Выпуск №11
Автор: Татьяна Риздвенко
При чем здесь Пушкин
Теперь уже очевидно — они его достали…
Этой своей детской непосредственностью.
Лет пятнадцать понадобилось, чтоб дотумкать.
Осенило как раз 6 июня; весь честной народ на FB упражнялся в пушкинолюбии.
В голове крутилось из Нагибина, из рассказа «Машинистка живет на шестом этаже». Диалог Лунина и Савина.
« — Слава Богу! — обрадовался Лунин. — Вы когда-нибудь думали о том, как повезло России, что гений нации воплотился в такое необыкновенное и совершенное существо, как Пушкин? Совершенный талант, совершенный ум, совершенная доброта, храбрость, благородство, сострадание к падшим. И при этом какое остроумие, легкость, дерзость, мужская доблесть, способность ко всяческим очаровательным безобразиям и необыкновенная физическая сила в таком крошечном человеке. Вы видели его жилет в музее-квартире на Мойке?
— Я не был в Ленинграде, — сказал Савин.
— У него была талия как у девушки. Жилет изящный, модный, но такой маленький, деликатный!.. Когда я в первый раз увидел его, то заплакал. Меня потрясло, что Пушкина физически было так мало, а всякой сволочи, ну, хотя бы убившего его Дантеса, — так много. И тогда решил: пробраться в Париж, найти кого-нибудь из потомков Дантеса, вызвать на дуэль и убить. Ну, все это чепуха!.. Хотя не совсем чепуха. Пушкин — единственный великий писатель, которого любишь как своего, родного кровью, дыханием, за которого — я не раз ловил себя на этом — не перестаешь бояться, как будто ему еще может что-нибудь угрожать. А как невероятно опередил он свое время и поэтически, и умственно, и душевно! Все его современники рядом с ним кажутся детьми, к тому же косноязычными…»
…А эти недоросли вызывали дух Пушкина. Тогда, много лет назад.
Запросто, будто жэковского водопроводчика.
И с каким-то дурацким упорством.
Долгими июньским вечерами, когда солнце всё не садится. Так светло, что неловко загонять спать тринадцатилеток.
Они всё вызывали его и вызывали, каждый вечер из семи, а планировалось четырнадцать.
А что им ещё оставалось делать – вечерами?
Телевизора не было. Планшеты изобретут лет через десять. Мобильники тогда были у единиц, и уж точно не у школьников, – размером с половинку кирпича.
Но ведь есть же книги, настольные игры. Лото. Буриме наконец. Какая-нибудь дурацкая «бутылочка» и то приличней этих сеансов литературного спиритизма…
Справедливости ради, для слабоэротической бутылочки всё же маловато мальчиков. Один на пятерых девчонок. Забитый Витька, впрочем, обещавший лет через пять стать красавцем.
Жаль, не случилось проверить, сдержал ли он обещание.
Большая терраса. Свет не включали: так страшней. Блюдце, листок с буквами. Простое детское колечко на шнурке – маятник. Дух Пушкина, приходи, дух Пушкина, приходи, бубнили, взывали юные медиумы полудетскими голосами.
А что же взрослые? Где они, о чём вообще думают? Почему не прекратят эту вакханалию?
Взрослых трое. Две молодых учительницы живописи, Оксана Владимировна и Надежда Геннадьевна. Ещё – мама двух присутствующих девочек, сестёр Сметанниковых, готовит на всю компанию.
Дети непростые, художники. Полкласса художественной школы на пленэре, шесть человек. Две недели им тут сидеть, на подмосковной даче.
И рисовать, рисовать, рисовать, не покладая рук, кистей, акварельных красок, карандашей, сангины.
…на даче одноклассницы Тони, под Солнечногорском, фактически в лесу. А в лесу, говорят, водятся кабаны.
Кстати, хорошо, здорово придумано. Ничего не надо снимать, тратиться. Тонины родители предоставляют дачу. Оксанин папа завозит детей на микроавтобусе. Другой, Викин, заберёт. Мама сестёр Сметанниковых готовит на всех. Готовит, кстати, изумительно. Продукты, скинувшись, закупили, завезли.
Дача Тониных родителей: просторный дом + флигель с баней, мастерской и жилой комнаткой наверху. На задах большого участка калитка в лес, где, напоминаем, видели (не мы) кабанов. Огорода толком нет, клумба пионов, пара кустов гортензии. Табаки с развратным курортным запахом.
Двадцатипятилетние учительницы, белая кость, в панамках, не готовят, посуду не моют, занимаются с детьми живописью, водят их на этюды.
Вечерами, аккурат перед Пушкиным, на террасе разбор полётов.
Акварели, ещё влажные, наброски, почеркушки раскладываются на большом столе. Шестеро ребят и две учительницы могут производить огромное количество этого добра, благо места кругом живописные, световой день длинный, времени море, урисуйся. Вороха этюдов – ежедневно. Сонмища набросков. Особенно всем полюбилось корявое дерево, мёртвая ива на выпасе. Ива – звезда пленэра, у каждого минимум по десятку её изображений. Кругом молодое ослепительное лето, а все очарованы старостью, морщинами серого скрюченного перекрученного дерева.
– Та-а-к!! Траву зелёным пишешь?! Мне что, Оксану Владимировну позвать?? – пугают друг друга подростки. Это у них такая шутка, кстати, остроумная. Ученикам предложены несколько способов изображения солнечной зелени: чёрный + кадмий лимонный, кадмий желтый с кобальтом. Ленивцы всё равно пишут виридонкой, краской заборов и казённых учреждений. К ней что ни подмешай – пейзаж имеет вид неумелый, школярский, с листа брызжет не солнцем и молодой листвой, а зелёной тоской штудий.
Стоит жаркий июнь. Полно комаров, сильных, голенастых. К вечеру они звереют, а фумигаторы ещё не изобретены. Изобретены, но ещё мало кому доступны мобильники. Желающие поболтать с Москвой идут в комендантскую, там, в комнатке с особым казённым запахом имеется захватанный телефонный аппарат, тоже пахучий. Небольшая, человек 5-7, очередь. Звонить через восьмёрку, говорить при всех. Звонить ходят старшие: учительницы и мама Сметанникова, у неё в Москве остался с бабушкой малыш, она мать троих детей.
Надежда Геннадьевна – молодожён, недавно вышла замуж. Когда приходит её очередь звонить, она вжимает в щёку тёплую трубку, в основном молчит, кивает, наливается краской, в конце говорит: и я.
Красивая полная Оксана Владимировна мяучит, важно растягивая слова: алё-о-у, да-а-а, пока-а-а.
Пока учительницы телефонируют, на террасе вызывают дух Пушкина. Вопросы великому поэту задаются бездарные. Сколько мне лет? Какая завтра погода? Будет ли дождь? Втайне ленивцы мечтают о дожде, чтоб никуда не ходить по жаре с этюдниками. А что их заставят по пятьдесят набросков рисовать на террасе или писать букет пионов, это дурачкам невдомёк…
Пушкин отвечает, всё невпопад.
Что-то: П-О-Ш… (Пошли вы, дописывает в голове Надежда Геннадьевна).
О-Г-Е — Может, Онегин? – переспрашивает мама девочек Сметанниковых.
Какой толк, какое удовольствие?
Спиритический сеанс в разгаре. Оксана Владимировна, зевнув, желает всем спокойной ночи и удаляется во флигель, где на втором этаже её комнатка с топчаном. Ага, геморрой с укладыванием автоматически достаётся Надежде Геннадьевне, загнать в койку шестерых отроков – не шутка. Оттягивая эту последнюю суматоху, учительница садится в плетёное кресло у окна. Подростки красиво отражаются в стёклах и склоняют священное имя. Чувствуется, им и смешно, и страшно. Вечер душный, за окнами террасы пионовый закат. Какая интересно, погода будет, думает Надежда Геннадьевна вслед за подростками, тоже в тайной надежде на дождь; ходьба по солнечным лугам и её порядком утомила. Муж учительницы умеет определять завтрашнюю погоду по виду небес, сама она ещё не освоила эту премудрость.
Следующий день жарче прежнего. Дотащившись до луга, тесно усевшись в скудной тени среди цветущего морковника, они пишут окрестности, пруд, серое от жары тяжёлое небо. Может, гроза соберётся, устало думает Надежда Геннадьевна.
Перед обедом – купание в пруду. Девчонки в своих полупустых лифчиках скачут в воде, больше брызгаются, чем плавают. Пловчиха среди них одна Тоня: Надежда Геннадьевна, щурясь, тревожно следит за русым поплавком головы.
Пышнотелая Оксана Владимировна предстаёт в глухом, но весьма кокетливом купальнике. Вторая учительница, с её привычкой наблюдать глазами и ушами, видела на днях, как девчонки знаками договариваются не смеяться над тучностью Оксаны Владимировны. Они ее любят, вальяжную, уютную, похожую на «Купчиху» Кустодиева и её же кошку.
Сама Надежда Геннадьевна не купается. Почему? Такие вот у неё странные представления о субординации. Мама Сметанникова предлагает ей лишний купальник (вы худенькая, вам даже велик будет), но учительница твердо отказывается. Получается, невольно интересничает. Причин манкировать купанием в такую жару отягощённая зноем голова вообразить себе не может…
Разве что свиной хвостик.
Потом – обед, вкусный, хоть и слишком обильный для такого зноя. Все, однако, едят с большим аппетитом, а Надежда Геннадьевна ещё и с благодарностью, с женским уважением к кулинарному диапазону и многодельности блюд. Сметанниковская мама, сибирячка, простая женщина в очках, с неровными зубами, оказалась добрейшей тёткой с милым чувством юмора и обаятельным смехом. Она мама двух сестриц-художниц – тоненькой черноволосой Нелли и пухловатой русой Инги, у обеих заострённые мышиные личики. Старшая каллиграфически аккуратна, вторая более темпераментная; все трое скучают по трехлетнему оставшемуся в Москве Дениске.
Ближе к вечеру будущая гроза обретает несомненность. Ветер гнёт деревья, причесывает люпины, стелет траву. За окнами сливовая темень. Обязательный спиритический сеанс наконец-то одевается необходимой жутковатой торжественностью.
Дети при деле, учительницы отправляются в душ. Душевая оборудована во флигеле на краю участка, где также находятся баня, мастерская и комнатка Оксаны Владимировны. Первой в тесной душевой моется Надежда Геннадьевна. Раздевшись, она рассматривает малиновый негатив на бледном теле; как ни укрывайся, солнце всё равно распишет под хохлому. Пофыркивая, с удовольствием моется. Слушает, как еловые лапы постукивают по оцинкованной крыше. Или это дождик пошёл наконец-то, уютно думает она.
Втайне учительница мечтает о ливневых дождях на всю оставшуюся неделю, о белёсой пелене за окнами, о мирном рисовании на террасе. Жара, беготня по лугам, слепни и оводы, садящиеся на потные коленки, ей надоели, а ещё она хочет к мужу.
Намытая до скрипа, замотанная полотенцем Надежда Геннадьевна выходит в предбанник. В тесноте обдав жаром большого тела, её сменяет напарница.
Дверь в душную ночь распахнута. Надежда Геннадьевна, уверенная, что в доме все легли, с удивлением видит бегущую к ней по дорожке маму сестёр Сметанниковых.
Та машет руками, тычет ими куда-то в небо над головой и за спиной у Надежды Геннадьевны.
Полуодетая, с мокрыми волосами, учительница выскакивает из домика, отбегает, смотрит.
Зловещее, варварски-прекрасное зрелище открывается ей. Украдкой, в тишине спящего посёлка, флигель горит. Пока только крыша, как раз над душевой. Огонь весело пляшет, кровельное железо потрескивает от жара. Этот барабанящий звук учительница приняла то ли за дождик, то ли за шлепки еловых лап.
У большого дома жмутся ошарашенные подростки.
Заснувший поселок оживает. Всё приходит в движение. Вспыхивают квадраты окон. Раздаются голоса соседей, крики: Пожар! Побежали уже! Вызвали!
А между тем в душе безмятежно моется Оксана Владимировна. Горим, кричит вторая учительница, за руку вытаскивает голую мокрую напарницу, накидывает на неё полотенце. Полотенце мало, они прилаживают второе. Оксана Владимировна, капая на пахнущие табаки, стоит на дорожке. Потрясённо моргая, смотрит на горящий флигель.
Кое-как одевшись, учительницы выгоняют подростков на дачную улицу. Постройка горит большой свечой, пионерским костром. С артиллерийским грохотом и снопами искр отлетают доски. Ясно, что спасать домик уже поздно. Соседи беспокоятся, чтоб огонь не перекинулся на другие постройки.
На лицах оранжевые блики. Ждут пожарных.
Оксана Владимировна стоит окруженная жмущимися к ней девчонками. Её лицо в розовых сполохах трагически-спокойно, на нём печать минувших страданий. Длинные волосы мокры, словно происходит не пожар, а наводнение. Дети-художники тонко чувствуют красоту и пафос момента: вы похожи на Кейт Уинслет, Оксана Владимировна, ластятся к ней подростки. И правда, сцена своим апокалиптическим настроем живо напоминает «Титаник», только что прошумевший по большим экранам.
Почему загорелось? – оформляется и звучит многоусто. Обсуждаются версии. Поджог? – но кому оно надо… Не топили, жара, вода в баках нагревается за день. Молния? – не было вроде молний, увидали бы.
Короткое замыкание, приходят все к выводу. Проводка загорелась. Всегда и всё можно валить на короткое замыкание.
Пожарные приезжают минут через пять, поливают остатки флигеля из шланга. Копчёный остов шипит и дымится. Обнажились зады участка с калиткой в лес, откуда, наверное, следят за событиями, переживают его обитатели-кабаны.
Приехал участковый, выясняет обстоятельства у трёх женщин и шестерых подростков. Взбаламученные поселковые охотно дают показания. Когда наконец все расходятся, начинает светать. Надежда Геннадьевна пускает к себе кровать обездомевшую Оксану Владимировну.
Долгожданный ливень пошёл только под утро. Погорельцы спали как убитые. Проснулись они совсем в другой подмосковной погоде, серенькой, с лужами; несмотря на прошедший дождь, остатки флигеля ещё дымились.
Приехали Тонины родители, обескураженные, растерянные. Они остаются разбираться с последствиями пожара, а прибывший по вызову Викин папа эвакуирует всю компанию в Москву. По дороге, под Солнечногорском, он останавливается у стекляшки Мак-Дональдса, выходит, возвращается с полными руками мороженого. Мрачноватый молчаливый мужчина, видимо, таким образом он выражает соболезнования погорельцам, перенёсшим такой стресс.
Незаметно, что кто-то горюет по поводу внезапно прервавшегося пленэра. Дети возбуждённо веселы. Оксана Владимировна в поэтическом мороке безмятежно смотрит в окно. Надежда Геннадьевна предвкушает встречу с мужем, его удивление по поводу её внезапного возвращения, всё, что за этим последует. Мама девочек Сметанниковых радуется, что скоро увидит своего Дениску и даст роздых пожилой маме, за которую втайне мучится всю неделю.
Загадка беспричинного пожара становится на время темой обсуждения в учительской, но быстро забывается. Загорелось и загорелось, главное, все живы, только Тониным родителям вышел убыток…
Спустя годы Надежду Геннадьевну внезапно подбрасывает.
Можно посчитать, сколько прошло лет: её дочка, появившаяся через десять месяцев после описываемых событий, уже старше упомянутых подростков.
Стоит 6 июня. FB упражняется в пушкинолюбии.
И среди этой пушкинианы у Надежды Геннадьевны пелена вдруг падает с глаз. Связь между спиритическими сессиями, где сплошь грубо нарушалась медиумическая этика, Пушкиным и пожаром становится ей совершенно ясна.
Просто, как тятя, тятя, наши сети притащили мертвеца!
Запоздалый триумф дедуктивного метода слегка омрачается чувством полученного, но не понятого урока…
Так вот: они его просто достали!
Своей детской непосредственностью.
Замотали, задёргали… Туда-сюда, приди-уйди.
И он покончил с этим безобразием. В одночасье, жёстко, мужской рукой.
А талантливый человек – он ведь талантлив во всем. Банально, но правда…
Сделано всё было аккуратно, быстро, как по нотам. Изящно, с некоторым постановочным шиком. Никого не подставил. Никто не пострадал, а впечатления остались сильные, чистый Борис Годунов + упомянутый Титаник.
…Кстати, Надежда Геннадьевна сверилась по календарю. Было 6 июня, всё сходится!
РУСАЛКИ
(опыт художественного очерка)
Картографы называют их каскадом, но, честно говоря, Огольцовские пруды больше похожи на связку сосисок. Или сарделек, учитывая соотношение длины к ширине.
Там, где у сарделек узелки, у нас мостики. Связка недлинная: три пруда, два мостика. Усугубляя гастрономические ассоциации, у мостиков дымят шашлычные и чебуречные. Мост над живописной плотинкой обмётан замками. Замки непростые – гравировкой, масляной краской и другими способами на них нанесены имена женихов и невест. Владимир + Елена, Кристина + Виталий, Гурген + Анжела, Полина + Даниил.
Замки символизируют крепость брачных уз, они прибывают, множатся, свисают гроздьями.
Малые дети обязательно задержатся на мостике, читая по слогам: Ан-на плюс Ген-на-дий, Ксе-ния плюс Фил-лип.
Вон показались и сами молодые, соединяющие свои жизни в поисках заявленных плюсов. Плюсы несомненно есть, например, красивая церемония, кульминация которой – прогулка по Огольцовскому парку, со свитой гостей, в окружении роя фотографов.
Томных разряженных гостей не спутаешь с фотографами. Первые гуляют, вторые на работе. Энергичные, с рыщущими взглядами и выставленными жалами объективов.
Парад свадебных мод – вишенка на торте для нас, огольцовских, вышедших в парк глотнуть свежего воздуха. Как прекрасны невесты с пружинящими кудряшками у висков, в белых и сливочных турнюрах, с обнаженными плечами. Но опасайтесь заполучить в поле зрения двух или трех невест одновременно. Можно ослепнуть, или получить волновой удар, попав в воронку непосильных эманаций: девы справляют важнейшие часы жизни.
Говорят, в прежние времена к свадебным эмоциям терпкой нотой примешивался страх первой брачной ночи.
Поглазев на новобрачных, огольцовцы минуют праздничный перешеек и разбегаются по парку. Подзарядившись чужим волнением, гоняют на великах, разминаются на спортивных площадках, режутся в бадминтон и пляжный волейбол. Ныряют в заросли декоративных кустарников и воды пруда, не рекомендованные, вообще-то, для купания. Пруды у нас используются для ловли мелкой кошачьей рыбки, катания на кобальтовых лодочках и водяных велосипедах.
Пиво, мороженое, орешки и чебуреки съедаются у нас по субботам и воскресеньям в несметных количествах. Публика посолидней закусывает в летних кафе и ресторанчиках харчо и шашлыками.
Хорошо!
В выходные своим праздничным видом описываемый уголок Огольцовского парка похож на парижское кафе «Поплавок», известное по картинам Огюста Ренуара.
В будни парк другой. Он тих и меланхоличен даже в солнечную погоду. В отсутствие машин и коптящих жаровен проступают Казаков и Жилярди, чьей архитектурной мысли Огольцово обязано сохранившимися усадебными постройками и нарядной бело-розовой церковью. Людей мало, лодок на пруду – пара-тройка, только бесчисленные велики, как насекомые, носятся, жужжа и сверкая.
Будним июньским днем мы прогуливаемся в парке, произнося обычные наши банальности.
Какой красивый парк.
Лучший в Москве, чего уж там…
…Петровы пусть утрутся со своим плоским Кусково!
Смотри, утята…
Осторожно, велосипед.
Купив по мороженому, мы сворачиваем с узелка номер один в сторону сардельки номер два. Усаживаемся на скамейку под ивой.
Кто-то задастся вопросом: что двое взрослых людей делают в парке в понедельник в час дня?
Гуляют! – готов у нас ответ. – Мы гуляем здесь, – поясним мы охотно, – наслаждаемся близостью природы, красотой садово-паркового устройства. Безлюдьем, присущим Огольцовскому парку по понедельникам. А на работу, где положено находиться всем честным гражданам и связанный с неявкой на неё возможный факт тунеядства, на который, чувствуем, намекает ваш вопрос, мы не ходим, потому что мы свободные художники. Фрилансеры. Наша работа всегда с нами, в наших головах.
Пока мы ведём диалог с воображаемым оппонентом, мороженое начинает таять. Мы разворачиваем мягчающие свертки и едим с наслаждением.
Мороженое, съеденное ради вкуса и праздника.
Красота парка, лучшего в Москве.
Жемчужный умытый дождиком июньский денёк.
Пруд: кувшинки на серебряной амальгаме.
Тут мы их увидели. Русалок, четырёх.
Образуя модернистский орнамент, девы купались у кромки пруда. Купальщиц разделяли равные отрезки берега, словно их расставил невидимый Петипа. Приседая, девы окунались по грудь и плечи. Вплетали в волосы гирлянды озерных трав, плети кувшинок. Принимали грациозные позы. Что-то типа мокрых саванов облегало юные плечи и груди.
Все как на подбор были красавицы.
Бледные плечи и руки фосфоресцировали. Зрелище приводило на ум прерафаэлитскую «Офелию». Серебристый по пасмурной погоде колорит делал картину совершенно декадентской.
Тут мы очнулись от морока. Что за мистерии в рабочий полдень?
В понедельник.
Кино, что ль, снимают?
Или передачу?
Колдовство разъяснилось через минуту наблюдений. В кустах, под ивовыми косами ожили, зашевелились сопровождающие дев фотографы, по три-четыре на каждую. Вот кто дирижировал действом. Русалки оказались обычными для наших краев невестами.
Сразу четыре свадебных фотосессии.
…Великая битва красоты и разума разворачивалась на наших глазах. Девы, танцующие в ледяной июньской воде, казалось, совершали древний обряд. Тина облепляла тонкие щиколотки. Воды пруда ластились к юным плечам и станам. Глаза горели черным огнём. Движения купальщиц отличала плавность, присущая сновидениям.
Женихов, сколько мы не вглядывались в копошение на том берегу, обнаружить не удалось. Если задуматься, именно женихи должны были сейчас свивать из невест венки…
Но что осталось бы потомкам, кроме неудобосказуемых воспоминаний…
Меж тем фотографы, среди которых были и женщины, мучили невест уже больше часа. Не дождавшись финала, мы побрели в сторону мостика номер 2.
Дорожка, огибающая пруд, позволяла увидеть происходящее из первого ряда, с расстояния нескольких метров. Минуя русалочий затон, немногочисленные гуляющие замедляли шаг. Зеваки образовали небольшую толпу. Малыши вбегали на священную территорию искусства. Мамаши, пригибаясь, догоняли детей под ивами, хватали, уводили.
Игнорируя зевак, девы отдавались действу, словно происходил первый и последний день их жизни.
С тем же упорством и нежной страстью танцует подёнка, белёсое, прозрачное, похожее на невесту насекомое в свой скупо отмеренный природой единственный день.
Но невесты, или мы чего-то не догоняем, стоят ведь на пороге большой жизни.
Так?
Но откуда этот предсмертный кураж? Языческая страсть русалий?
Попробуем подыскать этому научное объяснение.
Версия номер один. Огольцовский парк – красивейший в Москве. Из лучших образцов садово-парковой и усадебной культуры, где витает еще дух Голицыных и Шереметевых. До влажного чмоканья пропитанный искусствами и аллегориями. Чьи фантомы переселяются в невест, – и те пляшут под их дудки и свирели.
Или так (версия два).
В канун свадьбы в девах просыпается родовое, архетипическое. Тёмный зов. Потребность принести тайную жертву. А фотосессия – лишь удобное обличье для древнего обряда…
В этом случае интересна роль фотографов!
Приставленные командовать обрядом, фотографы придают ему удобоваримый облик, формат. Фиксируют для потомков. Фотохудожники, и только они, чувствуют и понимают тайную подоплёку действа. Тонкие связи с прошлым, их непрерывность и необратимость.
Осознают фотографы и свою странную, но важную миссию.
…Один был стукнут в юности «Гиласом и нимфами» кисти Уотерхауса. У второго с художественной школы засели в подкорке Сомов, у третьего – перламутровый Борисов-Мусатов.
Русалочьи фотографии не пойдут в музеи и галереи. Не будут напечатаны глянцевыми журналами и электронными их тёзками. Мужья, бывшие женихи, будут сторониться страниц, пахнущих засушенными розами.
Тяжелые русалочьи тома, стыдные в своей наивности, станут перелистывать сами невесты, теперь уже жены, в большинстве случаев, увы, разведённые.
Их дочери.
Сыновья, пока маленькие, примерно до семи лет.
Сентиментальные тещи, поёживающиеся при воспоминании о свадебных расходах.
Подруги, изучающие постановочные идеи.
Так, спорами умильно-романтических и невольно-эротических фотографий традиция русалий распространится. Продолжится, передастся по наследству. Новые невесты, народившиеся от предшественниц, поведут гостей в Огольцовский парк. Здесь, надолго заняв их вином и шашлыками, девы вспенят тихие воды пруда фигурами древнего обряда.
Откуда-то, на минуточку, невестам хорошо известными!
…Кстати, удалось выяснить. Молодых, а потом уже не очень молодых женщин, бывших огольцовских невест мучают однообразные кошмары. Сны, скорей, видения. Собственные фосфоресцирующие руки, голая грудь в кувшинках. Волосы, перевитые чёрной водой.
Звучащий как бы со стороны, собственный то ли стонущий смех, то ли плач. Погружение в вязкий щемящий эротизм.
Интересно, что женщины никак не связывают эти «глюки», как они их называют, со свадебной фотосессией.