Выпуск №10

Автор: Александр Рытов

 
Дон Кальмар

Девочка лет десяти с мамой в венском трамвае сидят напротив меня. Играют в рифмы. Девочка на русском упражняется:

надо мной летит комар,
он зовется Дон Кальмар.

Повторяет эту фразу много раз. В какой-то момент мне начинает казаться, что я что-то знаю про Дона Кальмара. В попытке вспомнить, кто он такой, пытаюсь затаиться, спрятать взгляд. Но именно в этот момент наши взгляды пересекаются. Девочка видит мою озадаченность и переключается на другую рифму. Тем не менее, образ Дона Кальмара продолжал вгрызаться в мои мозги с каждым поворотным скрежетом трамвая. Я вдруг вспомнил, как в одной греческой гостинице в Урануполисе в августе 2012 ночью в постели под одеялом обнаружил неизвестно как туда попавшую саранчу. Вначале мне показалось, что это легкая сонная судорога, потом – что зачесалась нога, но протянутая для почеса рука неожиданно встретила сопротивление жилистого вооруженного холодным оружием существа. Почти во сне, со всей сонной жестокостью, перебарывая панику, я начал последовательно уничтожать ночного монстра, забивая его ладонью в простынь и ломая длинные упругие лапки. Потом я брезгливо взял двумя пальцами поверженную саранчу и выбросил из окна. Спать было уже невозможно. Я сел на балконный шезлонг и стал ждать рассвета. Мимо меня проносились ночные жуки, лаяли собаки, откуда-то доносился мерный уверенный храп. К часам пяти сон все-таки отслоил меня от грустных мыслей, и в том сне какой-то греческий торговец сообщил мне имя поверженного насекомого. Но проснувшись, я ничего не мог вспомнить. И вот сейчас в трамвае я подумал, что, скорее всего, Дон Кальмар и был той саранчой. Да, и когда утром после моего ночного поединка я проснулся на балконе, ночных жуков сменили черные наконечники ранних ласточек. И как-то легко, без суеты я написал тихое стихотворение:

Ласточки

Ласточки, как звонкие первоклассницы,
Изучают оливковую рощу,
Воздухом влажным горло полощут,
Пронзают синие кубометры дня
И пикируют над балконом.
«Саша, когда ты закончил школу?» –
по-гречески спрашивают меня.

 
N 14

Вначале показалось, что смерть Шаинского пройдет в недолгой печали об осиротевших Антошке, Кузнечике и Голубом вагоне. Маленький любопытный человек с внешностью Павла I покинул этот мир и приснился мне вчерашней ночью в мундире русского императора. Шаинский и Павел были чем-то одним. Композитор-император стоял с тростью на автобусной остановке. Один за другим подходили автобусы с разными номерами на световых табло. Павел-Шаинский ждал свой транспорт. Во сне я стремился запомнить номер автобуса, на который сядет композитор-император. Через несколько минут в сумерки приснившейся мне остановки въехал разноцветный автобус номер 14. Увы, бегущую строку «куда-откуда» я не разобрал. Шаинского увезли, сон закончился. Пробуждение было светлым: секунд 10 мне еще казалось, что и император, и композитор живы.

 
***

Приснилось, что мне предложили сыграть в хоккей за МГИМО. Я приехал на каток, надел белый свитер, белый шлем и черные хоккейные трусы. Мы все были двадцатилетние бодрые с сильными волевыми голосами. Я удивлялся и радовался своей скорости, хотя потом устал и очень хотел пить. Но до раздевалки стадиона во время перерыва я так и не дошел. Сон перенес меня в какое-то удивительное место на мысе, уложил на левый бок на траву, откуда из-за огромных валунов я наблюдал за морем. То засыпал, то просыпался. Спать во сне – это особое удовольствие. Ветерок поглаживал меня по лицу и забирался под огромный парусообразный белый хоккейный свитер. Это был фантастически нежный весенний ветер. Мой сновиденческий двойник удивлялся: почему раньше я лишал себя такого удовольствия? Мыс и матч почему-то были связаны крепкими морфейными узами, и мой хоккейный дзен дарил мне умиротворение от созерцания одной точки, в которой вершилось великое Нечто. Перед глазами появлялись облака, паруса, всякая странная белая мелочь. По воде плавали маленькие округлые предметы, похожие на белые хоккейные шлемы. На душе было хорошо, а телу было удобно. Потом я решил перевернуться на правый бок, поскольку пульс стал пробиваться даже сквозь хоккейную амуницию, производя противную нарастающую вибрацию. Но здесь включились уже тормоза сна, и я не мог найти движение, способное изменить мое положение в пространстве. Одновременно в море появился корабль яркого цвета, с которого через мегафон кто-то пытался докричаться до меня. Вибрация звука и сердца слились, мои тщетные усилия понять мегафонную речь и повернуться на другой бок создавали страшное почти смертельное напряжение, которое прервал резкий спасительный вопль ремонтной дрели в квартире над нами… Я резким движением сел в кровати, и кто-то внутри меня вслух произнес: «Соседи мои, ευχαριστώ…»

 
Ночь нежна

Приснился пионерский лагерь, в который я ездил в 1975 году. Во сне мы приехали туда с друзьями – бывшими пионерами. И нам было лет по тридцать – тридцать пять. Так случилось, что наш день мгновенно превратился в вечер, а потом в ночь. Мы участвовали в ночном купании, потом нашли старую ржавую душевую. Включили воду. И, на удивление, вода полилась. Потом я вдруг понял, что трусы мои намокли во время купания в реке, а другие у меня в чемодане, который остался в специальном домике для хранения пионерского имущества. Я вышел в темноту из душевой, обмотавшись большим белым полотенцем. Ночь стояла сказочная. Такой она может быть только во сне. Тихая, прозрачная, дышащая, полная летнего озона. Никаких ветерков. Все строения пионерского лагеря освещались фонариками и луной так резко, что казалось, будто расстояние до них совсем небольшое. Я искал домик, где был мой чемодан. Что за чудо? – спрашивал я себя. Дышалось так, словно я сам был частью воздуха. На мне было только обмотанное вокруг полотенце, и я чувствовал свою связь с доброй сухой землей и темным материнским небом, радовался легкости и необыкновенному замедлению времени. Вход в чемоданную почему-то был открыт и даже освещен. Рядом сидели две очень красивые девушки и шепотом о чем-то говорили. Эхо их разговора поглаживало мои барабанные перепонки. Это рай – сказал я. И даже во сне я на миг испугался своего голоса. Мне показалось, что как только я вновь открою рот, великий покой и его краски вдруг испарятся. Я буду опять бродить по углам квартиры в поисках персонажей убежавшего сна, нажимать на клавиши, щипать струны, брать в руки ручку – лишь бы найти тот код, который связал бы меня опять с самим собой, тем самим собой, который только что был в раю.
И тем не менее я набрался сонных сил и спросил девушек, можно ли мне достать с полки свой чемодан и взять оттуда трусы. Девушки не возражали, а одна из них даже согласилась поддержать ладошкой стык краев моего полотенца, чтобы оно не упало в тот момент, когда я буду рыться в чемодане. Я достал чемодан, присел на корточки. Она тоже присела рядом и прикоснулась рукой к моему полотенцу. Ее касание было трогательным заботливым, настойчивым и бесконечно горячим. Одновременно она пристально смотрела на меня с нежностью и прямым вопросом. Моя правая щека пылала. Я рылся в своем барахле. В чемодане были ремни, белые майки, высохшие ящерицы, перекатывалась от края к краю, мешая моим поискам, какая-то бутылка. Я ждал мгновения, когда закончу ритуальные поиски и посмотрю на нее, пытаясь представить себе, как встретятся наши взгляды в главную секунду чудесной ночи. Именно в этот момент мне удалось нащупать трусы. Огромные, как парашют, черные трусы. Но неожиданно присутствие моей помощницы стало ощущаться все меньше. Я достал трусы, расправил их и понял, что это занавес. Проснувшись, я долго сидел на кровати, думая о своей робости и безалаберности.

 
Смерть генерала

Приснилось, что сборная СССР играла против Швеции. При этом все фамилии наших игроков начинались с буквы Ш: Шадрин, Шалимов, Шепелев, Шаталов, Шталенков и т.д. На льду гремели клюшки, игроки сталкивались щитками и шлемами, шайба влетала то в угол, то в девятку. Не помню, кто выиграл.
Но когда я в сумерках вышел на улицу, услышал деревянную чечётку сотен людей с тростью, они почти бежали куда-то и нервно гремели палками на тротуарах вдоль широкого проспекта, создавая напряжение и внося панику. Их дыхание напоминало приглушенный стон или жалобу. «Странно, – подумал я, – так много тростей, и ни одного котелка…» При этом по самому проспекту шла длинная молчаливая католическая похоронная процессия. Я остановил захлебывающегося слюной джентльмена, который, попискивая зимним воздухом, несся на огромной скорости с тростью в такт другим, и спросил:
– Кого хороним?
– Генерал Шаманов умер, командующий ВДВ, – ответил прохожий.
Потом посмотрел на меня диким взглядом и добавил:
– Счет 7-7. Все справедливо…
Между тем трости создавали совершенно невыносимый шум, и я пристроился к похоронной процессии, протолкавшись вглубь колонны. Внутри было тише и безопаснее.

 
Мост

Родители назвали меня Сашей в честь близкого друга нашей семьи Александра Александровича Прохорова, Героя Советского Союза. Прохоров сражался на Днестре, Одере, Шпрее. Весь в шрамах. Но несмотря ни на что, всегда веселый оптимистичный гостеприимный. Он и его жена Тоня (военная медсестра, спасшая дядю Сашу под пулями и снарядами на одерском плацдарме) любили, когда мы приезжали. Сколько вечеров я провел на их даче, хрустел яблоками в саду под разговоры и смех взрослых…
Иногда выгуливал внучку Прохоровых – маленькую Аню, которая впоследствии стала известной телеведущей. Аня очень похожа на деда.
А еще мне нравилось вечером на нашем «жигули» ехать домой на заднем сидении в счастье и безопасности, вглядываясь в затылки папы и мамы, вслушиваясь в их голоса.
Как все герои, Александр Прохоров любил выпить. Герой Советского Союза мог спокойно перемещаться на машине без прав, без документов, подвыпившим, любым. Ни один гаишный патруль никогда не задавал ему лишних вопросов. Здоровье у Прохорова было хоть куда. Бывали простуды, осколки и пули пробивали насквозь, но вот с сердцем ни разу никаких проблем – ни под Москвой, ни в Берлине. Дядя Саша говорил папе:
– Гриш, у меня все может отвалиться, осыпаться, но вот голова и сердце всегда будут работать.
– Сань, не болтай, сглазишь… Нам уже за 50…
Поздней осенью 1978 года Прохоров в традиционном подпитии поехал к себе на дачу, чтобы закрыть ее на зиму и вернуться к спокойной московской зимовке. Он быстро добрался до дома, так же быстро все убрал, законсервировал, выпил на дорожку еще 50 грамм из дачной бутылки, сел в серую «волгу» и отправился домой через ближний мост. Было около девяти вечера. Темнота. Конец октября. Дядя Саша проехал рощу и, уже в кромешной мгле миновав мост, остановился перед слепящим милицейским фонарем.
Ему навстречу вышел гаишный офицер с глазами, полными ужаса и недоумения. Открыв окно, дядя Саша с привычным раздражением выразил возмущение, обдав милиционера крепким перегаром:
– Я Герой Советского Союза.Ты чего здесь в лесу бродишь в форме?
– Товарищ ГСС, как вы здесь оказались?
– Как?!! Бл-ть, так вот мост сзади. Пошли, я тебе покажу.
Прохоров в гневе вышел из машины, по-военному резко схватил гаишника под руку и повел к мосту.
– Свети сюда…
Луч фонаря опустился на мост, точнее, на то место, где он когда-то был. Вместо моста берега реки соединяли две длинные тонкие металлические балки. Потом милиционер произнес нервным, почти сценическим шепотом:
– Мы здесь съезд с шоссе контролируем, мост разобрали неделю назад. Хорошо, что много выпили. На трезвую голову по такому мосту не проехать. Счастливчик вы, товарищ Герой Советского Союза.
Прохоров окаменел и, теряя контроль над собой, продолжал смотреть в темноту, которую разрезали отражения фонарного света на балках. Под мостом шумела река. Через мгновение многократно раненый на всех реках войны Александр Прохоров уткнулся во влажную осеннюю траву, стараясь мощной ладонью затормозить впервые разогнавшееся от ужаса сердце.

 
Армагеддон

если когда-нибудь соберусь написать роман об Армагеддоне, назову его «Nuclear Кувуклия»

 
Этюды оптимизма

Приснилось, что я в космической обсерватории вместе со Славой Федоровичем, физиком-теоретиком. Смотрю в телескоп. Он пытается мне что-то объяснить, но я ничего не понимаю: ни сути славиных объяснений, ни терминов. Только улыбаюсь идиотской улыбкой.
– Слав, я в нулях… Прости.
Тогда он весьма толерантно говорит:
– Хорошо, не переживай. Подойти вот к этому экрану. Видишь, на экране космический телескоп, он сейчас от нас в сотнях тысяч километров. Можешь дотронуться до него.
– Это как?
– Нажимаю на 10-секундный доступ. Вперед…
Я протянул руку к экрану и дотронулся до титанового или алюминиевого телескопа, который находился в тот момент бесконечно далеко от меня. Посмотрел на Славу и впервые увидел тяжелые темные мешки под его сверкающими глазами, в которых отражались все светящиеся нависающие над нами предметы. И я остро почувствовал, что нам не 20, не 30. Нам за 50. Но в этот момент Слава был воплощением молодости, расстояния и бессмертия. И еще в этом сне я вдруг понял, что совсем не боюсь смерти. Запинаясь, заикаясь, почти надрывным тембром сна я произнес:
– Теперь не страшно…
– Саша, пойми, бесконечность – это и есть жизнь. Точнее: жизнь – это и есть бесконечность.
Утром я так и не дозвонился Славе и Марине. Но, надеюсь, у меня еще будет шанс на этой неделе поблагодарить их за контакт с далеким космическим телескопом и вообще за этюды оптимизма.

 
Москва – СПб

Почти лето. Солнце, светившее богатым и бедным, помещикам и крепостным, ползет к зениту, нагревает поезд Москва – Санкт-Петербург, нашёптывает ароматный июль, нежный сентябрь.
За окном товарняки Трансойла, внутри вагона РЖД раздает дамам розы в связи с началом лета. Словно возвращаются в наивные сердца беззаботная бедность и бесконфликтное богатство XVIII века.

 
На Скарятинском

Снился мрачный сон, словно в нашем фонде на Скарятинском живут рабочие. На дворе какая-то темная гибельная зима, гнилые матрасы и огромная женщина-бригадир с белым заплывшим, как у бомжа, лицом спрашивает о том, кто такая Стелла, кто такие Рытов, Левашов…
– Тут какие-то бумажки с их именами. Смотрела книжки старые – интересные были люди. Лет 60 прошло. Говорят, их епископ невзлюбил.
В этот момент в одной из пропахших потом и копотью комнат слышится кряхтение и шорох, оттуда выходит совсем пожилой рабочий.
– Я остоГожный стаГик, – говорит он со звенящим грассирующим Р первоклассника, – выходка владыки мне совеГшенно не нГавится.
Я вышел в лёгкой панике на Малую Никитскую в пургу, в неуютный колючий снег, пытаясь понять, кто я, куда я иду, жив я или нет.

 
Поединок
18+

Приснилось, что я в очень милом ресторанчике. В какой-то момент начинаю поиск туалетной комнаты, спускаюсь на минус второй или третий этаж, открываю дверь в кабинку, будучи абсолютно уверенным в том, что там никого нет. Но это не так. На унитазе сидит маленькое, покрытое слипшимися потными волосиками существо в четверть нормального человека с черными крыльями, с весёлыми карими точками-глазками и по-гусарски закрученными вверх усиками. Не успев осознать, что происходит, слышу истеричное: «пошел нах*й, нах*й, я сказал». Быстро закрываю дверь и на автомате придерживаю ее всем своим весом. Этого достаточно, чтобы не выпустить из кабинки чернокрылого монстра.
«Нах*й, я сказал», – кричит существо и жилистой сильной птицей бьётся о дверь с внутренней стороны. Осматриваюсь в надежде найти помощь. Неожиданно заходит уборщица восточной внешности. Я жестами апеллирую к ней.
– Отойдите, – говорит женщина.
Я отошёл. Она вошла в кабинку со шваброй. Послышалось шуршание, пронзительный писк «пошла нах*й, бл*ть», потом донесся колокольный всплеск унитазного смыва. Наступила тишина. Женщина вышла и спокойным мужским голосом произнесла:
– Писайте на здоровье.
Я зашёл в кабинку и отдал последние воинские почести моему нервному оппоненту.

 
Смех концептуалиста

Концептуалисты смеются либо от многослойного по своему смысловому составу юмора, либо от щекотки. Хотите услышать громогласный смех из далёкого будущего – подойдите на пляже к спящему концептуалисту, пощекочите его пятки. Если концептуалист вас не убьет сразу, он будет смеяться так, что полиция приглушит свои сирены, и шерифские кокарды на фуражках запотеют от напряжения. Хотя, конечно, если вас пугает подобный экстрим, и вы не мизантроп, подготовьте вашу персональную шутку для концептуалиста. Размешайте томик Хайдеггера в рассоле античного философского спора Платона с Аристотелем, добавьте 30 миллиграммов простивостояния Геродота с Плутархом, 10 миллиграммов дуэли Шопена и Глинки, пинцетиком имплантируйте цитатку-закваску из Шестова. Блюдо готово. Дождитесь, когда концептуалист выпьет третий шприц и удобно устроится на диване. После этого без лишней патетики и искрящихся авантюрой глаз предложите ему через трубочку испить ваш юмор-коктейль. Не торопите концептуалиста. Он должен спокойно всосать в себя все блюдо до дна. После этого вы увидите улыбку, потом эта улыбка станет шире, потом послышится гулкое нарастающее журчание, которое плавно перерастет в Смех. Громкий Смех из далёкого будущего. Запишите его на диктофон (я выпускник МГИМО) и включайте в минуты, когда мир вам покажется скучным, нелепым и бессмысленным.

 
Русалки к пиву

Приснилось, что в каком-то европейском городе в 18 веке праздник. Все вокруг разноцветное, пестрое. При этом небо пасмурное. Снилась тусклая белизна парусов, скрип бортов деревянных кораблей. Положив треуголку и кошелек на огромный деревянный стол, я сидел в кабаке. Мне подали праздничные креветки – маленькие, ярко-розовые. Присмотревшись, я понял, что это особые креветки – креветки-русалки с почти чешуйчатым русалочьим хвостиком. Я счищал с креветки хвостик, под которым мариновались опять же ярко-розовые, скрюченные, как у эмбриона, ножки. У русалок были совершенно игрушечные лица, а они сами были соленые, горячие, сочные. В сопровождении холодного пива это людоедство мне удавалось на славу. Проснувшись, я стоял у окна, вспоминал, как в мой пивной рот ныряли розовые голые креветки, что все это происходило на фоне серого неба и пожелтевших парусов. Вспоминал недавнее посещение музея Зигмунда Фрейда в Лондоне.

 
Венеция – Тушино

В октябре прошлого года летел из Венеции на боинге «Сергей Эйзенштейн». Командир корабля – Соломон Эскин.
– Г’ад пг’иветствовать Вас на богту лайнег’а Боинг 737, носящего имя великого г’усского г’ежиссег’а…
За мной сидел веселый пьющий народ, отметивший, что Аэрофлот уже давно превратился в Эль Аль, но для качества авиауслуг это хорошо.
Во время полета Соломон рассказывал про Братиславу слева и Краков справа. Перед снижением Эскин сообщил, что спать во время снижения вредно для сосудов и попросил всех разбудить соседей. На заднем ряду народ выпил немало. Один уснул. Его будят:
– Саш, вставай, Соломон Эскин сказал, что спать нельзя.
– Епть, а кто такой Соломон Эскин?
– Летчик, блять, понимаешь, еврей. Тебя из Венеции везет домой, в Тушино.
Сегодня в Москву летели на самолете «Марк Шагал». Командир – Валерий Григорьев. Можно сказать, полет-полукровка.

 
***

На остановке Академия наша парочка ждет вапоретто: худенькие, белокурые. Он с рыжей бородкой, она в темных очках. Оба в огромных белых майках с надписью Локомотив (Ярославль).
– Ну, что, Маш, в палаццо доДжей?
– Покатили, Сереж.

 
***

В дачном магазинчике внучка троллит дедушку:
на первое солнышко, как рачки,
выползли старички

 
Другая музыка

Ловлю такси до Мегаро Мусикис (Дворец Музыки) в Афинах. Таксист полностью погружен в песню. Звучит классическое произведение современного греческого любовного шансона. Приблизительный перевод из того, что я услышал:
В сладкой темноте мечтаю о тебе,
хочу увидеть тебя, чтобы вернуть тебе
все долги нашей любви,
еще раз почувствовать нашу близость
еще раз оживить внутри себя мою любовь к тебе…
Таксист в слезах, сглатывает слюну, лихачит на мокрой дороге в ритм трагической и очень трогательной песне. Он даже не замечает мрачную тень сарказма, повисшую над миром его любимого произведения.
Сочувственно заявляю:
– Дождь сегодня похож на слезы этой певицы.
– Да, господин, да… Люблю ее. Вы тоже любите музыку, ведь вы до Мегаро музикис?
– Да-да, но там другая музыка.
– В мире нет другой музыки, господин, нет. Понимаете?
– Да, понимаю.
Как же я люблю Грецию… Вышел в дождь у Дворца Музыки и с каким-то странным угрызением совести посмотрел вслед исчезающей в машинном потоке жаркой старой тойоте, полной искренних мужских слез.

 
Академическое соседство

На дневной субботний рейс в Москву народ собирается долго и нехотя. Во всем какая-то утомительная обреченность. Только не совсем правильные люди покидают Афины в субботу. Устраиваюсь на шестнадцатом ряду, открываю греческую книжку. На соседнее место как-то незаметно приземляется хрупкая белокурая девушка с короткой стрижкой и агрессивной татуировкой. Она суетится, жужжит, устраивается в кресле, словно второй пилот, нервно перечитывает чьи-то последние эсэмэски. Затем раскладывает книги и тетради на незнакомом мне языке и погружается в чтение-конспектирование. Такое вот академическое соседство, подумал я. Самолет взлетел, набрал высоту. Стали разносить напитки. Девушка заказывает два яблочных сока и два белых вина. Потом еще два вина. Приносят обед. Через считанные минуты она просит еще один обед. Обалдевший, но вежливый стюард интересуется:
– Может быть, что-то не понравилось?
– Нет, наоборот, все отлично, теперь несите курицу, если осталась.
– Да, осталась, сейчас принесу.
– Да, а белое вино еще есть? Принесите еще стаканчик.
Закончив трапезу, белокурая крошка откинулась на спинку кресла и стала поглаживать животик в ожидании отрыжки. Когда физиологическая часть полета завершилась, опять появились книги на непонятном языке. В этот момент, гремя самолетной тележкой, в салон въезжает стюард с товарами дьюти фри. Девушка покупает три упаковки духов, сразу же все открывает, проверяет, кладет в маленький измученный рюкзачок. После этого ее внимание привлекает моя греческая книжка.
– Это у вас греческий?
– Да, греческий. А у вас?
– Бенгали.
– Вот видите, мы изучаем разные языки, – оборонительно процедил я, пытаясь выглядеть корректным и дистанцированным.
– Но говорим-то, блять, на одном…
Допив остатки белого бортового, девушка посмотрела на меня со скепсисом и разочарованием:
– Ну, ладно… Все понятно. Буду спать. Спокойной ночи, товарищ.
– Спокойной.
На часах было 17.35. Скоро Москва.

 
***

Пишу self \ по ошибке кириллицей. Получается ЫУДА.

 
***

Cleopatria o muerte.

 
***

Военный летчик на Неглинной говорит по телефону: «Да, Лиза, да… Но я без формы – просто посмотрю, два дня сопло течет, и кашель». Сопло – прекрасный синоним к слову нос. Впервые услышал.

 
Морской бой

Июль 1975 г. Мы стояли с толстым украинским мальчиком у борта кораблика на подводных крыльях. Лет нам было приблизительно по одиннадцать. Кораблик плыл от Ялты к Гурзуфу. Мой папа разговаривал о чем-то с папой мальчика. А мальчик рассказывал мне о каком-то пляже в Одессе и сравнивал его с пляжем в Гурзуфе:
– Пляж песочный, ровный такой, прекрасный пляж, иду утром на пляж, а там чайки на пляже, людей мало, переодевалки везде – длинный пляж такой, погулять можно, пляж-пляж-пляж…
Облокотившись на борт, я неотрывно смотрел в воду, слушая певучие украинские интонации с длинным тягучим береговым «я».
– Какой прекрасный пля-я-я-ж, после школы весной сразу на пляж, замечательный пляж…
Я так был рад нашему путешествию, что не испытывал раздражения от утомительных пляжных распевов моего собеседника. У борта кипели волны, и мерно, не торопясь, покачивались на волнах прозрачные крымские медузы образца 1975 г. Их было так же много, как слова «пляж» в рассказе мальчика-одессита. «Пляж» и медузы. В какой-то момент мои детские мозги решили как-то взаимоуничтожить эти два желеобразных множества. Я решил использовать круглое, как мне казалось, слово «пляж» в качестве пушечного ядра. Один пляж уничтожал одну медузу. Мальчик продолжал свою Sun of a beach story, зато медуз вокруг корабля становилось все меньше и меньше. Отстрел безмозглых существ доставлял мне огромное удовольствие. Вступив в этот морской бой, я расчищал фарватер ялтинскому кораблику, черным дельфинам, разговору наших пап, придавая всем им направление и пространственную логику. Ближе к Гурзуфу медуз почти не осталось. Наш путь был чист. Корабль пришвартовался. Семья одесситов растворилась на набережной. А мы зашли в книжный магазин у моря, и папа, оглядев полки, сказал: «Ну, выбирай книгу – Нельсон или Нахимов?»

 
A perfect day for bananafish

Студенты отгадывают кроссворд за соседним столиком в поезде Москва – Санкт-Петербург. Громко, на весь сапсан. Процесс идет. Ответы быстрые и приблизительно такие: Заир, популяция, искушение, каллиграфия, кряж и т.д. По ходу вспыхивают короткие, но жаркие перепалки. Всплывает имя Сэлинджера. Юноша спрашивает:
– Прекрасный день для банановой рыбки читала?
Девушка:
– Нет.
– Ну, Васса, ты полная дура.
– Сам придурок. Я медик. Мне это не нужно.
– Это понятно. Медицина бессильна.
– Заткнись, Дим. Ты зануда страшная. С тобой только трахаться хорошо.
– А со знанием банановой рыбки еще лучше.
– Дима, засунь ее себе… знаешь куда, эту рыбку. Следующий вопрос?