Выпуск №9
Автор: Меир Иткин
НАВСТРЕЧУ
Жили вместе, мольберт к мольберту, подглядывали друг у друга, что получилось. Рисовали лучи, просыпались в одной кровати,
думали о вспышках в зеленой траве, жмурились на солнце. Зевали.
У тебя на холсте желтое лето: на яичном фоне крупнозадые зверьки-ангелы
с треугольными острыми носами, уши ниже щек,
белые облака и красные ягоды на темных острых ветках.
У меня – осеннее дерево наклонилось к земле.
Два сгиба образуют букву П, арку,
внизу восемь сгорбившихся фигурок идут по дороге, как по красному ковру.
Прогулка в парке? Похороны?
Так и жили: у тебя павлиниха нахохлилась,
у меня – на спине у крестьянок связки веток,
совсем как вороньи крылья,
и белые валенки на черном стволе играют в шахматы.
И в мыслях, и во сне обрывками:
черный спелый виноград,
розовые, чуть белeсые груши,
их несёт девушка с античной прической,
зеленые тени у ее глаз,
а завернуть за угол, и деревья с желтой тучей листьев,
паучьи тени ветвей на земле;
маленькая женщина, клякса, повесила корзинку и собирает фрукты.
Между черных стволов
розоватые отблески неба.
Бежим сквозь лес, и небо у тебя серое, сизое, как теплый дым.
А потом веранда нашей старой дачи, на полу натоптано – твои следы ведут к столу, где кувшин – синий, прозрачный, как драгоценный камень, стоит на скатерти, льняной, дырявой, с пятнами от пролитого вина.
Эй!
Этот твой еврей с трубкой расселся в кресле, как монгольский хан.
Эй!
А у меня столько лазури и ультрамарина. Хватит написать корову и яблоко.
Я купила в лавке камешек.
Послала бы тебе, да не знаю куда.
Ты идешь по дороге-реке, прямо в серое небо.
Мимо заброшенного коровника с мертвыми глазницами окон.
Мимо осин с дрожащими листьями.
Мимо притаившихся в траве подосиновиков.
Ко мне в картину.
ПРО РЫБ
Заберусь на разсвѣтѣ на серебряный кедръ
Любоваться оттуда на маневры эскадръ.
Солнце, утро и море! Как я весело бодръ.
Точно воздухъ бездуменъ, точно мумiя мудръ.
Кто прославлен орлами – ах, тому не до выдръ!..
Игорь Северянин 1910. Сентябрь.
В 1995 году следуя тартуской моде
я сделал частотный словарик сборника «Ананасы в шампанском»
но без особого толку
пытался понять почему мне так нравится Игорь Северянин
Тогда я терпеть не мог Серебряный век
было тошно от причитаний о героизме и духовных подвигах поэтов (я вообще не
понимаю что это значит)
но как только начинал читать Северянина
потертый репринт 1915 года
меня как во сне
начинало нести с бешеной скоростью
по бессмысленным строчкам
четко выверенным ритмическим узорам
Я читал этот сборник множество раз
Он казался мне кружевом
идеальной мелодией
о смерти
исполняемой серьезным персонажем
рыбой-сомом с уайльдовским проборчиком
и в котелке
флегматичным джентльменом готовым на преступление ради хорошей рифмы
ученым дроздом
мне казалось кроме смерти и музыки в его стихах нет ничего
шутки снимаются как обертка
пошлость как множитель ноль
умножая на себя дает ноль
и остается только музыка форм
водоворот
куда с чавканьем проваливается все
Мне казалось что Северянин безвольная тряпичная кукла
которую бросили в мутную быструю реку
В 2013 году я пытался написать его биографию
но не продвинулся дальше нескольких глав
Когда я к нему приближался он ускользал
становился неинтересным и скучным
И недавно я придумал
(мы гуляли со Славой)
как надо о нём написать:
«После смерти
рыболов Северянин
согласно закону причины и следствия
стал
форелью
он плыл в прозрачной воде
Солнце сияло
он плыл
в прозрачной
воде
солнце
сияло
он плыл в прозрачной воде рябь на воде на воде в прозрачной воде солнце сияло солнце сияло солнце сияло сияло сияло сияло сияло он плыл
он плыл в прозрачной воде
он плыл в прозрачной воде
И так до конца биографии.
АММОН ИЗ ХАЙФСКОГО ПОРТА
Я не выдержал,
и вызвал полицию,
когда увидел через окно,
как он распинает на колесе
маленькую птицу, похожую
на воробья,
обливает бензином
и поджигает,
и птица орет,
приводя в движение
огненное колесо.
Мы познакомились в рюмочной
на улице Нордау.
Я подошел с рюмкой арака
к столу, за которым он сидел,
играл в телефоне
в пинбол.
Он сказал мне:
“Как говорили философы,
должно быть начало движения”.
Я заказал нам по пиву. И он,
представившись Аммоном из Хайфского порта,
показав на содержимое кружки,
заговорил о материи и ее форме,
о душе, которая есть тот, кто произносит слова,
и значит, мировая душа это язык;
об уме, который созерцает себя,
и мгновенно
схватывает постигаемое.
Потом в сумраке,
который из-за вечерних фонарей
на улице Герцеля казался светлым,
мы пошли помочиться,
в закуток,
где корявыми буквами было написано
«Не мочиться, место под наблюдением камер».
Он сказал, что подобное
познается подобным,
что нужно сначала заснуть,
чтобы понять, что есть сон.
Стать сном.
«Ты подобен струе,
которая перед нами стекает по стенке?»
Я не знал, что ответить.
Вопрос мне показался бестактным.
Я сказал, что нас нет,
что слова
это опавшие листья,
красивые, но
вот через несколько недель
они уже сгнили.
Он сказал, что слова — это ногти, наросты души, которые притрагиваются
к живому и неживому.
Расчувствовавшись, он признался,
что стыдится тела,
что его родина – мир горний,
показывая на вершину Кармеля.
Он был похож на друза,
но я в этом не уверен.
Аммон из Хайфского порта сказал, что философия должна быть подкреплена жизнью,
и пригласил меня в гости,
на ритуал теургии.
Через окно я увидел,
как он достает бензин.
Я не мог смотреть
на это орущее огненное колесо.
Я позвонил в полицию,
они пришли через десять минут
и забрали меня.
ВНИЗ ПО ТЕЧЕНИЮ
В Индию прибываю на поезде,
вижу за площадью, где толкутся встречающие авиарейс,
начинается склон,
его облепили черные грязные женщины в ярких сари.
Цепляюсь за корни, чтобы не сорваться,
не скатиться вниз кубарем,
сверху Сибирь,
если спуститься по этому огромному склону на карте мира, можно миновать пограничников.
Крепко держу
дочку за руку,
и, одетый, погружаюсь в мутную
теплую реку Ганг или Инд
шириной метров десять.
Река несет меня с приличной скоростью
по закоулкам,
мимо магазинчиков, пустырей, жующих коров,
и я знаю, что стою на ярком солнце,
рядом с огромной бетонной гостиницей
в Африке, колючая проволока,
тень за аркой,
жара, пыль, задыхаюсь
вниз спускаться опасно.
Опять склон.
Опять обрыв.
Но бегом через джунгли.
Мы огибаем Чад, прорубая мачете дорогу.
В подземном гроте – зал ожидания.
Там сидят люди.
Это каким-то образом касается их понимания
системы знаков;
в названии книги фигурирует животное.
Вспоминаю: мне надо бежать возвращаться.
Наверное, дочка до сих пор стоит и ждет меня в толпе.
восстанавливаю картину:
женщины в сари на склоне, мутный поток,
мы решили прочесать все кафе, чтобы найти ту, которая украла ребенка.
В угловой комнате кондитерской
за стеклом
я вижу, как они разговаривают
звук выключен. Стучу.
Слова застыли. немой ужас. ватные руки.
Как вы можете!
Это же ребенок! Мой ребенок!
Улыбается, исчезает в толпе.
Мы идем мимо развалин,
помоек и рикш.
Наконец-то посольство.
За бронированными воротами
серые статуи Будд.
Срабатывает браслет.
Медленно открываются двери.
Внутри прохладно и чисто;
по блестящему стеклянному полу
бесконечному коридору
мы с дочкой
медленно
идем
по течению.
ОН ЗНАЛ БУКВУ ‘Ю’
I.
Мы с тобой
из хостела на Шпалерной
попали в картину Вермеера.
из маленького окошка смотрели
на золотые тени
парадного под аркой.
Свет утреннего фонаря.
Огни вечерних фонарей.
Крохотная прямоугольная комната.
Кровать к кровати.
На одной ты.
На другой я.
II.
В амфитеатре песчаного карьера,
под огромным куполом глубокого синего неба
маленький желтый поезд,
Нам казалось, что он едет только по кругу,
мы ошиблись:
каждое утро
мы
просыпаемся
в новом месте
вместе.
САРА И АВРАМ
На большой кровати
Как на постере Джармуша
“Выживут только любовники”
Ему девяносто три
Ей восемьдесят четыре
Он закрыл глаза, волосы растрепались
Она гладит его
Пуховое одеяло сбилось
Он шепчет
Разговаривает с мертвым братом
Она гладит его.
А потом он проснулся
и дрожащей рукой, проваливаясь в сон, начал рисовать лошадь
неуклюжую
смешную
“Аврам, ты нарисовал замечательную лошадь. Он художник! Всегда детям рисовал.”
И вот они сидят рядом
Вдруг он начинает петь
на румынском:
Примевара, примевара
Весна пришла, цветы распустились
“Молодец, Аврам, вспомнил.
Мы же в детстве ее пели”
Сидят
и не обращая внимание на орущий телевизор
взялись за руки и поют.
ПУТЕШЕСТВИЕ
Прошлой осенью мы с Андреем купили пива и пошли в лес.
Пошли, куда глаза глядят, как это бывало часто;
мне кажется, всю жизнь мы так идем – забредаем ночью в заброшенные дома,
крушим стеклянные двери банков; попадаем в вытрезвитель,
в странные гости, на заводские окраины,
ночью на набережную, медитируем под фонарями.
Как-то в старом доме мы нашли натюрморт, я закрасил его и нарисовал лису.
С тележкой в темноте она продавала красных сахарных петухов на палочке.
***
Мы шли по лесу, пили пиво и не знали, что будет с нами через час, через полчаса.
Наверное, ночью окажемся на берегу реки и будем петь страшные песни о Сокуре.
Вышли к электричке, а там огромные кусты конопли;
потом, не разбирая пути, болтали обо всем и попали в тайное дачное общество,
нырнули в прошлое, лет на двадцать назад, в заброшенный дачный домик.
К нашим услугам: солдатский китель, трусы, подшивка ‘Роман-газеты’,
пожелтевшие листы со сводками о бравых парторгах, Шолом-Алейхем, игрушечный автомобиль.
Выпили.
Время сжалось, и трухлявый потолок был готов упасть нам на голову.
Тогда мы захотели наружу и через колючие кусты поперлись к железной дороге,
проваливаясь в воду, через буераки, крапиву, случайный крыжовник,
ветки цеплялись, хватали за шиворот, пока наконец мы не вышли к железнодорожным путям.
Гудел поезд,
мужик на мосту лениво ловил рыбу.
***
На полустанке селяне накрыли столы
и под веселую музыку праздновали день рожденья,
пьяница спал на скамейке, а мы с бумбоксом,
из которого орали ‘Buzzсocks’ и ‘Sex pistols’,
шагали по шпалам, пока не стало совсем темно.
Шли почти всю ночь.
И заблудились.
***
Андрей оказался в Индии.
Посреди помоек и добродушных, но хитрых индусов,
в глазах рябит от разноцветных пенджаби и сари,
уши глохнут от криков, бесконечных клаксонов,
сидит с ноутбуком, пишет коды,
едет в Варанаси, Бодхгайю, где его пытаются обмануть,
но он не обижается, пьет виски. Смеется.
Сидит в обнимку с буддистской ступой.
Разбивается на мотоцикле.
Покупает самогонный аппарат.
***
Меня занесло в Израиль,
где я живу среди котов, людей и крутящихся куриц.
Я все тот же, иду через лес,
через воспоминания, свои и чужие,
мимо порта, мимо тысяч огней фонарей.
Можно замкнуться в себе, а можно просто
идти ночью, чтобы однажды нечаянно
остановиться возле бетонной плиты
с вкраплением капель слюды,
на которой, посреди сборища суетливых муравьев,
два десятка мерцающих слизняков (в теле каждого – дырка)
трогают рогами желтые кусочки неизвестного минерала.
***
Безусловно, это история успеха.
ПРОТИРАЯ ВИТРИНУ
сбежать разве только на другую планету
и вернуться
в очередной пыльный угол
где в каждом кратере зеркало
из которого пялишься сам на себя
нервно шагать повторяя
ожидая дождь
очередной натюрморт
пейсы, пейотли
писсуар в придорожном кафе.
Лама, у меня закончился ластик,
чтобы стереть все эти пейзажи
помоги ключом завести стослоговую спираль
благослови меня, будь со мной –
повторяю нарезая свиные колбасы
из проволоки выплетая дом
для глупой морской свинки.
на другом берегу
говорят, в магазине закончились скандхи
говорят, совсем опустели прилавки
дождь прошел, говорят.
29.03.2019