Выпуск №11

Автор: Санджар Янышев

 
*
Я спал с женщиной без вагины.
— Мне не больно, — говорила она. — Честно-честно, пожалуйста, продолжай.
Как слепой кутёнок, я тыкался ей туда, пытался проложить себе путь внутрь, навстречу электричеству; в этом месте она была особенно нежной, словно ее голос — тогда и теперь, когда я это вспоминаю.
Слой за слоем сходили с нее: пьющий отец, который делал из девочки пацана, мертвый отец, который сделал из матери капюшон, мать, превратившая дом в оборонную промышленность, бабка, бесконечно раскатывающая тесто про «подол», первый невыскобленный из памяти плод…
И так дальше, и так дальше — до состояния маятника, ничем уже не фонящего, до идеально чистой мембраны.
Тем временем правительство ушло в отставку, президент застрелился, курс рубля упал по отношению к курсу таньга, в Москве на пару градусов потеплело…
Мы кончили: сначала она, потом я.
Она понесла — не в этот раз, в другой.
Не от меня.

 
*
«Отверстие, сквозь которое бежит песок, такое крошечное, что сначала кажется, будто уровень в верхнем стекле не меняется. Нашим глазам кажется, что песок кончается только… только в конце. И, пока он не кончится, не стоит о нем думать. До последнего мгновения, когда больше уже не осталось времени, когда уже не осталось времени подумать об этом» (Morte a Venezia, 1971).

 
*
Секс, даже бесплодный, — всегда идея, слепок нового, набор магических жестов: если не беременеешь ты — беременеет кто-то иной.
Бабуля рассказывала мне древнюю историю. Мужчина ушел на фронт, жена надела его брюки и забеременела.
Возможно, ключевое слово здесь — фронт, ибо близкая смерть подстегивает инстинкт размножения.
Возможно, кому-то (не обязательно мужу) пришлось для этого изрядно попотеть — на расстоянии сорока полётов стрелы.
Или необходимые действия были совершены в памяти.

 
*
Снился в детстве сон: в живот мне втыкают столовый нож для масла, с круглым лезвием. Острия у него нету, поэтому нож входит не сразу: слишком велико сопротивление плоти.
Друг мой покойный, гей, трактовал этот сон однозначно: тебе нужно принять в себя мужчину.
Так и не смог — даже в юности, всеядной, как смерть.
Дамоклов нож по-прежнему со мной.

 
*
Единственный раз, когда я кончил первым, если не считать жизни с той единственной, которая не кончила ни разу, и потому ни разу мне, к сожалению, не изменила, — произошел тогда, когда я ничего не хотел.
Я не хотел: ни ее глаз, ни ее ног, ни ее волос, ни ее спины, ни ее голоса, ни ее дыхания, ни ее души, ни ее сердца.
Она наступала на меня, как весна (многие глупости происходят весной), была горяча, как лето (еще больше глупостей случается летом), влажна, как осень (осенью глупости тождественны авитаминозу), бесконечна, как зима (когда хочется всякой летней ерунды, взывающей об искуплении).
Друг-гей, к которому я бросился за помощью, в дальний конец коридора, лишь мудро улыбнулся (он лучше меня знал, что мне нужно после четырёх месяцев кромешного одиночества) и сказал два слова: «отпусти это!». Слова «харассмент» тогда никто у нас не нюхал.
Я отпустил.
Месяц спустя она сказала, что беременна, что спала в те дни не только со мной, но и с гендиректором Егором, что неженатый и бездетный Егор готов взять ребенка на себя, но она решила пойти на аборт — и чтоб я даже не смел по этому поводу волноваться.
Потом она стала писателем-эзотериком — из тех, кого печатает издательство «София», — а я до сих пор иногда улавливаю в метро призрачный запах ее парфюма.
Спустя семнадцать лет я узнал, что Егор покончил с собой; по всем правилам: с прощальным электронным письмом, адресованным целому миру, и прыжком из окна.
Это был второй Егор в моей жизни, ушедший из своей таким вот дурацким манером.
Я отпустил и его.

 
*
Единственный раз, когда я сам кого-то «харассил», ты вряд ли помнишь, послушай, это забавно.
Мы пришли к тебе с другом, долго сидели на кухне, что-то пили, говорили о кино (мы всегда о нем говорим): «Мертвец», «Табу», «Империя Ч.» — кто сейчас смотрит эти фильмы?..
Потом ты положила нас на один диван: квартира была крошечная, в соседней комнате спали родители, видимость конспирации, observing the propеrieties, и проч.
Я, конечно, всё равно к тебе пробрался <…>, ближе к утру переполз обратно на диван и тут же отрубился.
Когда мы утром топали на электричку, друг, хохоча, рассказал, что я «самым натуральным образом его домогался».
Он не врал: мои пальцы что-то такое помнили; не до конца реализованное возбуждение сыграло со мной злую шутку.
Я спросил: почему ты меня не разбудил? — Я пытался, но эти предки за стенкой, и проч., я проявил такт. — Ага, как в старом анекдоте: расслабился и постарался получить удовольствие.
Так мы подкалывали друга друг всю дорогу, потом навеки об этом забыли.
Мы были молоды, мы были беспощадны, но мы легко прощали себе всё, включая смертельную ревность.

 
*
«А пусть им будет ревно».
Так ты говоришь — и мне это нравится.
(А еще ты говоришь «кушать» вместо «есть», а ноги зовёшь «лапками» — или это другая «ты»?)
Мы делаем это, стоя на эскалаторе.
Мы делаем это, стоя на дне лимана, озера, реки, мирового океана.
Мы делаем это, лёжа на верхней полке передвижного барака.
Мы всегда на виду, здесь иначе не будет.
Вокруг нас как минимум четверо разбуженных нами попутчиков; они делают вид, что спят.
Храп вон той изысканной леди — прекрасная шумовая завеса.

Ничто так не люблю, как выдыхаемый тобой диоксид углерода.
Тёплый бриз из левой ноздри, прохладный — из правой.
Подуй еще.
Засыпая, бормочу: «Ты не заметила… Я выскользнул, а ты не заметила».
(Еще год ты будешь смеяться, вспоминая эту мою детскую «обиду».)
Семя мужчины пахнет цветущим барбарисом.
Засыпая, дышишь о том, что я пахну тобой.
Мы почти смешались, начиная с пота, который уже полгода пахнет одинаково.

 
*
Ты не оговорилась: я ребенок.
Таков каждый мужчина — играет он в «танчики» или в «сюжетостроение». Или в «папу» — когда ты «дочка». (Я не знаю, почему, но такая модель отношений для нас наиболее естественна.)
О, послушай:
«Ребенок как идея, не стоял на страже их близости, не грозил им — ни тревожностью собственного явления, ни горечью своего отсутствия. Связь была чиста и избыточна. Она подкрепляла отношения, но не являлась их основой или образом будущего.
ДРУГИМ всегда оказывалось не третье (производное), а один из двоих.
То он, то она. Она была его, а он — ее ребенком».
Это про нас?

 
*
«Женское акме сосредоточено в матке; женщина "интровертна", она сперва впускает — и только потом (т. е. вследствие) отторгает.
Жалящее мужское начало — репетиция родов: физика превалирует над всем остальным, поэтому женское "невозможное" — ширина, дающая жизнь и убивающая.
Мужчина "экстравертен", его начало проникающее, ищущее своего продолжения. Мужское "невозможное" — глубина. Не только в пространстве, но и во времени, в потомках» («Porno любви», M.I.P., Миннеаполис, 1986).

 
*
«Правила игры остались прежними. Но то, что в детстве выглядело как шалость, стало больше похоже на извращение. Знаете, что такое извращение? Это дело вкуса. Как с китайской едой. Либо нравится, либо нет. Но если ты китаец — у тебя нет выбора» (Jeux d’enfants, 2003).

 
*
Чрезвычайно интересная штука, вопрос, кажущийся простым: помогает ли влюбленности взаимность?..
Один из романов Дж. Барнса почти полностью посвящён такой загадке, как новая любовь, возникающая на почве старой; почве, щедро удобренной компостом несбывшихся надежд и сбывшихся разочарований, — когда душа, будучи облученной, тем не менее, достаточно разогрета, чтоб впитывать открытыми порами новое излучение.
И здесь я не столько <…>, сколь преисполнен уверенности в тонком, как волос, вопросе о взаимности. Человек, следующий одному только зову собственной — сформированной или врожденной — модели влечения, подобен плоту, приводимому в движение единым шестом — без участия ветра и течения вод. Его чувства, не подкрепленные ответными токами, размываются, растворяются временем, словно соль — встречной жидкостью.
…Твое тело меня засасывает, как зыбучий песок. Только невероятные усилия души позволяют сопротивляться. Пока позволяют.
<Из «Новых писем в соседнюю комнату»>

 
*
Я хотел тебя, хотел до дрожи, до вибрации кровяных телец, — но кончать при этом не хотел.
(Не мыслил производных? или так хорошо внутри, что наружу страшно — кто ж меня разберёт.)
Мы делали это с видом на здание тюрьмы.
Говорят: рай — в миллиметре, что отделяет верхнее веко от брови.
Удаленность ада измерялась в те дни толщиной оконного стекла.
Дважды в сутки по асфальтовой дорожке фланировали солдатики с овчарками.
В остальное время под забором дежурили ангелы униженных и пораженных.
— Закрой окно, — говорила ты. Нам мешали их крики, эти рваные мячики, что бросали друг другу через колючую проволоку постояльцы того мира и обитатели этого.
В пять утра, когда мы отключались, в тюрьме горели уже все окна. Утренняя побудка, утренняя поверка, утренний шмон.
Я закрывал окно и входил в тебя снова, как заведённый. У нашего рая был свой распорядок, свой срок — и мы, приговоренные друг к другу, честно его мотали. По часам выводили себя на прогулку.
«В тюрьме сейчас макароны», — цитировала ты старую комедию положений, когда мы возвращались в сумерках голодные и вновь запаливали свой колеблющийся огонёк.
По нам, как и по ним, можно было сверять часы. Да нечего было сверять.
…Потом ты сунула постельное белье в стиральную машину «Киргизия». Я был уже далеко, но я видел, как из шланга, перекинутого через край облупленной ванны, утекает в темноту наше вываренное время.

 
*
Башня — маяк или минарет — вывернутое наизнанку естество любимой женщины.
Мы всегда двигались вверх, мы всегда восходили по узкой винтовой лестнице.
Я и теперь полагаю, что вершина ещё не пройдена (а что сразу за ней — острая игла, финальный укол в гипофиз?).

На первом году жизни ты укусила мой палец.
На четвертом — зевнула, и я увидел шрам за левой щекой.
На седьмом мне было позволена крохотная родинка внутри ладони.
На двенадцатом мы обнаружили друг у друга «нижние подмышки».
…а началось всё с вопроса: «у тебя ЕСТЬ пупок?»

 
*
Кстати, о пупке.
В самый первый раз я пролился в него — случайно — мечтой о твоей шее.
(Что ты почувствовала? Вот бы и мне…)
Потом уже нарочно целился — игра такая! — мечтою об общем лете, сверчках, песчаном ветре и теплом ливне.
(Хочу быть тобой — каково это: принимать меня внутримышечно, как инъекцию, крупными порциями, поющим поршнем, толкающим электроволны; хочу хоть раз предельной такой полноты…)

 
*
«Прерывая, мужчина испытывает унижение; он научился компенсировать это чувство окончанием на лицо — самый устойчивый мотив современного порноискусства» («Porno любви», M.I.P., Миннеаполис, 1986).

 
*
Мужчина, касающийся живота женщины, как бы сообщает ей:
именно тут я посею то, что будет жить долго, скорее всего переживет меня, тебя, нас обоих; то, что будет нас любить, наполнит нашу — общую — жизнь смыслом, будет прыгать с телефонной будки в стог сухих листьев, дважды потеряется, дважды осыплет себя битым стеклом, сломает челюсть, спустя три года сломает руку, спустя еще пару лет получит сотрясение мозга, наполовину утратит зрение — и всё равно будет счастлив как вечный первооткрыватель, как конквистадор в панцире железном, как доктор Гаспар или майор Гагарин.
Всё, что нам нужно, это любить друг друга — тогда и с ним всё будет хорошо.
…Мы и любили, тем временем сотни рожденных нами детей слонялись в одиночестве по детским площадкам и торговым центрам.

 
*
Каждое соитие — окей, БЛИЗОСТЬ, прости! — каждая близость — как новое стихотворение: оно должно содержать в себе драже новизны. (Это говорю не я, это говорят наши тела.) Ты спрашиваешь: почему то или иное произведение не имеет право на существование, и я всегда отвечаю, что, во-первых, не мне это решать, пускай живет («зачем-то же она родилась» — плач Фаины Р. по неудачно приготовленной курице); а во-вторых — да, для чьей-то повседневности, пусть даже самого только автора, это стихотворение важно, возможно, оно даже спасёт трижды никчемную жизнь Билли Бонса, но для литературы как искусства оно — энное повторение давно пройденного, топтание на месте, а значит — шаг назад, в преисподнюю. Это говорю не я — это говорит история.
Ты спросишь: почему нельзя раз за разом добывать огонь или переживать извержение одним и тем же известным всем способом — если это работает, если это гарантирует результат? Ответ я знаю, но ты не спросишь. Покуда длится карантин…
<Из «Новых писем в соседнюю комнату»>

 
*
Разносчик пиццы прилетел на синем дирижабле,
Завис над нашим озером и стал спускать еду на невидимой леске.
Его самого не было видно, только часть эмалированного скафандра (я вспомнил анекдот про толстый-толстый слой бинта на боязливом члене).
Спасибо за леску: когда он перестанет прилетать, мы научимся ловить видимо-невидимую рыбу.
Нас тоже ни для кого теперь не существует.
Мой Че и прежде был внутри тебя незрим — теперь он вовсе твоя часть, как Кокопелли или идея о мягкосердности мира.
«Хвала, хвала тебе, наш Че!»
Я славлю карантин.
Потом, когда родится ребёнок-невидимка, нас извлекут, точно сросшиеся окаменелости, нам предъявят наши социальные гарантии, нас погрузят в липкую коммуникацию, нас обяжут носить илона маска, нас будут будить ежечасно и заставлять слушать прошлогодние китайские сводки.
Это потом, это не скоро.
Славлю карантин.

 
*
«…И пытали Блюхера, и отрезали ему полвершка.
"Что же так скромно? — спросил Блюхер. — Режь еще. Тем, что осталось, я смогу зачать пятерых — мне столько не надо".
И отрезали Блюхеру пядь.
"Режь еще! Этим я легко себя поимею".
И отрезали Блюхеру аршин.
"Режь, сука! Этим я всё еще смогу перерезать себе горло".
И уверовали палачи Блюхера в бесконечность, и с тех пор всё в этом мире стали измерять…»

 
*
Смотри, какая прелесть.
«Существуют дни, в которые нельзя совершать соитие, а именно: первый и последний дни лунного месяца, дни начала первой и третьей четверти луны, полнолуние, шесть дней шестидесятеричного цикла под знаком дин /4-й, 14-й, 24-й, 34-й, 44-й, 54-й/ и шесть дней под знаком бин /3-й, 13-й, 23-й, 33-й, 43-й, 53-й/, дни разрушения (по) /23/, двадцать восьмой день лунного месяца, дни лунного затмения и когда дует сильный ветер, идет ливень, происходит землетрясение, гремит гром, сверкает молния, стоит сильный холод или сильная жара, в дни наступления весны, осени, зимы и лета, в течение пяти дней свадебного ритуала. Особенно важно соблюдать эти запреты и избегать соединения инь и ян в год, совпадающий по знаку с годом рождения. Кроме того, соитие противопоказано в дни бин-цзы /13-й/ и дин-чоу /14-й/ после зимнего солнцестояния и дни гэн-шэнь /57-й/ и синь-ю /58-й/ после летнего солнцестояния, а также после мытья головы, в состоянии усталости после далекого путешествия и при сильной радости или сильном гневе…»
А теперь иди ко мне.

 
*
Ты была сущей Бри. Так звали героиню одного старого семейного сериала, помешанную на чистоте и порядке. «Чтобы носики пингвинчиков смотрели в одну сторону», — ирония — твоя, — в виде цитаты из другого фильма — на сей раз в жанре хоррора (этот жанр мы, кажется, тоже успешно с тобой пережили).
Посуда должна быть вымыта с вечера, постель заправлена до завтрака, зубы почищены перед сексом и после — если секс был оральный.
Такова экспозиция.
На самом же деле — таков финал.
Ибо поначалу мы были оба настолько неряшливы, насколько жадны в поисках предельной близости.
Чистота отношений последовательно перерастала в санитарную, которая в конце концов вытеснила всё: однажды включился режим затопления. Твой прогрессирующий «бризм» был сродни задраиванию переборок.
Спустя годы, вспоминаю один эпизод, внушающий сердцу бесконечную нежность. От летнего душа до нашей спальни двадцать моих и двадцать шесть твоих шагов — сквозь крохотный сад с ореховыми и айвовыми деревьями. И, прежде чем нырнуть в постель, ты протираешь влажным полотенцем только что вымытые ноги. Все четыре.

 
*
Скучаю, говоришь ты.
Тоскую, отвечаю я.

 
*
За один поцелуй мы выпиваем друг у друга столовую ложку слюны.
(Один персонаж моей юности столовыми ложками измерял количество спермы — тогда мне это казалось по меньшей мере экстравагантным.)
А ты говоришь: перепутали зубные щётки.
А ты говоришь: не лги мне.
А ты говоришь: я тебе не лгу.
А ты говоришь: не трогай меня во сне.
А помнишь, как ты поила меня коньяком: точно птица, брала в клюв, потом толкала жидкость языком, помнишь?..

 
*
На вопрос «как ты» — на ответ: «люблю тебя».
На вопрос «что не так» — на ответ: «люблю тебя».
На вопрос «зачем ты» — на ответ: «люблю тебя».
На вопрос «когда же» — на ответ: «люблю тебя».
На вопрос «мы» — на ответ: «люблю тебя».
На вопрос «боже боже» — на ответ: «люблю тебя».
На вопрос «больше не» — на ответ: «люблю тебя».
На вопрос «убью тебя» — на ответ: «люблю тебя».
На вопрос «как ты» — на ответ: «люблю тебя люблю».

 
Февраль–март, 2020