Выпуск №11
Автор: Мэри Робинсон
Перевел с английского: Павел Алешин
Предисловие
Каждому любителю поэтических сочинений должно быть заметно, что современный сонет, завершающийся двустишием, заключающим в себе общее настроение стихотворения, ограничивает фантазию поэта, что часто приводит к внезапному прерыванию прекрасной и интересной картины, в то время как древний, или как его обычно называют, правильный сонет может быть продолжен целым рядом зарисовок, составляющими часть одного исторического или воображаемого описания и вместе формирующими законченную и связанную историю. С этой мыслью я отважилась сочинить следующее собрание [сонетов]; с целью представить их не как подражание Петрарке, но как вариант такого написания сонетов, к которому так редко обращаются в английском языке, хотя он был усвоен тем высочайшим Бардом, чья Муза создала великий эпос о Потерянном рае, а также более скромное излияние [Поэзии], которое я привожу как пример той формы, о которой я говорю и которую большинство классических авторов называют правильным сонетом:
О соловей, чей зов так звонок в дни
Зеленого ликующего мая,
Защелкай, трели с ветви рассыпая, –
Пусть ввечеру глаза смежат они.
Пока не начала в лесной тени
Стенать кукушка, скорбная и злая,
Влюбленному несчастья предвещая,
В него надежду пением вдохни,
Иль будет кукованьем неизбежно
Заглушено – в который раз! – оно,
И вновь себя спрошу я безнадежно:
«Ужель мне утешенья не дано?»
Пой, Музы и Любви наперсник нежный, –
Ведь им обеим я служу равно[1].
Можно бесконечно перечислять огромное количество авторов, сочиняющих сонеты самого разного вида, но лишь немногие из них в самом деле заслуживают упоминания; и когда вдруг среди неоднородной массы безвкусных и вымученных трудов яркая жемчужина блеснет на страницах поэзии, это едва ли вызовет интерес из-за дурной репутации, которая ныне имеется у сонетов. Столь немногие из тех, кто избрали своей деятельностью искусство поэзии, уделяют внимание правилам, что я видела стихотворение, которое состоит более чем из тридцати строк и вышло в свет под названием Сонета из-под пера писателя, чей классический вкус должен был заставить его не использовать такое неверное наименование. Доктор Джонсон описывает Сонет как «короткое стихотворение из четырнадцати строк, рифмы для которых подобраны по определенному правилу». Далее он добавляет: «Со времен Мильтона им не пользовался ни один выдающийся поэт». Ощущая чрезвычайные сложности, с которыми мне придется столкнуться, предлагая миру небольшой венок [сонетов] – венок, собранный на той тропе, на которую даже лучшие поэты боятся ступить, и зная, что английский язык, среди других языков, менее всего подходит для такого начинания (ибо, я полагаю, что такого рода композиции из сонетов появились в итальянском языке, в котором гласные используются во всевозможных сочетаниях с согласными), я хочу только указать путь, по которому смогут успешно последовать более способные перья и к которому могут быть приспособлены самые лучшие классические красоты с тем, чтобы выявить их со всеми преимуществами. Замысловатые, лишенные естественности сонеты встречаются чрезвычайно часто, ибо каждое рифмованное пустозвонство, от шести до шестидесяти строк, подпадает под это наименование, поэтому глаз обычно отворачивается от этого вида стихотворений с отвращением. Каждый школьник, каждый романтический писака считает, что сонет – задача не слишком трудная. Из-за невежества одних и из-за тщеславия других мы наблюдаем ежемесячные и ежедневные публикации, изобилующие балладами, одами, элегиями, эпитафиями и аллегориями – не поддающимися описанию произведениями-однодневками, созданными разгоряченными мозгами самоуверенных рифмачей, которые сопровождены наименованием Сонета! Я признаю себя такой ревностной приверженицей Музы, что любое новшество, которое, кажется, угрожает даже самому незначительному из ее устоявшихся правил, заставляет меня трепетать в страхе, как бы этот хаос беспутных занятий, слишком долго разраставшийся, подобно подавляющей тени, угрожающей сиянию интеллектуального света, при бездействии других и распущенности других не затмил утонченные силы разума и не низвел достоинства талантов до низшей степени деградации. Как поэзия обладает силой возвышать, так обладает она и магией очищения. Древние считали это искусство столь важным, что, прежде чем отправлять своих героев на самые славные свершения, они вдохновляли их чтением великих и гармоничных произведений. Самые мудрые не стеснялись выказывать благоговение перед творениями умов, украшенными очарованием ритмов: эти силы прежде считалась столь таинственными, позволяющими заглядывать за поверхность событий, что один классический автор в восхищении, описывая даруемое Музой вдохновение, так выразился об этом:
Когда все то, что в будущем грядет,
Пред ясным взором Музы предстает,
Поэта сердце прозревает бури
В небес чистейшей ласковой лазури,
Когда не явлен никому их пыл.
Сверхчеловеческих он полон сил
И видит то, что остальным незримо,
И с тем душа его неразделима.
Дано недаром было в Древнем Риме
Одно Поэту и Пророку имя.
Поэта просветленным чтил и бритт,
И бардом также каждый был друид[2].
То, что поэзию следует беречь как украшение народа, ничто не может убедительнее доказать, чем тот простой факт, что в те века, когда в Британии лавры поэтов цвели особенно обильно, умы и нравы ее жителей были сами благопристойными и просвещенными. Даже язык страны становится более изысканным благодаря изяществу [поэтических] ритмов; напевы Уоллера произвели в этом смысле больший эффект, чем все усилия священнослужителей, начиная с тех дней, когда были распространены таинства и суеверия друидов. Хотя бесконечное разнообразие гармонических излияний [поэзии] воздействуют по-разному на разные умы, среди них, я полагаю, совсем мало тех, что абсолютно нечувствительны к силам поэтических сочинений. Ледяной должна быть та грудь, которая может противостоять волшебству рифм стихотворения [Поупа] «Элоиза Абеляру»; и подобен камню, и потерян для всех возвышенных ощущений души тот, чей слух не восхищается величественными и совершенными строками божественного Мильтона! Романтическое рыцарство Спенсера оживляет воображение, а жалобная сладостность Коллинза успокаивает и проникает в самую глубь сердца. Насколько Британия была бы ущербнее в сравнении с другими странами в смысле интеллектуального благополучия, если бы эти поэты не существовали! И, все же, печальная истина состоит в том, что здесь, где гениальность были дана [столь многим] щедрой рукой природы, можно сказать расточительно, в течение долгих лет литературные таланты не удостаивались ни малейшего общественного признания. Многие авторы, чьи творения особо высоко почитаются теперь, когда их прах покоится в могилах, в жизни страдали от бессилия и даже умирали в мрачной нищете, словно бы именно такова судьба гения – быть пренебрегаемым при жизни и обрести славу только тогда, когда вдохновенное сознание покинуло этот мир навсегда. Талантливый механик радуется, видя, что его трудам покровительствуют, и получает вознаграждение за свое изобретение, и имеет возможность наслаждаться его работой. Но жизнь Поэта – это одна непрекращающаяся война: на него нападает Зависть, его жалит Злоба, его ранят брезгливые замечания затаившихся убийц. Чем прекраснее его произведения, тем большему количеству противников он противостоит; ибо враги гения многочисленны. В интересах невежественных и сильных – подавлять излияния просветленных умов; во времена, когда только монахи умели писать, а читать – дворяне, власть торжествовала с помощью внушаемого ею страха; и раб, околдованный незнанием, обнимал свои оковы без ропота. Тогда лучшие силы разума были погребены, словно драгоценный камень в темной шахте; однако благодаря медленному и трудному прогрессу они были извлечены, и вскоре должны были засиять вселенским светом; ибо такая [светлая] эпоха быстро приближается, когда таланты возвышаются подобно нетленной колонне, а по земле рассеиваются обломки суеверий. Так как древние считали, что поэты обладают пророческой силой, то это звание пользовалось у них самым безграничным почитанием. В не столь отдаленные времена особой славой в обществе пользовались барды; прежде князья и священники преклонялись перед величием гения: Петрарка был увенчан лаврами, самой благородной диадемой, на Римском Капитолии; его почитатели были благородны духом, его современники –справедливы. И его имя будет запечатлено на скрижалях истории как достойное свидетельство его собственных талантов и благородства его страны. И в то же время печальная истина, и национальный позор, заключается в том, что этот Остров [Британия], столь щедро одаренный природой, дόлжно отметить среди всех просвещенных стран как самый пренебрегающий литературными заслугами! но я осмелюсь предположить, что и Поэты, и Философы, живущие в настоящее время в Британии, родись они в другом месте, были бы удостоены самых высоких почестей и увековечены в памяти потомков. Я не могу закончить эти рассуждения, не воздав должное талантам моих прославленных соотечественниц, не пользующихся покровительством дворов и не защищенных власть имущими, которые упорно идут по литературным путям и облагораживают себя неугасимым блеском умственного превосходства.
К Читателю
История Лесбийской Музы, хотя и не новая для читателя классической литературы, предстала моему воображению таким живым примером [истории] человеческого ума, одаренного самыми утонченными талантами, но все же поддавшегося разрушительной силе неуправляемых страстей, что я почувствовала непреодолимое желание попытаться очертить их развитие; смешиваясь с ярким изображением ее души, подобные нравственные размышления, как смогут, будут пробуждать сострадание в сердцах, доказывая их восприимчивость и вооружая их против опасности потворствовать слишком буйным мечтаниям. Несчастные возлюбленные, Элоиза и Абеляр, и считающиеся связанными лишь платоническими чувствами Петрарка и Лаура нашли хвалителей среди многих выдающихся авторов. Овидий и Поуп прославили страсть Сафо к Фаону, но созданные ими портреты, хоть и прекрасно написанные, полны теней, которые скорее принижают, а не возвеличивают греческую поэтессу. На следующих страницах я постаралась собрать самые полные сведения об этой прославленной женщине, чья слава донесла для нас некоторые фрагменты ее творений сквозь темные эпохи, спустя более чем две тысячи лет. Достоинства ее произведений должны были быть неоспоримы, раз они оставили всех других занимавшихся литературой женщин во мраке забвения; ибо известно, что поэзия, во времена, когда она жила, почиталась особенно высоко и что те, кто были одарены божественным вдохновением, считались первейшими из людей. В ряду многих греческих писателей Сафо была непревзойденной поэтессой своего времени; зависть, которую она возбуждала, почести, которых она удостаивалась, и роковая страсть, которая положила конец ее жизни, вызовут, как мне верится, в душе восприимчивого читателя сочувствие, что сделает следующие поэтические мелочи не совсем неинтересными.
Мэри Робинсон
Сент Джеймс Плейс, 1796
__________________________
[1] Стихотворение Джона Мильтона «Сонет к соловью» в переводе Ю. Корнеева, цит. по: Мильтон Дж. Потерянный рай. Стихотворения. Самсон-борец. М., 1976 (Электронный ресурс: http://lib.ru/POEZIQ/MILTON/milton1_1.txt).
[2] Это отрывок из поэмы поэта Уильяма Купера (1731–1800) «Застольная беседа».
_____
Рассказ о Сафо
Сафо, которую древние удостоили титула «десятой музы», родилась в городе Митилены на острове Лесбос, за шесть столетий до христианской эры. Так как никакие подробности о происхождении ее семьи до следующих поколений не дошли, вероятнее всего то, что и сама она придавала мало значения этому вопросу. Достаточно рано ее выдали замуж за Керкола, уроженца острова Андрос; он обладал значительным состоянием, и хотя часто говорят, что муза Лесбоса была скупо одарена красотой, он полюбил ее, возможно, более за ее душевные качества, нежели за красоту. Считается, что в этом союзе она родила дочь; но Керкол оставил ее, в молодом возрасте, вдовой, и после этого ничто не могло убедить ее вновь выйти замуж. Слава ее гения, распространившаяся по самым далеким уголкам земли, вызывала зависть некоторых писателей, пытавшихся бросить тень на ее характер, якобы меркнувший перед сиянием ее поэтического таланта. Однако ее душа была полна гармонии – той гармонии, которую не могут обрести ни искусство, ни наука; она сознавала свое первенство [в поэзии] и платила [за это] Музам своим безграничным поклонением. Митиленцы так почитали ее поэзию и тот час, когда, Сафо родилась на их земле, что печатали монеты с изображением ее профиля; когда же она умерла, они почтили ее память такими почестями, каких удостаиваются только правители. [В древности] история Антиоха рассматривалась как неопровержимое доказательство умения Сафо выявлять и описывать человеческие страсти. Утверждают, что этот государь питал роковую привязанность к своей мачехе Стратонике; это чувство, хотя он и старался подавить его влияние, все же действовало на его здоровье, и, после многих безуспешных попыток Антиоха избавиться от него, оно довело царевича до крайне опасного состояния. Его врачи отмечали симптомы болезни и обнаружили, что они столь соответствуют описанию Сафо нежной страсти, что без колебаний высказали мнение о причине, произведшей столь опасный эффект. То, что Сафо были знакомы те чувства, которые она так хорошо описывала, очевидно из ее произведений, да и маловероятно, что ум столь утонченно нежный, столь возвышенно одаренный, мог избежать тех чар, которые пробудили бы и саму Апатию. Редкие дошедшие до нас фрагменты творений, вышедших из-под пера греческой музы, были признаны самыми достойными судьями примерами литературы, исполненными патетики, блеска и любовной страсти. Ода, которая была оценена больше всего, написана размером, называемым ныне сапфическим. Он послужил образцом для Поупа, когда он работал над своим юношеским произведением, начинающимся так:
Счастлив муж, который и труд, и время…
Аддисон придерживался мнения, что творения Сафо были полны такими очаровательными красотами и исполнены такого яркого сияния чувствительности, что, вероятно, если бы они сохранились все целиком, то было бы опасно читать их. В них не было никаких искусственных украшений притворной страсти; они были подлинными излияниями в высшей степени просветленной души, старавшейся преодолеть роковые чары и тщетно противопоставлявшей осознанную гордость своей славой пылкой восприимчивости благородного сердца. Хотя немногие строфы, вышедшие из-под пера лесбийской поэтессы, прошли невредимыми сквозь сумрак забвения, все же, те, что сохранились, столь изысканно трогательны и прекрасны, что они бесспорно являются свидетельством вкуса, чувствительности и вдохновенности ума, создавшего их. Изучая раритеты древности, мы обращаем внимание на совершенства, а не на величие реликвий, которые сохранились под обломками веков: и как сейчас самое маленькое ювелирное украшение, несущее в себе следы тонких прикосновений [древнего] мастера, ценнее для нас самых непомерных изделий, созданных трудами ложного вкуса, так [в будущем] будут продолжать восхищаться драгоценными фрагментами стихов бессмертной Сафо, когда массивная продукция малозначащих поэтов обратится в прах. Однако нужно принимать во внимание то, что немногие образцы творений греческой музы дошли до нас спустя двадцать три столетия, и, кроме того, через руки многочисленных переводчиков; и поскольку известно, что Зависть часто наслаждается низменным обесцениванием заслуг, которым она не может подражать, можно предположить, что некоторые отрывки [приписываемые поэтессе] сохранились по ошибке, или же по незнанию или по злому умыслу. Сафо, чья слава сияла вокруг нее тем великолепным сиянием, которое испускают ее творения, знала, что она творит для грядущих времен; поэтому невозможно представить, чтобы она создала сочинения, которые могли бы запятнать ее репутацию или умалить ту [поэтическую] славу, которой она хотела посвятить свою жизнь. Утонченность ее чувств не может найти более красноречивого защитника, нежели их излияния [в стихах]. Утверждают, что в исполненном живости панегирике она славила добродетели своего брата Лариха и что с самым резким и суровым осуждением она отзывалась о [порочном] чувстве, которое другой ее брат, Харакс, питал к прекрасной Родопе. Если ее произведения в некоторых случаях казались привередливой цивилизованности новых времен слишком страстными, пусть ее извинит то, что, к чести ее страны, свободное образование греков было таковым, что побуждало их воспринимать творения гения с объективным восторгом; и когда они выказывали почести Сафо, то боготворили Музу, но не Женщину. Я завершу свой рассказ отрывками из работ ученого и просвещенного аббата Бартелеми, которые станут одновременно оправданием и восхвалением греческой поэтессы: «Сафо пыталась прививать женщинам Лесбоса вкус к литературе; многие из них получали от нее наставления [в поэзии], и иностранки также становились ее ученицами. Она любила их очень сильно, потому что не умела любить иначе; и она выражала свою нежность к ним со всей силой страсти; ваше удивление по этому поводу прекратится, если вы узнаете о крайней чувствительности греков и откроете для себя, что среди них самые невинные дружеские связи часто заимствовали страстный язык любви». Сафо обладала определенной легкостью манер, и пылкость ее выражений была настолько непредумышленной, что делала ее беззащитной перед ненавистью некоторых знатных женщин, униженных ее превосходством, и перед ревностью ее учениц, которым когда-то она более благоволила, нежели другим. На эту ненависть она отвечала правдой и иронией, которые совершенно выводили из себя ее врагов. Она отправилась на Сицилию, где впоследствии ей воздвигли статую; выполнил ее Силанион, один из самых прославленных скульпторов своего времени. Чувствительность Сафо была чрезвычайной! Она полюбила Фаона, который покинул ее, и после различных усилий, предпринятых, чтобы вернуть его, она бросилась с Левкадской скалы и погибла в волнах.
«Смерть не стерла позорное клеймо, которое пристало к ее личности, ибо Зависть, связанная с прославленными именами, не исчезает, но завещает свои поношения Клевете, которая никогда не умирает». Некоторые греческие женщины занимались поэзией, и успешно, но ни одна не смогла достичь совершенства Сафо. И среди других поэтов лишь немногие в самом деле превзошли ее».
____
Мэри Робинсон
Сафо и Фаон
I
Вступительный сонет
Благословенны небесами те,
Кому дано воображенья пламя,
Кто лиру нежно трогает перстами,
Чей голос вечно верен чистоте.
Пусть разум, приобщенный к красоте
Гармонии, возносится мечтами,
Над низменными возлетев страстями,
Что чувства тянут к грубой темноте.
Ведь это ты, Поэзия благая,
Даруешь человеку утешенье,
Когда страдает он, изнемогая
От мук любви и умопомраченья, –
Своим Элизием напоминая
Ему, что дух его – небес свеченье.
II
Храм Целомудрия
Средь гор, высо́ко, с небом наравне,
Храм Целомудрия стоит священный
Что силой создан, вечной и блаженной,
Что красотой сияет в вышине.
Парить с ним рядом сладостно луне,
Средь облаков, пока благословенной
усладой, неземной и сокровенной,
Мир одаряют Оры в тишине.
И мраморные белые ступени
Усеянные остротою роз,
Ведут в алтарь, встают где на колени
Молясь, весталки, бледные от слез,
Своей Богини строгой чтя веленья.
Любви покинуть этот храм пришлось.
III
Приют Наслаждений
Спустись в долину, чьи густые тени
Хранят от света полдня свой секрет.
Там фавны с нимфами не знают бед.
Приют там самых сладких наслаждений.
Среди фиалок, предаваясь лени,
Там красота пришедшим смотрит вслед,
И взор ее нежней, чем нежный свет
Серебряной царицы сновидений.
У гиацинтов аромат желая
Украсть, зефиры там к земле летят,
Когда фонтаны, капли рассыпая,
С цветами спорить в свежести хотят.
Любви там рана заживет любая,
Там страсть амуры смехом усмирят.
IV
Сафо впервые ощущает свою страсть
О, отчего, когда в глаза Фаона
Гляжу, все мысли – в диком беспорядке?
И все мои способности в упадке?
И грудь сдержать не может боли стона?
И лира на земле лежит, без звона,
Забыта Муза, дар утерян сладкий;
Взор, губы выдают, что Сафо в схватке
Со страстью гибнет – нет от мук заслона!
О, на скамье мне дайте отдохнуть;
Ко мне, мои певицы, ученицы,
Мне нежной песней усмирите грудь.
И нежность всюду как распространится,
К блаженству пусть откроет жалость путь,
Чтоб от отчаянья мне защититься!
V
Пренебрегает могуществом страсти
Как разум слаб пред торжеством Любви!
Как перед ней иная страсть робеет!
И даже – к Славе, что стихи лелеет,
У Сафо что всегда была в крови.
Несчастная! ей не заметны дни,
Когда природа летом в неге млеет,
С пути покоя, мудростью что веет,
Сойти ее зовут любви огни.
О, ты, кто поселился в храме том,
Где обрела Невинность свой приют,
Ты, чувства не бушуют в сердце чьем,
Чья мысль смиренная не знает смут,
Не соблазнись услад земных путем –
Ведь их не сбросишь ядовитых пут.
VI
Описывает признаки Любви
Любовь то ль – устремлять свой нежный взор,
Скрывать румянец на щеках напрасно
Бежать от суеты, плутая праздно
Средь троп запутанных безлюдных гор?
Не понимая, слушать разговор,
Одно лишь имя воспевать всечасно,
Луны печалью любоваться страстно,
Превозносить и вдруг бросать укор?
Блаженства ждать и мучиться тоскою,
Не сдерживать невольный вздох в груди,
Воображать свиданье и покоя
Не знать, давая ревности цвести,
Бояться дня и смерть считать благою?
Так чувствую я: это – мир Любви.
VII
Взывает к Рассудку
Приди, Рассудок! нервы успокой
И бурю усыпи в душе раздора,
Не оставляй без своего надзора,
Верни уму потерянный покой.
В мозгу, когда оставлена тобой,
Туманные виденья вьют узоры,
Там страсть царит – ветров так в море ссоры
Становятся вдруг яростной борьбой.
Напрасны Философии щедроты,
И счастье чистое истощено,
И скрыта мудрость от меня природы,
Ведь зрение мое замутнено.
Какие может видеть взор красоты,
Коль в лабиринтах разума темно?
VIII
Ее страсть усиливается
О, почему, хоть каждой жиле больно,
Столь крови в сердце медленно струенье?
Но и от редкого сердцебиенья
На щеках розы расцветают вольно.
Напрасно долы Лесбоса раздольны,
Искусство не дает успокоенья,
Касаюсь лиры я без упоенья,
Хотя и боги перед ней безвольны.
Фаону, милые подруги, вы
Скажите, что над славой страсть смеется,
Что только радости любви верны,
От коих дух взлететь на небо рвется.
О, будут пусть стыда следы видны!
О, пусть восторг в груди его зажжется!
IX
Жалуется на ветреность Фаона
Вы, резвые, причудливые дети,
Играющие в чащах шаловливо,
Сатиры, нимфы где сластолюбиво
И шумно веселятся в лунном свете,
Вы, расставляющие страсти сети
По всей земле для смертных кропотливо,
Едва владыка света горделиво
Свою являет силу на рассвете,
Приказывали часто вы Фаону
Бродить в лощинах, среди мрачных скал,
И он, кимвальному послушный звону,
Он от друзей своих тогда бежал;
Но в миг такой его ничем не трону:
Мне никогда он сердцем не внимал.
X
Описывает Фаона
Как сладостная речь его опасна!
Смертелен взгляд сапфировых очей,
Что множеством наполнил стрел-лучей
Амур, и в них царит он самовластно.
Как часто я желала, пусть напрасно,
Прильнуть к щекам (в них смерть – еще верней),
Пока уста, рубинов что красней,
Манят к себе дыханьем сладострастно.
Ах, любоваться мне бы хоть челом,
Власами золотыми осененным! –
Как белоснежным лилии цветком,
Светилом горделивым озаренным.
Но тотчас же усну я вечным сном,
Как мир увижу я его лишенным.
XI
Отвергает силу Рассудка
Рассудок! Властелин превозносимый
Ума, велеречивое виденье!
Порывы страсти – не в твоем владенье!
Ты справишься ль с мечтой неугасимой?
Нет! Вздохи ведь Любви неутомимы –
Сдувают твой огонь их дуновенья,
В то время Славе как сулит забвенье
Безумье, наслаждением стремимо.
Надежду буря рока умерщвляет,
И к горю исступление летит;
Права на трон твой ревность заявляет,
Что хаос ада вкруг себя растит.
А ты? Что идол мудрых представляет
Собой? – лишь тень, что призраком блестит!
XII
Сонет, предшествующий ее разговору с Фаоном
Как будто бы усыпан весь шафраном
И пахнет розой мозаичный пол,
Роса колонны увлажняет ствол
Ручьем амброзии благоуханным.
Фаон мой улыбается! желанным
Он блеском щек блеск солнца превзошел.
В Венере он защитницу обрел –
Ее покровом осенен дурманным.
Среди лимонов, зреющих кругом,
Дышите, флейты сладостные, нежно,
Мелодии пусть ваши льются в нем
Гармонией, пусть тают безмятежно!
Пусть обо мне мечтает он – во всем
Едиными мы станем неизбежно.
XIII
Пытается очаровать его
Дриады, принесите мне венок
Из роз – я ленты не ношу с кудрями,
Украшенные редкими камнями,
Которыми так славится Восток.
Амур своим покровом обволок
Меня, взмахнув пурпурными крылами,
Босыми ощущаю я ногами
В долине каждый ласковый цветок.
Из листьев мирта пояс дайте мне
И грудь прикройте легкой белой тканью,
Ведь в лебединой, чистой белизне
Нежнее тела нежное сиянье:
Амур вознаграждает нимф вдвойне
За простоту и скромность одеянья.
XIV
К эоловой арфе
Эола арфа нежная, играет
Пока средь кротких струн твоих зефир,
И западного пламени порфир
В покровах сумеречных угасает,
Пусть голос твой в Фаоне пробуждает
Мечты, пока тьмой не покрылся мир,
А соловей, тоскуя, свой кумир,
В последний час заката воспевает.
Твои пусть всюду разлетятся звуки,
Голубки как влюбленной воркованье –
Простые люди позабудут муки
Свои, услышав их очарованье,
И не смеется пусть мудрец, ведь хрупки
Любви простосердечной упованья.
XV
Фаон просыпается
На берегу пусть розы расцветут,
Где спит Фаон. О, счастье их благое! –
На тело упадут его нагое
Они – и в свете глаз его умрут!
Тимпанов эхо пусть раздастся тут!
Пусть девы одеянье дорогое
Фаону принесут, чело его младое
Пускай цветами нежно подчеркнут!
Из чаш порфирных льется пусть нектар,
Подобный вкусом винам Финикии!
Пусть милых щек не утихает жар,
И пусть нас свяжут узы колдовские
Любви! Пусть мне поможет лиры дар:
Слова: «он – мой» вложу во все стихи я!
XVI
Сафо отказывается от надежды
Надежда! Ты обманчивей, чем луч,
Что к ложу сумерки ведет ночному
Сквозь лес ли, иль в горах, когда истому
Они заката ловят между круч.
Прочь! призрачными чарами не мучь!
Фантазии оставь кому другому;
Пусть сну все мирно спящие благому
Поверят, что и сладок, и певуч.
Прощайте, долы! До свиданья, скалы,
И ручейки, журчащие, как Ты!
И рощи, где бродила я, бывало.
Мне следует уйти от красоты,
Мне горя предстоит вкусить немало,
Что ныне слаще для меня мечты!
XVII
Тирания Любви
К уму Любовь крадется незаметно
(Так летний бриз колышет моря сон) –
Боль до поры не ощущает он,
Пока не воцарится та победно.
Надежда с сердца снять заклятье – тщетна.
И будет мозг стихией истощен
И пламенем объят, опустошен, –
Тирану подчинится беззаветно.
О, Победитель, к побежденным строгий,
Так сладостно быть в рабстве у тебя!
Священны слез печальные потоки:
Блаженны те, вздыхают кто, скорбя!
Не смейте, нимфы, быть ко мне жестоки
И не судите, не любя, как я!
XVIII
К Фаону
Фаон, ты стал другим! но почему?
Коль страсти нет, любовь томит упреком.
Мне поверять своим бы лучше строкам
Тот дивный миг…я взору твоему
Так верила, когда на берегу
Лежали мы вдвоем с тобой отлогом.
Но гаснут звезды в свете дня жестоком –
Лишь в памяти тот взор твой берегу.
Ты стал другим, источник бед моих!
Хотя моей повелеваешь кровью –
То мерзнущей от горьких слов твоих,
То полыхающей твоей любовью,
Не мой удел – блаженство, а – других.
Ах, почему восторг так связан с болью?
XIX
Сафо подозревает его в неверности
Прощайте же, жемчужные пески,
Леса, пещеры, гор далеких виды,
И вы прощайте, фавны, нереиды,
Мы с вами были прежде так близки!
Да, ваша Сафо гибнет от тоски,
И песни счастья ею позабыты,
Со струнами напрасно пальцы слиты –
Не петь ей воле лиры вопреки!
Фаона увела к себе Цирцея,
И демоны ее его дурманят,
В тени над ними темно-алой рея, –
Неверного в ее объятья манят.
А Сафо вянет, как цветок, бледнея,
И скорбь ее слепое сердце ранит.
ХХ
К Фаону
Я в поле для тебя могла б трудиться,
Принять легко могла бы нищету –
С тобой хоть к скифам странницей пойду,
Туда, где ночь и где зима – царица.
От мысли не могу никак укрыться,
В разлуке что томит мою мечту.
О, разве принесешь ты мне беду,
И болью ль наслаждение сменится?
Прочь, ложный страх! Судьбы капризной сила
Дала бы демону столь дивный вид?
Скорей голубка тигра б полюбила,
Иль лилию сорняк приворожит.
Надеяться боюсь, а гнев – забыла.
Судить – горда, разрыв же так страшит!
XXI
Сафо жалуется на постигшие ее рано несчастья
Зачем, зачем впустую время трачу?
Не радует меня и полдня свет,
Ни славы прежде чаемый привет,
И лишь вздыхаю я и горько плачу.
Пойду гулять – и волосы взлохмачу,
Не буду собирать цветы в букет,
Ведь в красоте мне больше счастья нет,
Каменья и духи свои я прячу.
Как долго солнце разума восходит,
Пред смертью обретаем мы его.
Но дальше от него меня уводят
И страх за дочь, и брата мотовство.
Фаон, коль тьма на жизнь мою нисходит,
Хоть ты не от отрекайся от него!
XXII
Фаон покидает Сафо
Бушует море, брызжет пеной дико!
И небо мечет молнии кругом!
Уже корабль различим с трудом,
Увы! Я этого страшилась мига!
Не слышен взрыв отчаянного крика
В неистовстве стихии роковом,
И ранят камни, будто бы ножом,
Но буре сердца боль равновелика.
Фаон, вернись! Ветра, корабль обратно
Направьте! Волны, бег умерьте свой!
Не насмехайтесь над тоской злорадно,
С душевной не сравниться вам борьбой!
В груди коль страсть пылает безотрадно,
Ей моря не страшны ни гнев, ни вой!
XXIII
Догадки Сафо
Фаон мой к жаркой Этне улетает!
Обманщик, что вниманьем избалован,
Какой ты сицилийкой околдован,
С твоим что сердцем так легко играет,
Пока от горя Сафо умирает?
Самой Весной ты был бы коронован,
Но прежним чувством больше ты не скован –
Теперь оно тебя лишь угнетает?
У Этны бродишь с нимфами пока,
В груди моей огонь горит сильнее.
Цветов любви природа так хрупка –
И ныне Сафо кипарис милее.
Скажи мне нежность хоть издалека,
Иль вечным сном я скорбь преодолею.
XXIV
Ее обращение к луне
О, кроткий шар, приветствующий ночь,
Долину наполняющий мечтами
И озеро ласкающий лучами,
Чью неподвижность им не превозмочь,
Чем взор холодный может твой помочь,
Во тьме, коль мысль отчаянья узлами
Опутана и носится кругами
И демонов прогнать не может прочь?
О, ночь, твоя огромна в мире власть,
И как величественен твой покой,
Когда цветы к воде хотят припасть,
И шепот твой так сладок под луной!
Увы, напрасны чары все – и страсть
Не усмирить твоею тишиной!
XXV
К Фаону
Кумир моей души! О, неужели
Своей ты Сафо голос позабыл,
И лик, и лиру, сладостный чей пыл
Восторг будил твой – и в душе и в теле?
Откажешься ль навеки в самом деле
От той любви, с которой в мире жил,
Лишишь надежды ль, что ты мне внушил,
И так уже что дышит еле-еле?
Вернись, владыка сердца моего!
Не чувствую я ни весны, ни лета,
Алтарь потух, и не разжечь его!
И в зимней тьме ума нет больше света,
Лишь вижу образ склепа своего
И лавра, не дождется что рассвета.
ХХVI
Сафо презрительно обращается к Философии
Там, на горе, где древний лес темнеет,
Где листья полдню мрак не отдают,
Ты, Философия, ищи приют,
Пускай в покое мир твой костенеет.
Там гнезда птиц отчаянья чернеют,
Что ночью песни скорбные поют.
Цветы росой там от страстей спасут,
И чувства быстро там деревенеют.
Ступай! Там шепот еле уловим
Ручья, крадущегося в страхе мимо,
Зефиров горький стон там различим
Средь эха, что бывает нестерпимо.
Пусть это счастье будет все твоим,
Но не гордись! Любовь неизлечима.
XXVII
Обращается к звездам
Вы, звезды, средь эбеновых полей
Небес струящие волненье света,
Пока врата не отперты рассвета,
Где реет знамя солнечных лучей,
Огня, что тише моего, слабей.
Мой плач – не вашей силы признак это.
Нет, сердце больно так рукой задето
Любви, и жалость не известна ей.
Коль то каприз природы – даровать
Нам чувства нежные, чтобы печали
Могли душой мы полностью познать,
Пустую гордость лучше б вы скрывали!
Коль в страсти – боль, а в хладе – благодать,
Пускай любви мы никогда б не знали.
XXVIII
Описывает чары Любви
Софистика слаба: борьба напрасна
С отчаяньем: смиренье не поможет,
Хоть омывает рану, что тревожит,
Пока в душе еще надежда властна.
Прощаться ибо память не согласна
С тем образом, который сердце гложет,
Ведь верит, что былое счастье может
Вернуться – то, что было так прекрасно.
Тот не любил, кто в муках не вздыхал,
У мест свиданий прежних кто, стеная,
Потоки горьких слез не проливал,
Счастливые часы припоминая,
Когда он весь любви своей внимал,
От взоров и улыбок нежных тая.
XXIX
Решает следовать за Фаоном
Прощайте, кедры, в чьей тени спала я,
Внимая колыбельной соловья,
Пока кружили бризы вкруг меня,
До щек моих дотронуться желая,
И насекомые, вблизи летая,
Цветы все забывали – их пьяня,
Манили губы, солнечного дня
И меда Гиблы* сладостней блистая.
Прощайте, реки чистые, навеки!
В чьих гротах боле мне не отдыхать,
В чьих пенных волн не нежиться мне млеке,
Растенья чьи в венки не заплетать,
Как прежде, чтоб в приюте скромной неги
Сияние Венеры созерцать.
*Гибла – античный город в Сицилии, который славился своим медом.
XXX
Прощается с Лесбосом
Стоит корабль, строг и одинок,
Вблизи скалы, врезающейся в море,
Чью гладь являют вспыхнувшие зори.
Омыт тончайшей пеною песок.
И грустной песней льется волн поток –
Поэтов, что в любви познали горе.
И с лож своих сирены встанут вскоре,
Чтоб повторить напев моих тревог!
Корабль готов родной покинуть брег,
Что вдруг волной могучей оросило.
Ты, челн благой, стреми свой нежно бег,
Пусть не слабеет, ветры, ваша сила.
О, Лесбос, мы прощаемся навек!
И ждет меня – любовь или могила!
XXXI
Описывает свой корабль
По морю быстро челн мой будет мчаться,
Ведь вздохами наполню парус я,
Надежда крепко встанет у руля,
Пока я буду с родиной прощаться.
И будет среди волн Тритон играться,
Амуры обживут нос корабля,
На раковине в ярком свете дня
Венера будет мне в пути являться.
Окрашенную пурпуром заката,
Дельфины глубь морскую озарят,
Повсюду брызг разбрасывая злато –
Тела их эти брызги отразят.
Меня же, страсть лелеющую свято,
Любви лишь песни в море усыпят.
XXXII
Думает о сопернице
Богам подобен тот, чью душу ты
Своими чарами околдовала,
Кого с тобою ныне страсть связала.
О, рабство дивное – предел мечты!
Богам подобен! Пламя красоты
Твоей его души соблазном стало,
И сладких уст твоих ему все мало –
Пчелу так манят свежие цветы.
Но кратко время юной пылкой страсти,
В объятьях будет скоро он другой,
И ты узнаешь в скорости, что счастье
Сменяется немыслимой тоской.
Пчела, устав, бежит чрезмерной сласти,
А буря смерть всегда несет с собой.
XXXIII
Достигает берегов Сицилии
Проснулась! Прочь, ночные откровенья!
Не искушайте слабнущую грудь –
Так зимородка может отпугнуть
И безобиднейшее дуновенье.
То были образы! Теперь свеченье
Мне солнца освещает к Этне путь.
Привет, холмы, леса, – на вас взглянуть
Хочу – забыть на миг хоть о мученье.
Я, Лесбоса прославленная дочь,
Приветствую вас в песне безмятежной,
Могла что мрачность мудрых превозмочь –
И те внимали ей с улыбкой нежной.
Но не дано ей ныне мне помочь –
В моей печали – долгой и безбрежной!
XXXIV
Молитва Сафо, обращенная к Венере
Венера, песнь тебе свою спою
Что в Митиленах любящие знали,
И через эхо постигали дали, –
Прошу тебя, услышь мольбу мою!
Владычица, того, кого люблю,
Из-за кого все чувства запылали,
Кого объятия не удержали
Мои, верни в них, лишь о том молю!
Источник радостей всех, благодати
Божественной богиня! Пусть Фаон
Фаона жертву не лишит объятий,
Тобою каждый вздох ее внушен!
Тогда сплетет венок любви усладе
Из песен Сафо – будет вечным он.
XXXV
Сафо упрекает Фаона
Зачем так омрачает день гроза
И гаснет в алтаре Венеры пламя,
Потушенное горькими слезами?
О, застил что за мрак его глаза?
Увы! Фаон – обманщик! Небеса,
Эреб навек пусть завладеет вами,
Пусть молнии беснуются с громами,
Ведь Сафо жаждет смертного лишь сна!
Без всяких слов решил ты убежать,
Но кто любил, ушел бы так – в молчанье?
«Прощай, любовь моя», – ты мне сказать
Бы мог, и помнила бы я прощанье,
Что тень мою могло бы утешать
В ее последнем на земле скитанье.
XXXVI
Ею полностью завладевает отчаянье
Меня ведите, сицилийки, в рощи,
Где слабо светит бледная луна,
Вода в ручье где горечи полна
И где цветы от ветра злого тощи,
К горам ведите необъятной мощи,
Где криком сов разбита тишина,
Где бродит тень печальная – одна
Средь мрачных ужасов угрюмой нощи.
В моем мозгу безумье воцарилось,
И чистый помутнел источник боли,
И кровь огнем по телу заструилась.
Прочь, Лира! сделать ты не в силах коли,
Чтоб боль невыносимая забылась!
О, любящих несчастных злая доля!
XXXVII
Предвидит свою смерть
В обитель мертвых попаду когда,
И дух уставший в грезы погрузится,
И из очей не будут слезы литься,
И примет прах земля мой навсегда,
Растают козни Зависти тогда,
Мою могилу посетить стремиться
Поэты будут, чтобы поклониться,
Хотя пройдут несчетные года.
И будет улыбаться призрак мой
На Елисейских берегах, свободный
От всех тревог, от страсти роковой,
И наслаждаться негой беззаботной.
Нет, нет! – с Фаоном ведь делить покой
Дано не будет тени безысходной!
XXXVIII
К Вздоху
О, Вздох! Любви глашатай, неизменно
Ты выдаешь и страхи, и мечтанья,
И сердца сладостное трепетанье
И днем, и ночью видно непременно.
О, Слезы! объясните откровенно,
Из-за чего на щеках увяданья
Следы не вызывают состраданья.
Я гибну, как цветок, самозабвенно.
Умолкни, нежный вздох! Застыньте, слезы!
Вы не измените судьбу мою!
Надежды если новой вспыхнут грезы,
Найдут пусть тут же в Лете смерть свою.
Любовь – тиран, страшны ее угрозы:
Надежду от нее не утаю.
XXXIX
К Музам
Венки готовьте, девы-аониды,
Устлать чтоб ложе, где я буду спать;
И станут слезы мирт и лавр ронять,
Навек рукой Эрато вместе свиты.
Не нужен мрамор: стих полузабытый
Влюбленный будет тут припоминать,
Где тишина все будет окружать –
Его не оставляйте без защиты,
Коль соловей печально запоет;
Тут лотос разрастется бестревожно
И нежный дождь на лилию прольет,
Которая – могилы знак надежный.
Им сгубленное сердце здесь найдет
Фаон и вспомнит с жалостью, возможно.
XL
Видения являются Сафо во сне
На берегу журчащего потока
Я, забытьем объятая, спала,
И боль, меня терзавшая, ушла,
Когда я погрузилась в сон глубоко:
Над бездною Левкадскою широко
Заря свет эмпирея разлила,
Но мягкий этот свет обволокла
Таинственных видений поволока.
Они то прямо к водам опускались,
То в сферы неба возносились вдруг;
И в воздухе их голоса сливались:
«Проснись, проснись!» – вскричал их нервный круг, –
«Смотри, как волны моря взволновались,
В них погрузись – не будет больше мук».
XLI
Она решает броситься с Левкадской скалы
Да, решено! И я пойду туда,
Где вихрями клубятся грозно тучи,
Где дождь обрушивается ревучий,
Не умолкает где стихий вражда!
Там, Демон бури носится когда
На крыльях необъятных, вдруг над кручей
Крик раздается ястреба могучий,
Все поглотить желает волн гряда.
Ума бушующего утешенье!
Ты отдыха в долине мне милей
И в роще птиц чарующего пенья,
Любующихся красотой своей:
Дарует сердцу умиротворенье
Отчаянному шторм всего верней.
XLII
Ее последнее обращение к Фаону
Ах, взглянешь на поблеклую ль оправу,
Разбитую скалистой глубиной?
И вспомнишь ли, почтишь ли тишиной
Ты роковую страсть мою и славу?
Да, сердце, что вкусило всю отраву
Любви, сокроет скоро ветр волной:
Сомкнутся очи смертной пеленой,
Но имя Сафо – вечно, и по праву!
О, если б счастья мне желало Небо,
А Мойры бы смягчили страшный гнев!
О, если б скалы не были свирепы,
Спасли меня бы волны, присмирев,
То лира пела только бы для Феба:
Как Сафо, он любил ее напев!
XLIII
Ее размышления на Левкадской скале перед гибелью
Пока с обрыва я нетерпеливо
Смотрю на мир – он тает на глазах.
Орел-тиран летает в небесах,
Светясь в лучах заката горделиво.
Средь облаков янтарного массива
Луна смиренно ждет, когда в волнах
Живого света растворится прах,
Чтоб в выси воцариться молчаливо.
Так пусть душа смятенная моя
К покою разума привыкнет снова,
А хладная летейская струя
Все грезы смоет чувства рокового;
Тогда освобожу и лиру я
Навек для песнопенья неземного.
XLIV
Заключительный сонет
Здесь, плача, увядает Муза! Но
Позволит сильфу ум ее небесный
Цветы сберечь в фантазии чудесной –
Им в вечности остаться суждено.
А сердце духа вздохами полно,
И грустной думой, в этот миг уместной,
О рока поступи тяжеловесной,
В котором счастье с горем сплетено.
Божественная сила! Имя свято
Твое! Хотя и нередки примеры,
Когда ты волею судьбы заклята
Печалью, – превосходишь ты без меры
Сияньем все, чем смертных жизнь богата,
Ярчайшая планета вечной сферы.
____
Приложение:
Два стихотворения Сафо, найденные в 2014 году
***
[…]
Уверяешь ты, что Харакс вернется
С кораблями, но, полагаю, это
Знают Зевс и боги, тебе ж не должно
Думать об этом.
Но скажи мне лучше, нет – повели мне
Много раз молиться царице Гере,
Чтоб Харакса прибыл сюда плывущий
В море корабль.
Невредима пусть буду я; иное
Все судьбе с тобою давай доверим.
Ведь из бурь опаснейших возникают
Ветры благие.
Те, кому владыка Олимпа хочет
От трудов, от горя судьбу направить
К благу их, стремятся те ей навстречу,
Полные счастья.
Мне же – счастье, вырастит если Ларих,
Если станет мужем достойным, зрелым,
От забот я, тягостных сердцу, буду
Тотчас свободна.
***
Как же мукой вечною не терзаться,
О, скажи, Киприда, когда кого-то
Любишь страстно, быть с ним мечтаешь рядом?
И почему ты
Хочешь, чтобы я содрогалась в тщетной
Страсти, чтоб слабели мои колени…