Выпуск №11

Автор: Владимир Бауэр

 
* * *
Телес увесистых комодик,
походка как бы от бедра.
Ты позвала меня: Володик! –
и понял я – линять пора.

Завес малиновые складки
здесь приторны скорей, чем сладки.
Не стоит мне их колыхать.
Тут нужно не любить – кохать.

Когда бы темы жовиальной
с иглы я мог бы соскочить,
пиит я был бы натуральный,
мятущийся – куда, блять, плыть?..

Среди родных степей, аулов
я б круче стал, чем Караулов,
да и Пуханова б пухлей.
С нектаром вирш моих сравниться
воденниковская водица
ни каплей не смогла б, ей-ей!

Но я, любитель чуткой плоти,
амурных лишь ища наград,
шепчу: куда вы все гребёте? –
там вострозубый водопад!

Ах, обормот на бегемоте,
тюлень и прочий зоосад…

 
* * *
После нежности этакий нуль наступает
и молчание наше с тобой сепаратно.
Ветер носит лишь то, что собака налает.
Пред глазами роскошные, жёлтые пятна.

Оживает лимонное сдутое сердце,
наполняется заново фибрами пыла.
И напомнив себе чудака-иноземца,
улыбнусь и кивну, что бы ты ни спросила.

То, что сблизило нас, превратилось в какой-то
незатейливый миф, вариант Вавилона.
Нужен новый огонь, а иначе когорта
просочится теней из остывшего лона.

Этот сумрак, ворующий у прозябанья
формы внешние, способ слияния с серым,
между мной и тобой исказит расстоянье,
заморочит, отдаст на поживу химерам.

Ничего не получится без передышки,
без дремучего глада – ни рая, ни лая.
Но докурим – и только: откуда дровишки? –
сможешь выдохнуть, щепкой безумной пылая.

Я, наверно, уже обречён на такое
беспрестанное о ерунде говоренье.
Прижиматься в жару в переполненном стоя
под шаманскую музыку сердцебиенья.

И дракон одиночества дышит в затылок,
и проносятся скопом фальшивые ноты…

Ритуал из молчанья, улыбок, заминок,
бронзы новенькой, стёртой бельем позолоты.

 
выбранные места

                              Где яйцо, там – сковородка

Выходишь и находишь все, что надо.
Потом идешь обратно. Как осада
вокруг стоит досуг. Приходит друг.
приводит двух литературных сук.

Наверное, он прав. Мне нужно дело,
которое бы мною овладело.
Но подойдут ли – вот еще вопрос –
витиеватых мастерицы грез.

Так грамотей, урча, мусолит чтиво,
но, напоровшись на прерогатива
поэзии чинить канал любви,
затылок взмокший чешет до крови.

Приходит бог, на корточки садится,
и тихо начинает материться
(как будто тренируется).
                              – Ну, как? –
интересуюсь. Скалится – Да так.

Сюжет берет за глотку. Киснет мина
читающего, мученика сплина.
(Он за́ сердце хватается. Коньяк
летит в камин. Шалеют головешки).

Спят, разметавшись, наши белоснежки.
Будильник тычет в темноту тик-так.

 
* * *
Слюбился с Криспой некрещёной.
Что делать, Боже, подскажи?
Ведь ходит в платье со смещённой,
раскрепощённой точкой джи!

Цвета ядрёней лимонада
на платье этом проклятóм.
А спит, ссылаясь, что монада,
в стогах, но не одна притом.

Как сладко сечь порою ранней
грехом разнеженный задок,
скрутив монадину в бараний,
козёл в ответ шипящий рог.

Вздымают волны страсти тварной
мой борт, и токи бьют насквозь,
но с Божией, гуманитарной
я помощью спасусь авось.

Да победит химеру вера! –
молю, химеру холя, я,
во славу Бога-вуайера
изгибов дивных не тая.

Пусть Он покроет сединою
в Него торчащие соски!
И, чудо у́зрив, я завою
от катарсиса и тоски.

 
* * *
Ты право, пьяное чудовище, –
сюда пришёл я, твой пожар ища.
Сердцебиение в нём то ещё,
а нега после скачки тающа.

Ответь, блудница, есть ли счастие
в другом таком же подбугории?
Хоть и страшуся смерти пасти я,
живуч сей глад, как змий в Егории.

Ты застишь взгляд звездой нечёсаной
в вечернем спутанном за-знании.
Слова из пустоты разбросанной
в немом блуждают мироздании.

Дивлюсь, как розы широки твои,
грех первобытный завершая.
Как много утвари и вытвари
душа хранит твоя большая…

А звуки пряно-ресторанные
до эмпиреев, к нам, доносятся.
И чудеса творит нирванные
над миноносцем миноносица.

 
* * *
Она меня лобзает, но не любит,
но это лучше, чем наоборот.
Находит утешенье грустный хоббит,
и утирает пот со лба Эрот.
Нехилою ценою опыт до́быт –
хлад на душе, какой уж тут фокстрот.

А помнишь, раньше, юные, смеялись
и танцевали глупый коровяк.
Мозг не фраппировал психоанализ,
по барабану было и ништяк.
Шумел камыш, цвёл май, нуждался Сорос,
плескался спермы полный бензобак.

…Мы в зону въехали, где нет ответов,
да и вопросов уж не задают.
Где, клацколистого волчарника отведав,
всяк сам себе футур-обэриут.
А социум, устав от газаватов,
насилуют, чуть что орёт, ебут!

И только нежность, как ни невозможна,
как, легкодо́ступная, ни потёрта не,
манит, блистательна, полувоздушна,
ледащего континуума вне.

В идею женщины, шутя безбожно,
ныряет – чиж в пещере, мышь в слоне…

 
* * *
Испробовать всё – и забыть,
и мучить подкорку.
Протухшего прошлого снедь,
нервируя Парку,
обнюхивать снова, ропща
на жребий вонючий.
Останки когда-то хряща
швыряючи с кручи.

О, сколько случилось всего
сякого-такого!
Любил неизвестно кого,
визжали нимфетки: Браво́,
хотим тебя, Вова!

Мёд страсти из дикой пыльцы
творя, не стремился в творцы –
девический пыл-де.
Летучих приязней чепцы
упали, забыл где.

Перфекционизма змею
уж не обезжалить.
Каких пропастей на краю
не трясся, а, память? –
один сохранившая жмых
проделок говенных.
Царица туманов лесных,
догадок мгновенных.

Вдруг более нету щелей
влекуще-смертельных,
над коими слёз и соплей
не лил я похмельных?

Как жить, как пространство вбирать,
на харч непригодный
рискуя нарваться опять?
Чем гниль да отраву глодать,
умру-ка голодный.

Найдётся ль в надмирных мирах
для душ, не осиливших крах,
рай адреналина?
О ах, Мнемозина, о ах,
о ах, Мнимозина!

 
* * *
                              Глаголом жечь сердца…

Покинув голубой двухтомник,
забыв про всех, кого обжёг,
мчит в кáтарсисоферомонник
отлично сложенный стишок.

Теперь лишь боги будут нежно
им, безупречным, обладать,
а сочинитель безмятежно
конца love story ожидать.

Он ведает – грустить не стоит:
стишок (печаль творца светла)
в катáрсисогиперболоид
засунут, вылюбив дотла.