Выпуск №9
Автор: Антон Володин
* * *
хотел ещё о чём-то рассказать
что-то произнести
но рифмы эти слишком просты
и память крошится
о неподвижные камни речи
лежащие в ледяной горной воде
принесённые сюда ледником
или пастухом-великаном.
такое смешное зрелище
раскатываю рот как сом
и ни слова ни звука
в этой мутной электрической сфере
ни крючков ни сетей
рыщешь и не знаешь кого ещё утащить
на илистом дне понятно
что главное не заигрывать со злом
и самолюбование
и приятная радость разрушения
могут довести до того что
ты бился в толще воды
а вот стал ухой
стал хромой и глухой
память стала твоя быстра
сердце твоё сжигает страх
столько страха нет на глубоком дне
сколько в горечи твоих ран
сколько боли в глазах с утра
и тоски столько нет
в пересчетах потерь и утрат.
* * *
лежать как облезлый танкер
в солончаке обмелевшего моря
в окружении верблюжьих колючек
песка и серого горизонта
с гулкой пустотой внутри
и даже если в разяванную варежку люка
кинуть болт – очень долго ничего не услышишь
а потом – тынц.
внутри ни воды ни людей
лежишь пустым металлом без капитана
без команды
нет ни кошки, ни чайки
якорная цепь уходит в песок
и неясно – есть ли под песком якорь
зацепился ли он за корень
или там пустая цепь
кто ответит за осушенное море
за отсутствие воды
за присутствие вещи
которой по плану
здесь быть не должно
* * *
с друзьями за городом
в частном доме
когда уже вся курица с картошкой съедена
а время разговоров о стране
еще не подошло
после того как перефоткались
со шкурой медведя
все играют в прятки
в большом четырехэтажном доме
восемь-десять человек смогут
легко спрятаться
особенно когда есть чердак
и подвал
но самое интересное в том
что обычно мы играли ночью
вырубив весь свет
полная тьма
вокруг частного дома
только степь
несколько таких же домов
магазин продуктовый
«Гульнара»
вой собаки или еще чего-то мохнатого
иногда если не облачно
луна упавшая
к нам в окна
взглядом бешеного шакала
я не вышел из этого дома
играю в прятки
натыкаюсь на косяки и двери
ищу друзей за занавесками
подруг под одеялами
себя в зеркале
пытаюсь идти тихо
глаза никак не привыкнут
я всё еще там
вожу
* * *
памяти моей черная вода без крышки дольмен
больше волнуют две родинки на груди и ноге
меньше волнует восток и отсутствие перемен
и вообще не волнует нищая русь и шенген.
чаще заменять слова сбивчивым как его стал
щелкать пальцами с целью призвать нужный звук
и ворочают камешек пустоты мои уста
и хватают пустой воздух нервные движения рук
по застывшей воде мыслей пешком едва иду
я пишу для того чтобы моменты жизни отдать
тебе а самому не препятствовать этому льду
ломать свой наст из чисел снов и праздничных дат
оставляя тебя одну не грусти я бессилен в таком
и никто во всем мире не сможет падение остановить
память с рождения слабую и так потерять легко
как в степи среди ветра прочего теряется свист
как теряется среди леса ау и от птицы быстрая тень
ты не бойся я рухну быстро не увижу вспышки огня
я на память тебе оставляю стихи но не детей
представляешь если дочь скажет
мама, а папа не помнит меня
* * *
целый цикл хотел посвятить
разломам памяти и снежным сходам мыслей
цокать вокруг него на цыпочках
но забыл
досадно
читаешь книги и не помнишь что в них
жуткая догадка плавит мозг
почему вокруг меня нет друзей
где они
существуют ли
обеспокоен навязчивой идеей
что некий зловещий вирус
который в нашей стране не могут
ни выявить ни вылечить
поселился в моей рыбьей башке
благодаря генному наследству
и тому, что сидел
рядом со спящим дедом
который теперь тревожил огонь свечей
и уже не уходил неведомо куда и зачем
не говорил звуки пытаясь
вымолвить имя моей бабушки
от расстройства выражения мысли
замолчал
и теперь навсегда
боялся что этот вирус мог переселиться и ко мне
и я тоже хожу и начинаю терять слова
уходить куда то и зачем то
называя это работой
возвращаясь со стопкой
пустых пластиковых стаканчиков Pepsi
не узнавать, просыпаясь ночью,
кто лежит рядом
однако
память с порядочным постоянством
можно даже сказать свинством
сохраняет плохие моменты
сохраняет стыдные моменты
сохраняет моменты ненависти
и моменты обиды
но ничего хорошего не бережёт
затаскивает в подводный чулан
мусор и чилим
засим мне кажется это паранойя
и ничего в моей голове нет
кроме трёх сотен стихов
но почему хожу и теряюсь
в трёх соснах этого пересоленного
пространства
наверно, у того или той кто должен
(за это)
ответить
тоже проблемы с памятью
и ему или ей не хватает слов
* * *
мне нравится смотреть — качаешь головой
с приятной стрижкой.
вон там — стрижи в Можайск летят на бой,
а я смотрю, молчу и это слишком
тугая пауза в пространстве не моём
как выдох для меня пропащем,
поскольку сердце защемит и тащит
меня в другое: там, где ночь и ночи днём.
в твоем пространстве множество церквей,
в моем всё то же — но они музеи.
и нас сближали бы закаты голубых кровей,
и в обстоятельствах других — везенье.
зачем, пустой и тёмный я смотрю?
мне нравятся что девушки красивы,
как в мае степь, как летом белый юг,
я всех люблю в своём краю.
и я — счастливый.
* * *
я потерял жёлтого верблюда
кленовый лист на улице похож
немного на него как будто не отсюда
он прилетел чего же ты ревешь
ведь этот жёлтый мой верблюд
так памятен мне очень дорог
ты тоже это знаешь и грустишь
кругом осенний петербургский морок
блестит покатая пустыня крыш
слюда витрин и капает на камень
вода которая нашла себе приют
мотаю головой машу руками
в листве лежит потерянный верблюд
* * *
как усталая еловая игрушка,
оказавшаяся на блошином рынке,
я лежу забытый, я разрушен,
то бишь, сломан и склеен по старинке.
я всего лишь памятью ребенка
остаюсь на самом cкучном деле.
чабаны пасут стада безмолвных елей,
крутятся у стада два елёнка.
после падения
ходишь по полю
ищешь куски меня,
а также мои вещи:
рижский бальзам,
который я вёз родителям,
сыр, который я вёз бабушке,
какое-то какао, которое
я вёз сестре,
вот это рука с родимым пятном,
вот это часть обугленного лица,
любимого и некогда,
по твоим словам,
очень красивого,
ищешь иконку,
которую я всегда возил
с собой,
которой показывал язык
в детстве.
никто бы не стал собирать
пассажиров после падения,
а ты все ходишь и ходишь,
ранним утром и днём,
в сумерках и ночью,
с тусклым фонариком
телефона,
на который постоянно
поступают чужие звонки.
зачем ты это делаешь,
ведь полнее останков
будет твоя память обо мне,
ценнее моих сувениров
пухлая фигурка панды
сокровище всякой всячины,
но тебе так проще,
собираешь и выбираешь куски меня,
чтобы хоть как-то прожить
следующий день
следующий год
всю последующую
* * *
проговаривая перед сном молитву,
состоящую из имён, в основном из имён,
в основном имён тех, кто был тебе дорог,
кто согревал тебя,
вспоминаешь каждую, в кого ты
(был) влюблён,
обязательно срываешься в литургию
и видишь перед собой разбитый таз
с башками рыб: сома, сазана, леща,
бершика, буффало, осетра.
всё это волжское богатство
на тебя сваливается.
как начнёшь вспоминать – и боль такая,
словно крючок захватился за губу,
тянет в эту мрачную ятовь.
внутри начинается такой скрежет,
словно бритвой режешь по зубам.
почему я виноват за свою любовь?
лежишь и боишься проверить, –
кто там шуршит в коридоре?
кот или чудище? домовой?
кота у меня нет, домового я покормил,
вот если чудище, то точняк хана,
стараешься быстро переключиться
на воспоминания детства:
о велосипеде, о чакане у ерика
и дымовухах,
о доме, в котором нет тебя,
и вроде бы становится поспокойнее,
но слышишь, еще слышишь
и скрип, и зов холодный
который шепчет полынья.
как всё это забыть до следующей ночи?
но ты знаешь, что надо еще ответить:
и за нежное арбузное мясо,
и за шмат серебра, вырванный у корня земли,
из которого чеканил нечто
похожее на талант или дукат.
носить можно – обменять уже нельзя.