Два рассказа

Выпуск №10

Автор: Нина Хеймец

 

Алиби

Это был цирк и трюк, маскировочный вихрь разноцветных клочков, взрыв блестящих фантиков, разлетающееся конфетти первых впечатлений, всё – чтобы рассеять внимание, сбить с толку, закружить голову, отвлечь нас от главного, от надвинувшегося, направить наш взгляд в стороны, вбок, зыбкими обочинами, тусклыми проулками, ворончатыми арками, вывернутыми рамами горизонтов.

Всё началось с рабочих в новых, с иголочки, синих комбинезонах и сияющих белых касках. Солнце было в зените, приходилось жмуриться, куда ни посмотри. Усиленный отражением свет становился невыносимым; всё вокруг превращалось в полупрозрачные силуэты, мутные плоские фигуры с медленно плывущими сверху вниз темными островками. Фигуры рассыпались, а затем образовали уходящую вверх цепочку, по которой, покачиваясь, над улицей поднимался серый прямоугольник. Жужжала дрель, пахло развороченной штукатуркой, потом рабочие спустились со стремянки, водрузили ее на грузовик и уехали. Солнце тем временем двинулось к западу, блики переместились в окна верхних этажей, свет стал мягче, контуры четче – так после паводка уходит вода, обнажая пересечения линий. Мы прочитали новую вывеску. «Детективное агентство Михаэля Азарии. Алиби, розыск, развлечения». Окна, впрочем, никаких развлечений не обещали – пустота за заклеенными пыльной бумагой стеклами.

Я не собиралась заходить, и даже на другую сторону улицы перешла, потому что у меня всё в порядке, и мне не надо ничего такого выяснять. Но на вывеске мигают разноцветные лампочки, подчеркивая по очереди каждое ее слово; но улицу пересекает полоса желтого света из распахнутой двери, высвечивая фасад дома напротив; но в этой полосе скользят тени гостей; но тучный привратник в цилиндре улыбается мне, как будто я тут – завсегдатай. Я иду к двери, стараясь не наступать на световую дорожку, и все-таки наступаю. Внутри свет глуше, чем это выглядит снаружи. На стенах плюшевые портьеры, по радио передают фокстрот, четыре старухи танцуют, размахивая перламутровыми сумочками. За столами я вижу знакомых – Елизавету Александровну, Подводника, Дору Д. и Аарона Низри. В руках у них тонкие бокалы, а лица – доверчивые, как у детей, которым рассказывают сказку, и лис в опасности. Не успеваю я войти, как освещение меняется, под потолком кружится дырчатый фонарь, мечутся тени, образуя серые провалы, темные пятна, будто комнату заполнила стая огромных ночных бабочек. Вместо фигур и лиц – фрагменты, вспышки, хаос разъединений, но мне удается разглядеть, как сбоку открывается и сразу же захлопывается дверь – всполох света, и к ближайшему ко мне столу подсаживается человек. Закуривая, он чиркает зажигалкой – желтый треугольник высвечивает оспины на подбородке, затем подносит огонь Елизавете Александровне. Вращение фонаря постепенно замедляется, старухи теперь отбивают чечетку.

***

– У Михаэля Азарии связи, – говорит Елизавета Александровна и многозначительно замолкает, глядя на меня. Молчание заполняется клубками мерцающих нитей, соединяющих Азарию с огоньками на карте, с тайными комнатами, подземными ходами, с мембранами и телескопами, со светом фар, скользящим по запертым на засов воротам, с падающим за кромку пустыни солнцем, с локомотивом, в сумерках пересекающим снежное поле. Подняв лицо, я вижу белесое небо, проглядывающее сквозь крону огромной акации. – Мне пора, – говорит Елизавета Александровна.
– Откуда это известно? – кричу я ей вслед. – Что мы вообще о нем знаем?
Но Елизавета Александровна уже спешит прочь по бульвару.

***

– Он чертовски проницателен, – говорит Аарон Низри, затягиваясь сигаретой. Береговая линия неразличима в вечернем воздухе, но шум волн очень сильный. Похоже, завтра будет гроза. Из темноты появляется белая собака, выбегает на ярко освещённую набережную и с деловитым видом скрывается в одном из проулков.
– И как вы пришли к такому выводу?
Аарон Низри усмехается и выпускает струю сигаретного дыма.

***

Когда вращение фонаря замедляется, я стараюсь разглядеть Михаэля Азарию получше. Вот Елизавета Александровна ему о чем-то сообщает, явно волнуясь, а он не перебивает, кивает понимающе. Вот Подводник рассказывает ему одну из своих любимых историй – про вышедшую из строя кислородную установку и отказавшую рацию. Азария выглядит потрясенным, прикрывает рот рукой (мы-то все уже привыкли). Поэтому я не удивляюсь – всё уже шло к этому – когда Дора Д. при встрече сообщает мне, что у нее есть к Михаэлю Азарии «дело». «…Одна вещь, говорит Дора Д., – объективно особой ценности не представляет, но мне нет покоя, до сих пор». Оказывается, когда ей было – внимание – четырнадцать лет, подружка подарила ей брошку. «Такой домик, а в нем окошко. Очень красивая. Подружкино лицо не помню, представляешь. А брошку – будто минуту назад в руках держала. Держала и потеряла, – вздыхает Дора Д., – где-то выронила, а где – теперь уже не вспомнишь».
Этот Азария наверняка попросит ее сосредоточиться, восстановить цепочку событий, – думаю я, возвращаясь домой, – но какая может быть цепочка, когда лицо близкого человека расслаивается, рассыпается на неожиданные встречи, на улыбки невзначай, на второе окно на четвертом этаже, на шаги на лестнице, на гул проводов, песок, тени веток, комья облаков; когда латунный подарок падает, но не касается поверхности, в иллюминатор заглядывает серая рыбина, сфера лунохода отражает земной шар, давай убежим, спрячемся, я в домике, эмаль чуть потрескалась, и все это парит в пространстве, в каждой точке которого – бесцветие тысяч бывших происшествий, и нет ни других предметов, ни тем более связей между ними. За что уцепиться, где искать пропажу, когда рука проходит сквозь случаи, лица, скользит вдоль обочин, отражает свет полустанков, когда пальцы упираются в сухой песок, птичьи скелеты, окаменелости, щепки, ракушки, в прелые листья. Вращается дырчатый фонарь, мы распадаемся на блики и тени, над столом плывет спичечный коробок. Дора Д. открывает его и достает оттуда латунный домик. В нем горит окно. Эмаль выглядит немного потускневшей, а так – будто вчера сделан. «Пахнет сыростью немножко, – говорит Дора Д., – и металлом». Я знаю, что в этот момент одна из бесцветных точек пространства приходит в движение: жилец давно выбыл, но в его квартире раздается звонок, ветер срывает со стены истлевшее объявление; некто, очнувшись от задумчивости, резко переводит взгляд и успевает заметить сверкающую иголку самолета, пронзающую облако. Михаэль Азария щелкает зажигалкой, и я замечаю, что он улыбается торжествующе.

Разумеется, это было только начало. И вот уже Аарон Низри подсаживается к Азарии поближе и шепчет доверительно в пульсирующее тенями ухо, что не может прийти в себя с тех пор, как узнал, что умер его товарищ. «Остановилось сердце, – говорит, – а ведь был совершенно здоров. Не верю! Он что-то знал, он места себе не находил». «Убийство!» – слово перекатывается в воздухе, шелестит над столами; старухи разбились на пары и кружатся в вальсе. Кружимся и мы – лишение жизни искажает пространство, и мы становимся песчинками, клочьями воздуха в создавшемся вихре. Рваный силуэт погибшего пронзает воздух тысячами отражений, проступает в событиях, изначально не имевших к нему отношения. Мелькают тени, взрываются световые шары, и мы не знаем, где из нас кто; мы и потерпевший, и убийца, и нет убийцы. Я вдруг понимаю, зачем здесь Азария, вернее – зачем мы ему. Он скользит между нами, распадается на блики, растворяется тенями, я слышу, что он смеется. Он не должен уйти, я выбегаю на улицу, но солнце как раз поднялось в зенит, ничего нельзя разглядеть, свет отражается от белых стен, от пустых окон, и всё сияет.

 

Прохожий

Костику Наумову

Стопка одежды лежала на кровати, как его и предупредили. Уоррен разделся догола, сразу же собрал снятую с себя одежду в толстый пластиковый пакет. Надел новые трусы из стопки – с них была предусмотрительно срезана раздражавшая кожу внутренняя этикетка, потом натянул бежевую водолазку-гольф, мешковатый пиджак — тоже бежевый, придется свыкнуться, брезентовые, цвета хаки, брюки с накладными карманами на коленях и – это он оставил напоследок – эластичные носки до верха щиколотки: черные в тонкую белую полоску. К ним прилагались синие лакированные полуботинки. Конечно же, его размер, конечно же, в правом полуботинке – супинатор, специально подобранный по рецепту: его врача, из «той» жизни рецепту, то есть, налицо упущение. Надо сказать, и у них не бывает ста процентов, хотя, конечно, очень близко. Пиджак не выглядел новым. Уоррен поднес к носу рукав, принюхался – даже запах стирального порошка, если и был, то выветрился. Стараясь не обращать внимания на поскрипывание подошв, Уоррен подошел к окну. Пока он здесь осваивался, успело стемнеть, за плоскими крышами блестела вода залива; ярко освещенные прожекторами подъемные краны портовых причалов казались руками фокусников, за мгновенье до того, как в них появятся шелковые лоскуты, белые птицы, золотые монеты.

Уоррен вспомнил про записку – пошаговая инструкция, набранная мелким кеглем. На сегодня осталось выполнить последний пункт, а потом – ждать. Уоррен взял с кровати пакет с одеждой и направился к выходу. Квартира была самой обычной – не за что зацепиться. Это специально так – «питательная среда». На журнальном столике, правда, лежал National Geographic за тот самый, 1997 год – снежную равнину на его обложке пересекали следы какого-то крупного зверя. «Наверное, пришлось ограбить муниципальную библиотеку», – Уоррен хихикнул, но тут же посерьезнел, выпрямился.

На вешалке висели темно-серый плащ и такого же цвета фетровая шляпа. Ключ был в правом кармане плаща. Уоррен вышел на улицу. Похолодало, он ежился, втягивал голову в плечи – про шарф они там забыли. Долго ждал трамвая, потом ехал до предпоследней остановки. Шел проулками, мимо темных длинных строений – то ли ангары, то ли ремонтные цеха, кто их при таком освещении разберет. Наконец, дорожка, покрытая расползшимся асфальтом, привела его к заливу. На гальке штабелями были сложены покрышки. Зажигалка нашлась в левом кармане. При свете ее пламени он обнаружил невдалеке пустой деревянный ящик, ударил по нему несколько раз ногой, собрал разломавшиеся доски в кучу. Инструкция была в пакете, в застегнутом на пуговицу кармане рубашки. Он достал ее, быстро развернул и поджег. Смотрел, как в огне занимаются деревяшки. Когда костер разгорелся, Уоррен огляделся и бросил в него одежду, сверху – пакет. От костра пошел запах паленой шерсти и плавящегося полиэтилена, ветер тут же унес его вглубь, к ангарам.

 

***

«…и больше никакой информации», – говорит Брайан. Уоррен знает, что никакой тот не Брайан. На приколотом к кителю пластиковом бейджике значится лишь «майор Д.». Им нельзя разглашать свои имена. «Брайан» – это чтобы облегчить коммуникацию, установить связь. Уловка и уступка. Брайан берет со стола маленький серебристый пульт. В комнате становится полутемно; в ее дальнюю стену упирается луч света из подвешенного под потолком проектора. На экране – лицо крупным планом. Правая его сторона неподвижна и гладка. Левый уголок губ свисает вниз. В кадре появляется ложечка с йогуртом. Человек следит за ее приближением левым глазом, открывает половину рта. «Выздоровление если и возможно, то будет очень медленным, – продолжает Брайан, – а для нас необходимо восстановить картину происшествия. В конце девяностых он был нашим лучшим агентом, самым опытным и осторожным. Его направили на спецзадание в N. По нашим данным, туда должен был прибыть курьер и передать заказчику некий пакет, конверт, небольшой такой, – Уоррен вопросительно смотрит на Брайана. Тот делает вид, что не замечает его взгляда, – что-то пошло не так. Заказчик на встречу не явился, курьера оглушили и ограбили, а он, – Брайан кивает на экран, – был обнаружен в больнице вот в таком состоянии». Кадры на экране, закончившись, возобновляются. Ложка с йогуртом возникает снова и снова. «Нам крайне важно знать, что он видел. С ним работали лучшие неврологи. Наши аналитики разработали модели возможного развития событий в тот вечер. Ему показывали короткометражки-реконструкции прямо на внутренней стороне век, параллельно проводя МРТ головы. Эксперты исследовали реакцию его мозговых центров на каждую из них – всё глухо. Единственное, что удалось из него выудить – воспоминание: некий человек в полосатых носках, – Брайан морщится, – непонятно, кто он, в чем была его роль, и была ли она вообще. Может, просто прохожий. Он помнит только эти носки, ну и вообще, во что тот был одет, походку – вот и всё. Опять же, смоделировали ситуацию. Выход один. Если нельзя восстановить происшествие в воспоминании, остается поместить воспоминание на место происшествия и посмотреть, как будут складываться события». Брайан поднимает брови, делает паузу. «Выбор пал на вас, Уоррен».

***

Первые дни проходят без каких-либо происшествий. Уоррена проинструктировали, что его новая жизнь должна быть максимально размеренной, если не сказать – скучной. «Не привносите ничего от себя, если вы собирались. Вы – переводная картинка, образ, оболочка. Вот и будьте ими». На время спецоперации Уоррену запрещено контактировать с любыми своими знакомыми, не рекомендуется восстанавливать в памяти их лица и голоса. Даже с Брайаном – только письменное общение. Полученные от него распоряжения следует, запомнив, уничтожать. «Постарайтесь поменьше думать о своей жизни, сконцентрируйтесь на том, кем вы могли бы быть здесь, в N.».

Первая фаза спецоперации – воспроизведение. Часов в двенадцать – здесь важно избегать чрезмерной пунктуальности, так как точного времени пациент не помнит. Впрочем, скорее всего, событие произошло не раньше полудня иначе пациент смотрел бы против солнца, а солнцезащитных очков при нем не нашли – Уоррен появляется на углу улиц Короля Георга VI и Александрийской и прогулочным шагом движется по второй из них в южном направлении, как бы удаляясь от оставшегося стоять на перекрестке наблюдателя. Скрывшись из виду, Уоррен сворачивает в проулок, черными ходами возвращается и повторяет путь. На закате он отправляется в свою квартиру. Дома он каждый раз пытается вспомнить, как выглядит дорога на объект, но в его памяти словно ничего не отложилось, хотя в транспорте он обычно смотрит в окно – видимо, делая это машинально. Так проходит неделя, потом – другая. Удаляясь от перекрестка по Александрийской улице, он считает окна в домах (сходится не всегда), количество желтых машин и мотоциклов, проехавших мимо, и пытается определить закономерность в расположении облаков. Начинается весна, ему становится жарко в распахнутом плаще. Уоррен все чаще представляет себе себя, идущим по этой улице летом – на шляпе у него растет трава, на каждом плече свило гнездо по птице – но гонит от себя эти мысли, как может. С каждым днем ему все больше хочется отклониться от маршрута. Недалеко от перекрестка есть бар без названия. Он выглядит уютным и открыт, видимо, круглые сутки, что не само собой разумеется. Уоррену стоит все большего труда уговорить себя не свернуть в эту дверь. В один из дней, когда солнца уже почти не видно за крышами, он не выдерживает и туда заходит.

В баре длинные узкие окна. Только теперь, оказавшись внутри, Уоррен понимает, что здание очень старое, «колониальной постройки». Высокий потолок весь в ржавых разводах и подтеках. К стенам прибиты деревянные полки с пустыми бутылками, спичечными коробками, счетными палочками и пачками приколотых булавками выцветших квитанций. Пахнет сырой пылью. Барная стойка тускло освещена. Уоррен садится на табурет и понимает, что никуда не хочет отсюда уходить. Посетителей кроме него двое: старик в оранжевых противошумных наушниках и женщина в черном коктейльном платье и, несмотря на почти уже летнюю погоду – лыжной шапочке, натянутой на сложенную в несколько раз пепельную косу. Уоррен подмигивает ей («теряю самоконтроль») и, наклонившись над стойкой к бармену – синяя безрукавка обнажает перекатывающиеся комки мускулов, обтянутые дряблой кожей – говорит ему: «Два шота за мой счет».

– Не нужно, – резко перебивает его незнакомка, – я не пью с мужчинами в полосатых носках.

– Это не мои, – быстро отвечает Уоррен, подгибая ноги под табуретку.

«Что я наделал?!»

Уоррен встает и спешит к выходу.

– А чьи же они, Тед? – хохочет незнакомка ему вслед.

«Тед»?

– Умоляю вас, не шумите! – кричит старик в наушниках.

***

Пока он был в баре, начался дождь. Уоррен спешит в порт. Находящимся там пунктом связи можно воспользоваться только в срочном случае. Уоррен идет по пристани, вглядываясь в номера причалов. Присев на швартовочный столб, Уоррен пишет Брайану записку. Убедившись, что никого рядом нет, он свешивается через край причала №2 и засовывает бумажку за прицепленную к бетонной стене защитную покрышку. Вода внизу черная и тяжелая. Яркий свет отражается в ней лишь редкими тусклыми бликами. Встав, Уоррен долго и тщательно отряхивает колени. Похоже, скоро он отсюда уедет, совсем скоро.

Все происходит не так, как он себе представил. Через два дня приходит сообщение-молния: сев в трамвай, Уоррен замечает на запотевшем стекле рядом с собой выведенную кем-то надпись. Буквы, причем, изображены вверх ногами и расположены у верхнего края окна. Видимо, писавший их лежал на трамвайной крыше. «Неожиданное улучшение в состоянии. Тед, продолжайте».

Назавтра, вновь следуя по Александрийской улице, Уоррен замечает на ней лоточника – скрюченного человека без возраста. Проходя мимо него, Уоррен видит на лотке деревянные фигурки – Микки-Маусов. Каждый из них улыбается во весь рот. В пасти тщательно выточен каждый мелкий зуб. Одна из мышей как раз находится в работе. Лоточник закрепил ее в маленьких чугунных тисках. Из деревянной болванки торчат нос и верхняя челюсть.

На следующий день лоточник оказывается там же, и так же сосредоточенно трудится над чугунными тисками. Еще через сутки – ничего не меняется. Поравнявшись с ним, Уоррен задерживает взгляд на прилавке. В тисках – все та же деревянная болванка с полувыточенными носом и челюстью. Уоррен снова спешит в порт и пишет там новую записку: «Выявлено воспоминание». Свесившись с причала вниз, он обнаруживает, что его предыдущее сообщение никто не забрал. Листок уже успел пропитаться солью и напоминает сосульку с буквами, проступающими изнутри. Тем не менее, через два дня приходит ответ. Присев дома в кресло около журнального столика, Уоррен вдруг обращает внимание на обложку National Geographic. Прежде он в нее толком не всматривался. Следы зверя на снегу следуют ритму. Длинные интервалы сменяются короткими. Точки, тире, точки. «Вас понял. Идите на контакт», – расшифровывает Уоррен.

***

– Добрый день, – говорит Уоррен

– Привет Тед, – отвечает лоточник. Земля вокруг него устлана свежими стружками. Уоррен замечает, что Микки-Маусов на прилавке стало больше. Они заполняют все его пространство, стоят терракотовой армией. Пахнет свежей смолой. Уоррен раскланивается с ним и продолжает свой маршрут. Он замечает на противоположной стороне улицы – обычно тихой и не привлекающей внимания – скопление птиц и переходит дорогу. При его приближении птицы разлетаются, и он видит выложенную зернами на тротуаре надпись: «Остановилось сердце. Немедленно возвращайтесь».

Тед перечитывает запись снова и снова. Птицы возвращаются и склевывают буквы. Тед спешит назад по Александрийской улице. В лицо ему летят воздушные шары. Хлопают петарды. Навстречу идут люди с лицами-вертушками, он вспоминает каждое из них. Там, куда они поворачиваются, открываются улицы, лестницы, звенят провода, соединяются мостами круглые холмы. Поднимаются с ила планеты, солнца сверкают в тесных стеклах. Тед шагает, вдыхая прохладный воздух.