Выпуск №11

Автор: Елена Михайлик

 
***
На сверхвысоких частотах волновая частично печь
проникает в болота, изучает местную речь,
превращает манипулятор в щуку и три раза в неделю
тревожит водную гладь.
Зачем ей нужен этот Емеля? –
ну это просто – Емеля может желать.
Не зная «нельзя», не отметая бред,
не веря, что дело его – табак,
не ставя условий, не загадывая ответ,
вы помните тех элохИм с их «да будет свет?» –
ну, в общем, примерно так.
Главное убедить – щучье слово теперь живет у него внутри.
и подтолкнуть: говори.
Рай не случился – это же люди – но сказка произошла,
печь теперь стоит на пригорке у нестрашной реки,
где вода и кисель, а не трапповая смола,
и предлагает яблоки (те самые, но печеные) и разные пирожки.
Да, просто так, любому, кто случился навстречь,
пока в небе стоит ветер, и волк идет через лес.
Единственное изменение – печке нравится печь,
и это все, что ей требовалось от чудес.

 
***
Всадник глядит в зенит, качается колыбель,
небо в воде стоит ниже нижних земель,
дальше – солдат, закат, равнина, облако, колесо –
взгляд сохраняет всё.
Теперь ни стран, ни границ, ни облаков, ни сёл,
ни ловушек, ни птиц там, где Брейгель прошел,
даже полет стрелы, повторивший речной извив,
свернут и сдан в архив.
Весь в снегу и песке, упакован в пределы сна,
ты висишь на доске и за тобой – стена,
а сквозь нее, в окне, кто-то, одетый в тень, лепит когда и где,
заново, каждый день.
Всадник войдет в ручей и удивится – жив.

 
***
На прибрежной тропе, где церковный звон
не достает за черту маслин,
за вторым поворотом Наполеон
повстречал девчонку из нефилим.
Она была как дождь проливной,
как солнце в степи, как предзимний дым,
была пожаром, плыла волной,
стояла стеклом, числом и стеной,
и облаком над горящей сосной –
а он сказал ей – «Пойдем со мной»,
И, конечно, она полетела с ним
до южных морей, до конца, дотла,
пока над дорогой гудит прибой
и есть кому повторить «Возьми».
А вот войной она не была,
война случилась сама собой,
как оно бывает между людьми.

 
***
Мышка покрыта мраком, кошка покрыта мехом,
ветер гуляет лес, покрывая поверхность эхом,
эхо давно не помнит нарциссов, тоски и жажды,
но по привычке любую волну повторяет дважды:
все, что уже приснилось, поезд, логос и силос;
плодит излишек событий, чтобы время не прекратилось.
В день, когда сгинут помехи в материи исцеленной,
в день, когда стихнет эхо, упав над Иерихоном,
в праздничной Книге жизни под прозрачной обложкой
среди непадших листьев мышка разбудит кошку,
скажет: стихи и силы, скажет: ни дня, ни ночи,
солнце в меня застыло, слово во мне грохочет
в этом множестве точек скоро я «мышь» не буду,
съешь меня, если хочешь, но унеси отсюда.
Кошка взмахнет, чем сможет, и – эхом – «Пошли отсюда».

 
***
Чьи там звуки режутся сквозь стекло за недальней Тулой?
ты-то думаешь: вот оно, полило, а оно – подуло,
а оно не требует в жертву ни плотников, ни собак, не читает морали,
просто скручивает твой насущный чердак по двойной спирали.
Все, что там копилось – только себе, в обрез, на ночь капнуть под веки,
наполняет воздухом пустые складки небес, населяет реки.
А в сухую шкурку – лучше на улице не встречать, а особенно к ночи,
забирается случайная саранча, расправляет лапки, слышит – «дождь». И стрекочет.

 
***
А там, где горе торчит как кость
и никто не будет спасен,
из беды встает огромный лосось
по имени Соломон.
Его чешуя над порогом горит,
разрезая время как нож,
и всему недолжному говорит
«Ты сейчас у меня пройдешь».
Посмотри, эта нитка в рыжей руде –
его инверсивный след,
он в нашей крови как рыба в воде
все эти тысячи лет.
А что небо колом и земля в дугу –
так на все есть место, прием и край,
и рыбак на каменном берегу
кивает ему – играй.

 
***
Об отечественных филологических школах когда-нибудь снимут приключенческое кино,
сериал в китайском костюмном стиле: с хронологией в клочья и страстями по росту,
где одни собирают броневики, другие вставляют статьи и спектакли в каждое подвернувшееся окно,
а третьи увозят библиотеки по горящему мосту,
даже раньше, все еще здесь, и живы, все впервые, все на передовой,
язык и реальность послушно гнутся, часы задумчиво бьют пятнадцать,
двадцатый век, материал и убийца, висит как фонема над головой –
не желает стать звуком и начинаться, но не в силах не начинаться,
ибо те, кем в «Яблочке» кормят рыбу, предопределены рифмой второй строки,
а те, кто кормит, без исключенья вышли из гоголевской Шинели,
пока курско-орловский говор рвется в литературные языки
и намерен актуализоваться посредством всех, что покуда не околели,
а вдали плывет Петербург, подобный черной реке и поэтажно горящему кораблю,
а я смотрю и не сплю, не сплю – и не сплю, пока Поливанов
идет на свидание в тюрьму к научному руководителю, бывшему иерусалимскому королю,
и не знает что он и сам – система транслитерации, отдел Коминтерна и безнадежно мертвый герой романа.

 
***
Авианосец болен, матросы с него бегут,
отставной командир корабля популярен как Робин Гуд,
его «Наутилус» орудья щерит из любых водных прорех,
у него под водой настоящий Шервуд – он принимает всех.
Командование не желает искать следы на воде
ни в политической, ни в сетевой, ни в океанской среде,
оно читало все те же книги и смотрело то же кино
и знает, что при столкновении с архетипом его дело – обречено.
Все его звезды смерти взорвутся (а потом взорвутся на бис),
треножники и летучие блюдца образуют сервиз,
продажная пресса продаст другому, скелет развалит клозет,
в общем, стоит им выйти из дому, как их всех поглотит сюжет.
У экс-командира та же проблема: архетип за него горой,
а он не капитан и не Немо, он вообще не герой.
зачем ему наводить справедливость подобно чумной звезде?
он хочет а) жить и б) быть счастливым, просто делать это – в воде.
Авианосец плачет, ржавея от собственных слез,
он мечтает работать пляжем, а не быть средоточием гроз,
он пытается слиться с ландшафтом, стать одной из прибрежных плит,
но у сюжета есть автор – и автору нужен конфликт.
Впрочем, автор – сугубое меньшинство, и судьба его горестна и проста:
те, кто создан им, погубят его – с той стороны листа.

 
***
Приходила кость, угрожала смертью, говорила, что заведет змею,
обещала с утра навести комету к моему жилью,
объясняла про целое море мрака, поднимающееся до полуторного этажа,
про слона и льва, и лесного зрака – ни замки, ни собаки, ни сторожа…
Так с тех пор и ходит, бензин глотает, пятистопным ямбом вечер дробя,
может быть, ей кальция не хватает, может быть, ей холодно у себя?
книги ворошит, по архивам кружит, набирает опыта из легенд,
приглашаешь: кость, приходи на ужин, а она цитирует прецедент.
Чья она такая – не признается, красится «шанелью» под цвет луны,
а на завтрак все-таки остается – завтраки нигде не отражены.