Выпуск №10
Автор: Анна Кузнецова
«Смерть нужно встречать твердо и красиво — с позою, с вызовом, выпендрившись, празднично, лучше всего с улыбкой.
Хочешь не хочешь, можешь не можешь — надо.
Колени трясутся — уйми, подвигайся, чтоб скрыть, глаза слезятся — а ты хохочи, будут думать — от смеха.
Смерть самое важное дело. К ней готовить себя нужно.
Плохой смертью самую доблестную жизнь можно испортить.
Рождение от нас не зависит, смерть — зависит.
Истеричность, поспешность — тоже нехороши.
Нужна мера. Уходить-то все равно надо. Но никогда не хочется.
А ты уйди или очень важно, сухо, степенно, а лучше по-хулигански, с посвистом, с — «Эх, вашу мать!»
…и тут авторке (далее – А.) предложили сочинить пост мести. Пост мести в ответ на опыт унижения (с). А. задумалась. До ку́да бы отмотать, откуда б черпануть? Что изъять с чердачка памяти, с чего сдуть пыль, стряхнуть паутину?.. А. занервничала-застопори́лась. Не успела она отщелкнуть замочек, истории повалились сами собой. Историй сгрудилось много, даж более чем. Истории брали на абордаж. Надвигались решительно, грозно. Великанами. Ромбами. Озвученные и с запашко́м.
И вот уже А. захлебывается в едком амбре от едва не вогнавшего её несколько лет назад в total despair взрыва. Взрыва чрезвычайного просто хамства наглухо попутавшей берега хабалки-начмеда, что злою волею козьей морды-судьбы и упыря-главврача курировала в районной поликлинике процесс выдачи квот на дорогостоящее лечение.
Внезапно амбре рассеивается, на смену к А. подбираются и окутывают её еще более удушающие выхлопы-миазмы. Это срёт в душу бывший муж. Развод запекся в памяти исключительно непотребным, а учитывая первый триместр беременности (ну должна же была А. наконец забеременеть – от любимого, от своего человека), еще и предельно тошнотворным действом. С бывшим мужем – недалёкой, жадной, хитрожопой скотиной, временщиком, в охватившей его с нихуя паранойе, случилась амнезия (а не страдал ли он ею на протяжении всего брака с А.?). Избирательная, впрочем. Затронувшая лишь понятия чести и достоинства, да деловую репутацию. Напоследок, под шумок, как вор, ex-супружник вынес из квартиры А. TV и неюзанный, нераспакованный еще даже кухонный комбайн. Ненаглядного же своего мурлыку, плюшевого своего котейку – как есть японскую игрушку – чёрно-белого вислоушку – тчиво уступил хозяйке. Уш-лё-пок-к!.. (На том, впрочем, А. притормозит, ведь в делах о разводе желательно расслышать обе стороны.)
Не успевает горе-муж скрыться за углом, как к А. примагничивается новый герой. Точнее – Героиня. Она почти не источает, но странным образом ржаво поскрипывает, въезжая в кадр на новенькой стиляжной тачке. У А. к Героине двойственное чувство. Героиня – весьма успешная и весьма же взрослая женщина, мамина подруга детства. Но есть в ней что-то затаённо жалкое. Однажды А. открылось – что. Сквозь годы мытарств Героиня несла, а по ходу пестовала, изрядно, вероятно, доставляющий, свой горький опыт, импринт. /В вынужденно аскетские – послевоенные – годы Героиня, зашедши однажды в гости к подруге (маме А.), увидела, что та ест колбасу. Колбасу! Принесенный малолетней дочурке родительницей «в клюве» (мамина мама, баушка А. работала в гастрономе) деликатесный копчёный слайсик./ И вот, за это своё горе горшее, за дитячью неизбывную травму эта взрослая и успешная женщина в годы жира-шоколада, в годы сбычи всех-всех решительно матерьяльных своих мечт блеванула в А. вычурным макабрическим упрёком. По телефону, посредь начавшегося вполне безобидно разговора она вдруг в несвойственной себе воспалённой, стальной манере заключила: «Вы, питерские дети, ваше поколение < поколение А.> сплошь морально-нравственные уроды. Достоевского читаете, все из себя, с широким кругозором умки, а обеспечить себе достойного существования не в состояньи». Ну, Героиня-то на завоевание этого самого достойного существования всю жизнь положила и за ценою не постояла, нет-нет. К слову, «достойно» в её понимании – эт иметь ресурс одеться в именные шмотки (женщина должна хорошо одеваться!), выложить стильною итальянскою плиткой кухню, в Италии же отдыхать, в Италии же затариваться шмотьём для собственного, для своих, бутика на Родине и пить итальянский lavAzza с достойнейшими из людей, ну, нпрмр, с лепшей – также с детства – подружкой, женою поднявшегося в девяностых и развернувшегося в нулевых, торгующего элитной мраморной говядиной крутанского крутана.
«Но вам же тоже помогали!» – задохнувшись от токсичного бреда, осаживает А. зарвавшуюся старуху /А. видит собеседницу: изрядно полысевшая, со сглаживающим и тут же подчеркивающим татуажем на ухоженном, но дряхлом и злобном, изъязвлённом метастазами мести лице, та, наконец, затыкается/. Героине не отвертеться: «Да, – сознаётся она, – помогали». Как водится, разрулил, чуть было не закрепившийся в истории трагическим, случай (но это не тайна А., её она раскрывать не станет). А далее эстафету принял по гроб обязанный покровитель, mysterious mister… (см. пояснялку в предыдущих скобках) гражданин США. Принял еще в начале 80-х, в то время, когда Героиня – горничной, а спустя непродолжительное время кастеляншей – подвизалась в сфере «Интурист».
Разговор зависает. Обеим неловко. Героиня дружелюбно, с привычною материнскою нежностью предлагает А. забыть все её ядовитые слова. А. обещает забыть. Но забыть не позволяет еще одна героиня. О.
Той, впрочем, мытарствовать не пришлось. Не пришлось, оставленной красавцем-моряком мужем, «крутиться» и при том еще стараться выглядеть, имея на руках двух малолетних детей. Не пришлось в период, когда ленинградское бытие поглотило время «ноль часов, ноль минут», на глазах шокированного («Ты такая!?») сына рыться в выброшенном в мусоропровод мешке в поисках пачки сигарет, что отрок выкинул, радея за мамино здоровье. Ну не учёл тогда сынуля, что все уже закрыто, да и не купишь в отечественном магазине таких сигарет.
О. разрушала представления Героини о поколении А.
О. никогда не голодала. О. с детства была упакована в отличные шмотки. Училась в отличной английской школе, натаскивалась отличными репетиторами, по отличному блату поступила в отличный вуз. Была О. отличницей и еще в одном, важном и для успеха непременном. О. ухитрялась отлично скрывать. Свои не вполне, а порою и вовсе не чистые, могущие предательски навести тень на плетень, могущие повредить будущей достойной, её, репутации – из любопытства, не по наивности – авантюры.
Всё это вкупе в нужный момент послужило отличным трамплином. В достойный, благополучный брак, в достойный, благополучный быт, в достойную, благополучную карьеру.
Если бы А. решила начать историю красиво, по правилам книгосложения, вышло бы примерно так: «Случай этот имел место в недалеком, особенно рьяно теперь воспеваемом томящимися по невозвратным дням молодости прозаиками и поэтами прошлом, а именно – на излёте лихих мутных лет…»
О. стажировалась в Швейцарии. Заинтересованная в прилежной (не семи пядей во лбу, но с благомощным советским образованием) работнице фирма готова была подписать контракт, оставить О. в штате на постоянку. Однако полиция не сочла данный факт веской причиной для продления визы. О. срочно нужно было заякориться иным путём. И О. – возможно, эт было, как два пальца обоссать, возможно, пришлось обратиться к жрецам Вуду, – аккурат в момент забрезжившей «депортации» – вышла замуж. По-европейски сдержанно они расписались в Цюрихе, по-русски, с помпою повенчались в Пушкине, и ах! как же трогательно и изящно супруг (ресурсный вполне автохтон) помогал О. мимикрировать, преобразиться в достойную средь достойных в достойной среде: «А ты не говори, что ты из России, говори, что из Санкт-Петербурга».
Вернувшись на беглую побывку, ныне бывшая, лепшая подруженция А. неожиданно менторски и чрезвычайно высокомерно отчеканила при встрече: «С твоими мозгами можно было б достигнуть гораздо большего». А. тогда никак не парировала, не могла, не умела отвечать О. (ну точь-в-точь как попугай-пират морей ужасному Фернанде*!), более того – закомплексовала как будто даже. А ведь подруга именно что оскорбила, самым непотребным образом унизила – буквально и, в общем-то, ни за что ни про что выпорола, втоптала и утрамбовала А., смиренно несущую тогда бремя беспросветного, чумазого и неблагодарного, но очевидно прозрачного пролетарского труженичества и пролетарского же досуга.
Двумя годами позже еще одна подруга А. – фееричная, милая, ухоженная, неизменно благоухающая, неизменно радушно встречающая и щедро отоваривающая друзей щедрыми же (5-ти-ml-литровыми!) пробниками – королева парфюма Н. сетовала А.: «Да какая разница: что картошкой торговать, что Кензо да Хьюго Боссом! Те же яйца, только в профиль! Ты хотя бы реальное дело делаешь. Да, за бабуськами судна с говном таскаешь, но ведь это реально дело, реально нужно и благородно».
По правде, тошнит! Так ведь по́шло и показушно, двуручнически заворачивают, фу! – саркастично ухмыляется А. из дня сегодняшнего. – Уехать за тридевять земель и бытовать втам до перерождения полным нулем – вот в чём, оказывается, намере́нье, вот в чём – соль!
Но в том ли в действительности? Не вензелявистое ли эт «бла-бла-бла», не ширмочка ли для «детсада»? О сколько раз была я свидетелем того, что «обнулиться, внедриться и вырасти во что-то своё» вовсе не означает – чрез нестерпимые тернии выкристаллизоваться во Франциска Ассизского (здесь – условн., утрирован.). На поверку эт всего-навсего примитивное (и о-о-ченно человечье) – примерить-пожрать более луДшее (не на помойке же мы найдены, ну!). Более забористое, очевидно более аппетитное (кто бы спорил) мещанское счастье (здесь – с решительно негативной коннотацией): наше-то, россеянское – оно ведь скуШное, в зубах навязшее, да с известным ненавистным шлейфом, с нотами-с, с амбре-с, да-с, словом – гаденькое; их же – будь-то американское али швейцарское – красота, м-м-м! Аккурат как воспетые «Наутилусом» драные джинсы, от того, впрочем, в мещанскости своей ни грамма не теряющее.
Нет-нет, А. отнюдь не счастливее той своей высокомерной подруги, но она и не несчастна! А. в страшном сне бы не приснилось, что она без принужденья, по собственной воле, хоть бы и за сказочную зарплату, ишачит на «Новартис», мониторит для компании-акулы рынок, заполняет скуШные анкеты, словом, необратимо мутирует в червя, в рабу капитала.
Ромбы сдуваются. Калейдоскоп осколков обид пожухл и тосклив, не забирает. Вереницею следуют и обрываются: песнь о начальнице-самодурше, как-то раз истошно, в упоении крывшую подчинённую матом за якобы невыглаженный халат; песнь о начальнике-самодуре, сатрапе во плоти, вслед за неугодным сотрудником высокого ранга правдами и неправдами – ссылками да подковерною вознёй – изжившим неудобную же того напарницу, сотрудницу рангом пониже; песнь о халдее-водителе – скорее уморительное, нежели оскорбляющее роуд-муви. Ну, тот – просто зашоренный долбоёб, раб обстоятельств, как есть запутамшаяся, жёстко выебанная жизнею-жестянкой обиженка, не мущина ни разу – чучело, мурзилко. Однако ж тоже герой. Въевшаяся, неоттираемая клякса-примета. Идиотичен. Архинелеп. Однажды А. преобразила его историю в эссе.
Школьный вальс. А в завихреньях его классная руководительница, истово доказывающая малахольной второклашке своё превосходство, а вместе с тем и профнепригодность. Методично, килограммами (вопяще несоразмерно) отвешивает она А. кол-кие – без суда и следствия – замечания. Отвешивает А. и пробегающий мимо старшеклассник. Смачно сплевывает в ладонь и, громко и предельно радостно ржа, растирает А. по волосам. А. обтекает: тут не то что не ответить, тут просто-напросто не допрыгнуть!
Саундрек мерцательно-аритмичен.
…у вас когда-нибудь крали?
У меня – да. Неоднократно. Причем оную подлость совершали люди из ближайшего окружения, те, кому я искренне доверяла, ну.
Вот, например, в школе – у меня регулярно крали игрушки, точилки. Ах, какая у меня была импортная точилка! В виде хрюшки, возлежащей на книжке. Беленькая такая, симпатичная импортная хрюшка на жёлтом импортном талмудике! А какая игрушечная плюшевая обезьяна с бананом в ухе в виде серьги! Её, со словами «маме покажу», умыкнула соседка по парте, больше я ту обезьяну не наблюдала. Часы, мокасины и пластинки. Захожу я как-то после уроков к однокласснице в гости, располагаемся мы, значит, в ее комнате и вдруг… взгляд мой натыкается на винил Битлов в облоге с родными потёртостями, который третьего дня я на первом уроке засунула в парту, на шестом же обнаружила вместо дырку от бублика. «Классный, – говорю, – С, у тебя альбомчик!»
«Мне папа подарил» – с гордостью отвечает С.
На том и замяли, а мне ведь – тоже – папа подарил! Ох и беззубая я тогда была, просто наглухо!
«И новая музыка, и новая музыка, новая…»
Под гламурную фольгошечную «No body’s fool»** А., конфузливая, дрейфует в отрочестве. Под готичную «Charlotte sometimes»*** отважно шагает в юность. В тревожном, зябком, но залипательном там её поджидает еще один значимый «специалист», неимоверно чёрствый главный по мандавошкам. Ведущая приём в подростковом кабинете тётушка Аксал вспоминается ангелом. Эта – плохой полицейский. Вероломно жёстко, и с упоением, запускает щупальце в А.. Продирается, выуживает-выскребает из А. вещдоки, а по ходу щедро обхаркивает. Не то что нелепыми и колкими, но до тошнотного погаными непристойностями. А ведь Сухарь принимает по хозрасчету! Впрочем, на дворе каннибальский 94-ый (или 95-ый, или 96-ой, картинка не чёткая, рябит-сбоит), «этично или нет?» озадачивает лишь идейных, лишь по-честному въехавшие в месседж Достоевского сердца́.
Сбежав, просанировавшись-очистившись, и отчистив наконец перья от эскулаповой скверны, А. вляпывается в ещё одну психопатку. Было дело, после разрыва с бойфрендом А. подобрал и обогрел ушлый, с глазами честняги бойфрендов дружок. Он так и не отважился выпинать наскучившую ему вскоре А. (против всех ожиданий стоически чурающуюся обкалять в благодарность его «дружка») из убежища собственноручно. Прибег к помощи мамаши, с предельной учтивостью, но за приличное вознаграждение предоставляющей наследственные хоромы в центре Москвы заграничным усыновителям. По совместительству же – форменной садистки, что чуть не довела своими каверзными, царапучими, проникнутыми похотью измышлизмами А. до цугундера.
«И новая музыка, и новая музыка, новая…»
Скука.
Зевнув, авторка зажирнила точку. Проткнула на́сквозь лист в молескине. Перечитала, перечиркала, скомка́ла и отправила в топку нудное и никчемное, по сути, пафосное («все плохие, а она в белое пальто нарядилась») и хаотичное словогонство. Об и в самом деле мучительных, уродливых и изуродовавших её опытах она предпочитает транслировать чрез более изощренную и саркастическую метафору и не в эссе.
Да, авторка считает, что иное унижение действует как инфаркт, ну, или как инсульт, – исход зачастую смертельный. Однако месть не её метод. Авторка строит себя цитатой. Обстоятельной и бравурной, от умудренного (из любимых своих) автора.
_______________
*Песенка попугая-пирата из сказочной пьесы В. Высоцкого «Алиса в Стране Чудес»
**Песенка американской глэм-метал группы «Сinderella»
***Песенка британской пост-панк и нью-вейв группы «The Cure»