Выпуск №10

Автор: Алексей Фукс

 
1. Овощи и фрукты в моём представлении (ночью, рылом в потолок): нарезаны соломкой, разложены на блюде, расставлены на подстилке, по краю подстилки лезет муравей с былинкой, детки в шапочках свистят в свистульки, бегают кругами, пятками сверкают, на деревьях раскачиваются бумажные фонарики, взрослые полулежат с напитками, жуют травинки, по небу проползает облачко, за ним другое.

2. Брутальное распихивание людей тележкой в супермаркете. Три пластиковых ёмкости с помидорами, пять длинных огурцов, кило моркови. Ещё что? Ещё что? Восемь персиков, восемь груш «вильямс», три грозди винограда, разного. Ещё там всякое. Пластиковые тарелки, пара мисок для раскладывания задорной овощной соломки. Кастрюля дешёвая, новая, без мясо-молочного осквернения: для гостящей тёщи. На кассе очередь, у аппарата юноша томный и неумелый. Юноша не может найти кастрюлю. Регистр товаров бесполезен. На кастрюле нет опознавательных знаков. Юноше объясняют кассирши, сообщаясь, как галки на проводе. Мне нельзя с кастрюлей, надо кассиру идти в торговый зал. Юноша вылазит из-под кассового аппарата с кастрюлей, затрудняясь запереть свой рабочий уголок. Кассу выключать надо, говорят галки. Юноша затрудняется найти проход в торговый зал, везде покупатели с дрючьём, консервами, пакетами, тележками, детьми. Он топчется и уныло лезет, отмахиваясь кастрюлей. Я вижу его голову, становясь на цыпочки: она всплывает здесь и там, но не там, где я брал кастрюлю. Потом юноша пропадает надолго. Я медленно собираю овощи, фрукты и всякое-такое в два пластиковых кулька. Покупатели начинают терять индивидуальность и волноваться из-за этого. Галки безралично бросаются продуктами, переходящими в собственность отдельных личностей в других очередях. Моя правая нога чувствует холодок свободы и вибрации мобильной связи с женой, дочерью и тёщей. Чтобы показать, как долго отсутствует юноша, здесь должно быть ещё четыреста строк текста. Наконец, голова юноши выныривает в торговом зале и тычется в стихийную толпу. У толпы закончился рабочий день, у юноши впереди — кастрюля за кастрюлей. Голова вместе с телом влезает обратно под кассу, показывает мне кастрюлю, как нищий — шляпу, говорит: «Я не нашёл». Я говорю: «Не надо». Юноша говорит: «Я не нашёл». Я говорю: «Не надо кастрюли». Юноша беспомощно смотрит на галок, но они швыряют безучастно, и пищат аппараты. Аппарат юноши безнадёжен, и на нём написано бездеятельное «Добро пожаловать в общество розничной реализации колониальных товаров». Юноша пытается достать с маленькой полочки, загороженной его правой ягодицей, записочку с кодом, который докажет его индивидуальность электронной машине, но кастрюля вкупе с правой ягодицей не даёт ему извлечь с полочки пластиковую коробочку, в которой сохранена записочка и другие документы. Я говорю, что готов отказаться от кастрюли без каких-либо дополнительных оговорок. Я говорю ему, что бог с ней, с этой кастрюлей, ничего страшного, я обойдусь без кастрюли, тёща — без кастрюли, если бы он мог отложить сейчас кастрюлю, я уже забыл. Но он смотрит на бурлящую массу плоти, пластика и стали, от которой я его отгородил, и прочно держит кастрюлю, и смотрит исподлобья, хотя и робко, и даже нежно. Я ещё не потерял связь со своими внутренними ценностями, но левая нога уже чувствует холодный пламень безличия. Крышка кастрюли запотевает изнутри под ладонью юноши. Юноша делает резкое движение стулом и взмахивает кастрюлей, толпа ахает, распахивается калиточка, и часть юноши вылазит в проход у соседней кассы. Это позволяет ему вырвать с полочки пластиковый поддон из-под клубники и поставить на его место кастрюлю. Потеряв контакт с кастрюлей, юноша опять смотрит на меня исподлобья. Я киваю. Очередь уплотняется; никто не отходит к другой кассе, потому что никого и нет, а есть только плотная очередь, из которой, как из глубокой городской лужи, торчат тележки и пластиковые пакеты. Без кастрюли юноше становится вольно: он подъезжает к кассе, как лауреат чайковского конкурса, по дороге запахивая калиточку и всматриваясь в записку на дне коробочки. Неясным образом избавившись от коробочки, он печатает код, не попадая по клавишам, на что касса реагирует мерзким гусиным гаканьем, и он печатает снова, и касса опять гакает, и из толпы выделяются руки с пальцами и почему-то тянутся к кассе. У юноши набухает лицо. Ему удаётся извернуть запястье и скрючить пальцы так, что касса принимает код, и на ней отображается некоторая сумма, но он явно не чувствует облегчения, а только смотрит пристально мне в пах. Я достаю кошелёк и протягиваю в его сторону банковскую карточку, немного отвернувшись. Он понимает, чего я хочу, и, схватившись за хриплую скобу платёжного аппарата, поворачивает ко мне его пустое зелёное рыло. Моя карточка зависает над щелью аппарата, ожидая разрешения быть введённой. Но аппарат не даёт никаких сведений, и об этом знаю только я. Взгляд юноши переползает с моей ширинки на подбородок. Юноша начинает подозревать неладное. Очередь уплотняется настолько, что из неё начинает капать съестное. Касса вдруг протяжно гакает, и отображает приветствие: «Добро пожаловать в общество розничной реализации колониальных товаров», отчего вздрагивают даже галки, и некоторые продукты, переброшенные через их кассы, падают особенно грузно. Юноша разворачивает к себе платёжный аппарат, аккуратно притрагивается к нему, потом отворачивается и начинает извлекать из илистой ладони записочку со своим личным кодом. Код несколько раз не подходит, затем, к его невыразимой радости, звонко распахивается ящик с деньгами. Толпа вытягивает шеи. Вдруг юноша жестами гроссмейстера молниеносно захлопывает ящик и рывком поворачивает ко мне платёжный аппарат. Я прячу лицо. Совать карточку некуда. «Не фурычит,» — сообщаю я безмолвно стозевному сонмищу, жующему мою левую ногу. Оно понимающе фырчит, и вся жизнь, кроме галок и юноши, темнеет и замедляется, как в берлоге. Мы видим, как юноша мотает бумажную ленту, вертит скобу, мнёт провода, стучит кулаками по клавиатуре и хлопает деньгами, как загораются приветственные надписи на кассе, вылазят из щелей чеки, на которых юноша что-то пишет шариковой ручкой, роняя бумажки, звякает кастрюля на полочке, ездит кресло, дребезжит калиточка. Пуская вглубь киселя густые пузыри, я совершаю звонки по телефону, жужжит неон, где-то вдалеке пекарь шуршит булками. Наконец, всё выныривает. Юноша сползает под стул. Что-то грузно ёрзает под кассой долгое время, и оттуда высовывается часть тела, ранее казавшаяся рукой. Из неё торчит какой-то штепсель. За штепселем, загадочный и весёлый, выползает сам юноша, намекая на сверхъестественную, но несомненную связь штепселя с платёжным аппаратом, с моей карточкой, ворохом испачканных чернилами чеков, кастрюлей, с ним самим, с нашим общим прошлым и лишениями предстоящих масс. Касса гакает, но юноша налегает на неё подмышкой, всовывая куда-то штепсель, и она извергает чек, мою карточку засасывает в щель, ящик с деньгами звенит как цирковой кимвал, я хватаю овощи и фрукты, обнимаю их, расслаивающаяся толпа освобождает мои ноги, и прочь, и прочь, я вываливаюсь в раструб эскалатора.

3. Снаружи прошёл нелепый дождик, и стало темно, как в Египте. Мой велосипед маячит во мраке красным детским сиденьем. Небо выглядит так, как будто над площадью занесли ватный тампон и сейчас всех нас вытрут с лица земли. Красная обивка сиденья мокрая. У меня есть: (1) кулёк побольше, (2) кулёк поменьше, (3) кулёк полегче. В последнем находится форма для маффинов и всякая дрянь для изготовления выпечки со свечами. Кулёк побольше в сиденье не входит. Я сую туда кулёк поменьше, кулёк побольше на седло, кулёк полегче на руль. Кулёк на детском сиденье прикручен шлейками в три узла. Кулёк на седле прищёлкнут велоспедным замком. Так я всё везу, одетый в клетчатую рубашку, на встречу по поводу размещения гостящей тёщи в отдельном жилище. Меня должны встретить дочь, жена, тёща и человек по имени Вернер. Они прийдут с разных сторон. У фонтана сидят дети и голуби. Все, кажется, испражняются. Велосипед туго вибрирует и вырывается из рук. На втором перекрёстке его сводит жестокая судорога, и оказывается, что большой кулёк соскользнул с мокрого седла и повис на замке рядом с задним колесом. Его пластиковые жилы наливаются белым, в нижней части, где помещаются груши и персики, возникает множественный целлюлит. Я везу велосипед и испытываю эмпатию к неживой материи кулька. Идёт дождь, я не могу останавливаться, и не могу ему помочь. Он навис мягкой фруктовой плотью над подвижным механизмом, и его ручечные сочленения сковала тяжёлая цепь. Он дрожит и попискивает на светофорах. Велосипед движется, как гигантский карп на стероидах. Дождь усиливается. Форма для маффинов, раскачиваясь, терзает мои пальцы и застревает в переднем колесе. Велосипед взбрыкивает, кулёк с фруктами и овощами белеет, наливается, бьётся в колесе. Мимо бегут матери с детьми, завёрнутыми в полиэтилен. Из магазинов и кафе смотрят, суют руки и прячут опять. С витрин валится мокрая пыль, каштаны хлещут птиц водорослями, мой велосипед покрыт холодным потом и хромированными прыщами. Я прислоняю его к стене дома и жду тёщу, жену и дочь, чтобы продолжить путь к Вернеру, становится некуда девать руки: я совершаю безысходные телефонные звонки и бегаю зигзагами по проезжей части. Кулёк натружен, но целостен, выдержал дыбу, не выдал фрукты-овощи.

4. Тёща режет овощи соломкой.

5. Тёща покупает фиолетовые цветы для дочери. На большом перекрёстке солнечно и не жарко. Но я потею из-за того, что перепился кофе, густого, как мои мозги. У меня ноги упруги, всё время хочется испустить мочу, которой, однако, нет, глаза утоплены в череп, слышно, как мыши грызут электрический провод на восьмом этаже напротив по диагонали. Всё остальное удивительно тихо. На этом перекрёстке на моих глазах однажды вечером садился геликоптер. То место, где он тогда сидел, теперь удивительно пусто. Шуршат цветы в пёстрых вёдрах за спиной, я держу большую коляску, груженную овощами, фруктами, одноразовой посудой, подстилками, в два этажа. Коляска стремится на светофор, но я не хочу идти сам и искать место в парке. Я подожду. Солнечно, прохладный ветерок. Красный свет, красный свет и жёлтый свет, зелёный свет, жёлтый свет, красный свет. Пешеходы стоят, ходят, бегут, стоят. Коляска тянет меня за кисти, цветы куплены, зелёный свет тут, зелёный свет там, пешеходы идут. Я иду с коляской. Вдруг я стою на четвереньках. Коляска тянет меня за кисти, а я стою на четвереньках, солнечно и тихо, не жарко, я ползу на четвереньках через светофор, а коляска тянет мои кисти по асфальту, а я из-за них не могу встать, а только трепыхаюсь и ползу и волнуюсь, что сейчас же по плану красный свет. Жена и тёща не спешат перебежать, пока я ползу, но и не совсем понимают, почему я раком ползу за коляской. Коляска стоит дыбом, овощи лежат соломкой на проезжей части. Я встаю, машины стоят и смотрят, но волнуются, подъезжают ближе, как робкие собаки. Жена с коляской, тёща с цветами ждут меня напротив по диагонали. Солнечно, я жду зелёного и иду в аптеку за перекисью. Там мне дают перекись, пластырь, ножницы и табуретку. Тёща с женой ждут, овощи и фрукты ждут, дочка в садике, я на аптечной табуретке режу пластырь одной рукой.

6. В парке у скамейки под деревом на подстилках — золочёные блюда из картона, на них соломкой — овощи. Тёща режет фрукты дольками на скамейке под деревом. Всё на подстилках, подоткнуто салфетками, чтоб осы не ели. Осы лезут под салфетки, едят. Дети лепят из пластелина гривы для лошадок, взрослые незаметно уходят, ускоряя шаги, кто-то бросает летающую тарелку под дерево. Осы едят остатки клубничного желе, в блюде с грушами, персиками, виноградом ёрзает жопой маленький ребёнок. Всё нарезано дольками и соломкой.

7. Под деревом темнеет, скамейка черная и тупая, как поленница, дети ушли не все. Подстилки убрали, кроме той, на которой темнеют давленые вещи. Идёт женщина с велосипедом и оживлённым нездоровым лицом. Велосипед заскакивает колесом в собачью ямку, в корзинке на руле подскакивает мелкий мусор, женщина ахает: «Uh, ein Loch!», потом: «а я тут посижу, можно.» Мы в сумерках носим овощи и фрукты кто куда, запихиваем в мусорный мешок, прячем в коляску. Незнакомая женщина сидит в капюшоне, сложив руки на подрагивающих коленях: «а вы не прячьте, а я всё уберу,» — потом: «вы не волнуйтесь, тут ещё люди придут». Потом: «а, мусор, да, в урночку положите вот». В сумерках жена трогает мою руку на коляске, нежно и предупредительно. Мы покидаем территорию парка. Женщина кричит со скамейки из-под дерева из темноты: «А имя-то ваше, как имя, вы не сказали ведь!», и прикладывает ладонь к уху. Я вижу её грязно-розовый капюшон, фрукты и овощи на блюдах на скамейке под деревом в темноте.