Выпуск №10

Автор: Елена Георгиевская

Некоторые молодые писательницы-феминистки говорят, что дерзкой женской прозы на русском языке очень мало, а в девяностые вовсе не было. Это не так: женских текстов, выламывающихся из любых стандартов, от моральных до стилистических, хватало, но их старательно задвигали на десятый план. Даже о Купряшиной и Дебрянской критики будто стараются лишний раз не говорить, зато нет-нет да упомянут самую слабую и неопытную из эпатажниц начала нулевых — Денежкину. Любопытно, отчего — оттого, что эта писательница устроила вокруг себя шумиху, или оттого, что она, как говорится, «не раздражала талантом»?

Вспомним совсем забытых. В 1993 году в московском издательстве «Линор» вышел сборник «Чего хочет женщина…», составленный по результатам международного конкурса на лучший женский рассказ. Идею конкурса подали участницы феминистского клуба «Преображение» в 1991 году. Этот клуб возник в 1988 году (источник) под руководством Дианы Медман. При нём издавался одноимённый «толстый фемжурнал» (до 200 страниц), где публиковались очень разные автрисы — от телеведущей Марии Арбатовой до филологини Марии Михайловой; сейчас в сети доступны отдельные номера «Преображения», охватывающие период с 1993 по 1998 годы (1, 2).

В сборник «Чего хочет женщина…» вошли тексты как признанных писательниц (Нина Горланова, Марина Палей, Ольга Татаринова и др.), так и совсем неизвестных. Специальное жюри клуба «Преображение» отметило за феминистский подход к раскрытию темы трёх прозаисток — Ольгу Лобову, Ольгу Ложкину и Любовь Романчук. Помнит ли сейчас кто-то об этих писательницах — вопрос риторический. Если погуглить, например, Ольгу Ложкину, вы её не найдёте: первые страницы гугла по запросу «ольга ложкина писательница» занимает информация о схимонахине Ольге, в миру Марии Ивановне Ложкиной.

Три последних рассказа составляют раздел «На взгляд феминистского жюри…» В предисловии к ним Диана Медман отмечает: «…существует ряд определённых требований, предъявляемых к тому, что сейчас означает БЫТЬ ЖЕНЩИНОЙ. Общество жёстко контролирует эти требования, и даже для творческой личности выйти за их пределы весьма трудно. К сожалению, большинство из представленных на конкурс рассказов содержат в себе эти стереотипы. Героиня, как правило, выступает как существо, постоянно возобновляющее ситуацию своего унижения и страдания. Эта позиция — быть постоянно подавляемой — как бы принимается в качестве естественной роли женщины в обществе. <…> …по поводу феминизма существует множество предубеждений и неверных суждений. Попытки выявить авторов, стоящих на подлинно феминистских позициях… были сопряжены с большими трудностями у нашего жюри. Поэтому наше жюри решило не присуждать первой премии».

Само пространство феминистской прозы словно сопротивлялось попыткам выстроить внутри него иерархию и назначить кого-то «главной феминисткой». Феминистский дискурс — во всяком случае, начиная со второй волны западного феминизма, — тяготеет к горизонтальности. Ещё и поэтому самоназначенные соцсетевые лидерки в наше время терпят крах или встречают огромное противодействие со стороны других феминисток.

Разберём рассказ Ольги Лобовой, получившей вторую премию. Биографическая справка не содержит точных сведений — ни года рождения, ни названия института. «Работала инженером, потом преподавателем. Не писать не могу, это как дышать». Возможно, другие тексты опубликованы под псевдонимами — об этом, опять же, ничего не известно. В сети попадаются лишь однофамилицы, одна из которых пишет на украинском языке.

Главный персонаж «Лёниных снов» — не мужчина, а его жена, художница Васса. Тридцатитрёхлетний Лёня решает жениться после раннего инфаркта, чтобы супруга ухаживала за ним и работала этакой бесплатной контролёршей — не разрешала выпивать лишнего. Вот он, секрет пресловутого советского матриархата: мужчина как бы сильный и умный, но его сила иллюзорна и строится на фундаменте невидимого женского труда. Женщина обязана отвечать и за своё, и за мужнино поведение. За эту колоссальную эмоциональную нагрузку она получает не благодарность, а презрительное шипение: «Бабы обнаглели, рюмку лишний раз пропустить не позволяют, стервы». Поведение патриархальных мужчин вполне логично: ведь если вынудить женщину делать нечто не для своей, а для мужской пользы, а потом это нечто обесценивать — получается, благодарить не за что. Значит, женщина плохая, а ты, что бы ни натворил, — хороший.

Тиндера в конце восьмидесятых — начале девяностых, разумеется, нет, и мечтающего о спокойной жизни героя знакомят с невестами друзья. Но ему никто не нравится, пока он не встречает Вассу. Что же такого делает эта женщина? Ничего особенного, просто ведёт себя естественно — в смысле, естественно для художницы: заявляет, что типаж героя просто великолепен, тащит его в мастерскую и набрасывает портрет. Таким образом, сработал эффект неожиданности: творческая женщина привлекла обывателя необычностью. А ещё она прекрасно готовит. Но вообще Васса довольно странная. Выглядит молодо, но у неё восемнадцатилетный сын.  Оказывается, в шестнадцать она отказалась сделать аборт и считает это, как сказали бы современные феминистки, эмпауэрментом. Но не потому, что поддерживает пролайф — совсем наоборот.  Васса была довольно благополучной девочкой, ей не хватало серьёзных проблем и переживаний:  «Это для работы. Я уже тогда прилично писала маслом… Видишь ли, художник должен как можно раньше пережить всё, что только можно, должен как можно раньше и наплакаться, и настрадаться, и насмеяться, тогда палитра будет ярче, гуще, страстней…»

Такой подход своеобразен даже по меркам современного феминизма. Во-первых, очень многие радфем считают роды неприятным болезненным процессом, а материнство — сомнительной институцией и призывают ни в коем случае не рожать, чтобы не нарушать собственный комфорт. Во-вторых, некоторые другие феминистки назвали бы такой подход дегуманизацией ребёнка. Цель Вассы — не произвести на свет новое существо, чтоб было о ком заботиться, а чисто утилитарная. Между тем, сын не болен, не голодает, мать не душит его надоедливой опекой, и поневоле возникает вопрос: а так ли важна изначальная родительская цель? Или, может быть, стремление побыстрее набраться впечатлений для творчества — всё-таки менее эгоистичный повод завести ребёнка, чем массовое «рожу, чтобы мне в старости подавали стакан воды»?      

Героиня ещё хитрее, чем кажется поначалу. Когда сыну исполняется двенадцать, она отправляет его к отцу, который гораздо старше неё, и с тех пор видит мальчика только раз в неделю. Возможно, если бы она родила в более зрелом возрасте, ей бы не удалось сыграть на комплексах и чувстве вины отца — так бы и тянула лямку всю оставшуюся жизнь. Однако теперь она свободна и почти всё время посвящает рисованию.  

«Начав смеяться, плакать и страдать ещё в отрочестве, Васса к своим тридцати пяти годам подошла устало-трезвой женщиной, умеющей многое терпеть, кое в чём уступать и вдобавок научившейся ценить не прелести жизни, а саму жизнь». Лёня думает, что ему повезло: её сына он почти не видит, а заработанных Вассой денег хватает на домработницу. Но бытовая «удобность» творческих женщин часто ложная: за ней скрывается что-то непростое и не всегда приятное. Васса так спокойна, потому что не влюблена в мужа. Мужчина радуется: ему не выносят мозги, не закатывают сцен ревности. Но и на жертвы ради него не пойдут, а ему хотелось бы жертв.  Дальше Лобова устраивает почти что гендерный перевёртыш сказки о Синей Бороде. Только женоубийца запрещал открывать потайную комнату, а Васса — вмешиваться в её творчество:  «Я накладываю на это жестокое табу и, если что, дам тебе знать, когда меня нельзя трогать, во всех смыслах этого слова».

Зачем такой независимой даме официальный брак, да ещё и в нестабильной стране? А потому, что в жизни надо попробовать всё. Сходить замуж, чтобы посмотреть, как там.  Надо сказать, в выражениях Васса не стесняется, хотя и «привыкла многое терпеть». Ни малейшего пиетета у мужчинам у неё нет. «Боже мой, — говорит она Лёне, — в каком же зачаточном состоянии пребывает твоя душа!»  Васса разрушает клише о неряшливых безалаберных художницах: дома всегда чисто, Лёню после работы ждёт ужин. «Что же это за феминизм?» — скажет читательница-радикалка. Но субъектная женщина обычно не выполняет «женские» бытовые обязанности за спасибо, за любовь — она старается обменять репродуктивный труд на деньги или какую-то другую выгоду, поскольку ценит своё время. Феминистки-домохозяйки прекрасно осознают ценность своей работы. Но Васса зарабатывает сама. Значит, уборку и готовку она обменивает не на деньги, а на что-то ещё.

Впрочем… именно на деньги. Просто организует многоходовку. Однажды Лёня, подобно жене Синей Бороды, проникает в запретную мастерскую и узнаёт, что Васса срисовывает с него героев для скабрёзных картин. Ничем хорошим визит не заканчивается:

— Ты, поганец, нарушил договор… Только учти: второе твоё посещение мастерской станет последним!

— Но… ведь в самый первый вечер ты сама привела меня туда и начала рисовать.

Васса умеет жёстко выстраивать личные границы. Она заявляет, что Лёня был приглашён в мастерскую и не попал бы туда без её разрешения. Герой клянётся не нарушать запрет, но типичный советский мужчина слово держать не умеет. Второй визит шокировал Лёню: он увидел, что художница изобразила своего молодого натурщика Павла и его самого в виде голых обнимающихся геев.

Васса оскорбляется, услышав, что якобы рисует примитивную эротику для души: «Да что у меня душа, помойка, что ли? Это просто работа, подёнка. <…> Чем круче дурь, тем выше плата». Для себя она рисует другие картины, но не показывает их мужу. «Твоё лицо, — откровенничает она дальше, — как-то удивительно вписывается тогда, когда заказывают особенную дурь… Я ведь до свадьбы натурщиков пять сменила — ну не то и всё!

…Лёня в страшной догадке даже встал.

— Так ты что, может, потому и замуж за меня вышла?

Васса с улыбкой покачала головой.

— А ты почему на мне женился? Полюбил, да?

Лёня растерянно сел.

— То-то же, — с ласковой усмешкой заключила она».

Лобова разрушает стереотип о художнице как вечно влюблённой инженю, которая до старости остаётся экзальтированной девочкой. Многие творческие женщины при капитализме, особенно раннем постсоветском с его дикостью и мошенничеством, вынуждены были просчитывать каждый шаг. Если поступок художницы или писательницы со стороны выглядит выходкой девицы без царя в голове, это не обязательно признак взбалмошности: нередко за безбашенным поведением стоят годы размышлений и взвешивания плюсов и минусов. Между тем, взаимный расчёт в браке — вещь абсолютно нормальная, но поп-культура и классическая русская литература демонизируют его. Творческий человек, вступающий в брак по расчёту, и вовсе оказывается чудовищем. Но только если это женщина: мужчине полагается муза и домработница в одном лице, а женщина не должна выходить замуж за парня лишь потому, что он интересный прототип или натурщик. Даже бытовой труд её не оправдывает.

Однако разве не повезло герою?  Не пьёт, не бьёт, деньги в дом носит. (Так бы сказали жене-натурщице, если бы муж рисовал с неё на заказ нимфоманок и лесбиянок.) Брак Вассы — субъект-объектные отношения, объектом в которых является мужчина. Есть мнение, что воспроизводить по отношению к мужчинам мачистскую риторику — гибельная стратегия, которая способствует построению очередной иерархии. Субъект и объект меняются местами, но система остаётся прежней. Но что делать, если субъектный мужчина не выдерживает соседства с женщиной-субъектом, видя в ней конкурентку, угрожающую его маскулинности? При таком раскладе лишь мужчина-объект, не слишком образованный (поэтому от него легко «спрятать» твоё настоящее творчество — он обратит внимание только на голые задницы), с умеренными амбициями, может быть  партнёром феминистки. К тому же, Васса по-своему справедлива: она оплачивает работу мужа-натурщика ужинами и чистыми рубашками.

Мужчину-субъекта, способного к равноправным отношениям, Лобова не изображает. Возможно, для неё подобные отношения — утопия. Они и сейчас многим кажутся утопическими. А вот образ главной героини — нет. Узнают ли некоторые писательницы себя в Вассе, если прочитают этот рассказ? 

Честно скажу — я себя узнаю, хотя и не на сто процентов.