интересно, когда мне что-то говорят о моих стихах. Я чувствую себя тогда приблизительно как ёлка Введенского, помните?

Петя Перов (мальчик 1 года). Ёлка я должен тебе сказать. Какая ты красивая.
Нина Серова (девочка 8 лет). Ёлка я хочу тебе объяснить. Как ты хороша.
Варя Петрова (девочка 17 лет). Ах, ёлка, ёлка. Ах, ёлка, ёлка. Ах, ёлка, ёлка.
Володя Комаров (мальчик 25 лет). Ёлка я хочу тебе сообщить. Как ты великолепна.

Потому что на самом деле я ничего про них не знаю, только каждый раз удивляюсь. Зато как и откуда они происходят, я знаю очень хорошо: они как трава прорастают на уходящих переживаниях прожитых лет. И на мне лежит ответственность не превратить эти могилки в могильники радиоактивных или токсических отходов. А начинаются они обычно с какой-то фразы или даже полуфразы, в которой уже присутствуют и звук, и слово, и образ, и смутное впечатление.

– Ну и напоследок вопрос, несколько выпадающий из темы. Вы подчеркнуто дистанцируетесь от получающих все большую популярность идей феминизма. Вы считаете, что у женщин есть достаточно возможностей реализоваться и в рамках существующей культурной ситуации или для этого есть какие-то другие причины?

Г.-Д.З.: Надо же! Никогда бы не подумала. Я, конечно, много от чего дистанцируюсь. Но в первую очередь от трёх вещей: от политики, от наукообразного теоретизирования и от хамства. К сожалению, все три, да еще и одновременно, почему-то иногда встречаются и в среде сторонниц и сторонников феминистского движения, что, естественно, заставляет меня сторонится этих сторонниц и сторонников. В остальном я безусловно поборница феминизма, хотя и в несколько старомодном его изводе. В то же время мне кажется, что у творчески одаренных женщин уже достаточно давно существуют все возможности реализоваться и в рамках существующей культурной ситуации, хотя, безусловно, всегда найдется с чем и за что сразиться. Другое дело – общая обстановка с положением женщин, например, в России, в Израиле или в Швейцарии. Тут, к сожалению, до идеала еще очень далеко.

Кстати, не странно ли: те же три вещи неприемлемы для меня и в литературе, и я всегда дистанцируюсь от людей литературы, склонных хотя бы к одному из элементов, упомянутой мной триады, но почему-то никому и в голову не приходило, что я дистанцируюсь от литературы.

На самом деле я иногда думаю, что все, что я делаю, мне удается делать именно потому, что в моей отдельно взятой голове феминизм победил настолько давно и однозначно, что даже никакой отвлекающей от дела неуверенности не возникает. Вероятно, поэтому я никогда и на пушечный выстрел не подпускала к себе мужчин, у которых эта победа вызывала бы сомнения. И, может быть, именно поэтому мне не приходит в голову подвергать цензуре каждое неосторожно сказанное кем-то слово или необдуманную неполиткорректную шутку.

А если серьёзно, то я очень боюсь, что на нынешнем витке своего развития феминизм скорее склонен ослаблять положение женщины и даже разрушать результаты, достигнутые на предыдущем витке баталий. Мы ведь знаем, что все обратимо. Достаточно вспомнить и сравнить фотографии афганских или иранских женщин в 70-е годы прошлого века и сейчас.

Вообще же ситуация представляется мне сходной с той, что исторически сложилась в итоге борьбы за самоопределение наций. Интернационализм и равноправие полов кажутся мне гораздо более благородными идеалами, хотя неминуемых издержек там тоже полно.

——————————

* См.: https://www.sites.google.com/site/galidana/home/intervu/iz-knigi-castnye-lica-biografii-poetov-rasskazannye-imi-samimi