Выпуск №10

Автор: Валерия Веденеева

 
Эта статья была написана для журнала «Знамя» весной прошлого года и тогда же принята редакцией. Главный редактор «Знамени» подтвердил, что дурная практика править текст за спиной автора в его почтенном издании исключена. Увы, в июньском номере журнала за 2019 год автор с удивлением увидела собственный текст со следами редакционного вмешательства. Вряд ли стоит добавлять, что эти правки не были согласованы.
Извинения редакции не последовали, на сотрудников, грубо нарушивших редакторскую этику, до сих пор не наложен штраф. По требованию автора из электронной версии журнала статья была удалена.
Автор искренне признателен интернет-журналу «Артикуляция» за четко артикулированное отношение к подобной «редактуре» и приносит извинения читателям журнальной версии «Знамени». Единственным верным вариантом этой статьи автор просит считать текст, опубликованный «Артикуляцией».

Книги Кати Петровской по-русски нет; написанная на немецком и опубликованная в 2014 году, она успела появиться по-польски, по-украински, по-французски, по-румынски, по-датски, по-португальски, в 2018-м вышла по-английски, так что читать эту «Vielleicht Esther», «Maybe Esther», «Мабуть Естер» можно теперь на любом языке, кроме родного языка автора. Дело не в политической крамоле, а в сознательной установке: предельное усложнение собственной задачи входит здесь в авторский замысел. Преодолеть немоту, сказать о самом родном для самых неблизких в масштабах этого замысла означает пройти инициацию — принять ответственность за свой род, встать в ряд с предками и обрести прошлое.

История рода решена в книге в ключевом для последнего десятилетия жанре перформативной семейной хроники, где исходная неполнота знаний о предках становится источником сюжетного напряжения. Ушли все, кто знал о предыдущих поколениях что-то наверняка, и теперь, когда автор созрел задавать вопросы, вопрошать остается только пространство, а сам рассказ о прошлом превращается в описание странствий по местам, оставившим след в жизни дедов и прадедов. Семейная история Штерн-Петровских-Кржевиных-Леви-Овдиенко в этом смысле показательна настолько, что по ней вполне можно изучать новейшую историю вообще. «Думала, расскажу о своих, и весь XX век у меня в кармане», — меланхолически замечает автор, и, по большому счету, это чистая правда, раз уж в кармане Бабий Яр, лагерь для военнопленных в австрийском Маутхаузене, Калиш, Варшава, Одесса, Харьков, бегство от погромов, бегство к большевикам, бегство от большевиков, от немцев, от советской власти; ГУЛАГа, правда, нет, но есть НКВД, провокация, показательный процесс и расстрел. XX век как новая античность, которую мы приставлены толковать, — эта богатая в образном отношении идея изрядно занимает автора, хотя развития, по существу, так и не получает. Художественная логика книги Кати Петровской совсем другая: XX век здесь принципиально непостижим, и даже там, где известны имя, профессия, маршрут, где сохранились архивные документы и семейные предания, мотивировки поступков этих самых близких людей из сегодняшнего дня понять по определению не дано. В этой точке как раз и начинается самое интересное — из непонимания рождается литература.

Основной ход книги — параллелизм: погружение в прошлое разворачивается перед нами как цепочка эпизодов, в каждом из которых автор оказывается в том же положении или в том же месте, что и один из его героев. Бабушка, тетя, прадед работали с глухонемыми — Катя Петровская начинает с собственной немоты, с языка «немых» (немцев), которым нужно овладеть, чтобы говорить о своих. В паре с глухонемотой, сыгравшей в жизни семьи такую исключительную роль, идет еврейство — и разговор о предках естественным образом перекидывается на любых чужаков и разрешается описанием перформанса, где можно почувствовать себя не евреем, не сирийцем, не эмигрантом, а существом другого пола, чужаком в квадрате. Есть слепота бабушки — и слепота автора, впервые попадающего в Освенцим; есть марш колонны военнопленных из Маутхаузена в Гунскирхен, а потом долгий путь дедушки через чужие земли и семьи домой — и есть маршрут внучки сквозь книги, языки, знакомства, музеи к собственным детским воспоминаниям, к себе. Где-нибудь на этом пути здесь просто обязан промелькнуть Буратино с ключиком, открывающим дверку в родной каморке, как-никак перед нами сочинение дочери Мирона Петровского, одного из лучших интерпретаторов толстовской сказки.

Параллелизм в книге Кати Петровской — фигура непонимания; в обстоятельствах родной чужой судьбы можно оказаться, только чтобы подтвердить, что чувства и решения другого непостижимы, слишком изменилась за последние несколько поколений сама культура переживания опыта. Есть, наконец, эпизоды, где автор отказывается играть по правилам нон-фикшн и вмешивается в повествование так, как если бы это был самый настоящий роман, и этот радикальный слом дистанции требуется, чтобы сказать об опыте слишком страшном. Таков кафкианский эпизод с провокатором (или террористом? или просто мишигене, дурачком?) Иудой Штерном — в 1932 году он покушался на германского посла, прошел через показательный процесс, а до него, вероятно, через пытки, на суде вел себя странно, сразу после суда расстрелян. Такова замедленная сцена с отцовской бабушкой, возможно, Эсфирью (никто из тех, у кого можно спросить, точно не помнит уже, как ее звали). Вот она с трудом спускается по лестнице, вот идет к немецкому офицеру на углу, вот спрашивает, как ей, с ее ногами, добраться в этот Бабий Яр, — у Кати Петровской получается хорошая литература, но как раз литература здесь лишнее, она ведь всегда по определению привирает, и именно поэтому о бабушках с самого начала было решено писать иначе, без вранья.

Русскому читателю сложнее, чем немецкому или американскому, разместить книгу Кати Петровской в точных литературных координатах. Увы, у нас заведомо меньше, чем на Западе, добротных — вот как эта «Vielleicht Esther» — образцов семейной хроники нового типа. Есть, разумеется, «Памяти памяти» Марии Степановой, книга, одновременно демонстрирующая возможности жанра и перешагивающая его границы, и как раз на фоне прозы Степановой становится окончательно очевидным, с каким традиционным арсеналом работает Катя Петровская. Крупно выписанные фигуры, ровно падающий свет, которого всем персонажам достается поровну, рационально просчитанные ходы, тупики и параллели — автор книги об Эсфири пишет так, как будто после всего, что пережили ее близкие, эти добрые старые условности еще работают, как будто книжные конвенции не скомпрометированы целиком XX веком. Мария Степанова действует принципиально иначе: то обстоятельство, что плотность времени при жизни последних поколений необратимо изменилась, определяет совсем новый ритмический и композиционный строй ее прозы. Что ж, теперь как минимум очевидно, что в большом разговоре о новом семейном не-романе без книги Кати Петровской уже точно не обойтись.

Katja Petrowskaja. Maybe Esther: A Family Story / Translated by Shelley Frish. — New York: Harper Collins, 2018. — 272 p.