Выпуск №1

Автор: Екатерина Симонова

1

стеклянная часть осени,
пределы речи:
гнилые осклизлые листья,
внимательный птичий зрачок,
окно, распахнутое.

животный страх переворачивает на живот
спящего, заставляет второго
прижиматься к нему, искать тепла.

гаснущий дождь,
гаснущее желание,
мост, размытый туманом,
дыхание,
осыпающееся водяной пылью.

скоро,
уже совсем скоро:
пробуждение,
возвращение движения самому себе,
вне пейзажа, называемого

праздностью,

ладонью, охватывающею твое запястье,

отторжением прибытия,
разрушенья.

 
2

благословенна окрестность
опричь твоего взгляда
шевелится дрожит размножается

ледяные каменные губы, мокрый снег –
вид снизу, с мостовой.

Петербург как полиэтиленовый пакет,
вдыхает и наполняется
кислым воздухом
соскобленными с него словами
водой лопающейся на морозе
мартовским гноем
клопьим запахом меблированных комнат
дай-ка я тебя поцелую

поцелую полюблю брошу

напишу пару лазоревых песенек
буду петь тряся бороденькой
про Италию духа, сладкие плотские слабости

дадут ли денег? напечатают ли?

раннее темное утро
мальчик в розовой рубахе
идет босой по коридору
с сапогами в руках
все равно забуду тебя
значит буду помнить как прочих

лето земляника пароходик
дребезжащий у деревенской пристани
не осталось ни денег, ни снова денег
только твои сладкие каменные губы
только стишочков тленная вечность
сиреневая ветка на окне, облачная ватка,
одеколон сиреневенький
нарочитая безысходность
жизнь-пастушка, жизнь-безделушка

облезшая позолота

 
3

во Пскове, рассказывали знающие люди, по утрам
розовые дымы поднимаются к облакам,
розовые снега хрустят под ногами,
сахарный песок скрипит на зубах.

мечтать: пришивать пуговицу к полосатому пиджачку,
перекусывать нитку, оставив куцый хвостик,
садиться пить чай вдвоем после тихой псковской обедни:
бублики-баранки, грошовые сайки, дорогие конфекты,
мед липовый, сушеные финики, изюм кувшинный,
чернослив, блестящий, как тараканьи спинки,
пастила такая и пастила этакая,
варенье жимолостное, варенье из вишни,
варенье из садовой викторийки,
варили, помнится, уже поздно,
подавали на пробу на тарелочке в желтых розочках,
веткой мух отгоняли,
на террасе племянник Сережечка газету читал, читал еще письма,
передавал приветы,
последние сплетни, столичные штучки,
месяц светил меж кружавных в елочку занавесок,
бодал сереженькин ботинок,
как глупый козлик,
очарован, очарователь, какой сладкий запах,
какое лето.

_______________

умереть через тридцать лет в первый весенний день,
в промозглом городе,
с пуговицой, зажатой в кулаке –
мешала дышать.

серая больничная тарелка с отколотым краем
на тумбочке рядом,
зачерствевшая на ней сайка.

 
4

весна – кисленькая – на кончике языка:
щавелевый листок,
дрянное винцо,
квашеный огурчик, последний и пустотелый.

под локоток, переходя
сад черный и мокрый,
внимательный и неверящий –
прогуливаться,
утверждая, таким образом, всем свою любовь продолжающеюся.

сумерки, натянутые, как резиновый тент,
поскрипывающий на жердях древесных,
еще не опушенных листвою,
еще не заставляющих трепетать лошадиные и женские ноздри.

фонарики, просвечивающие между деревьев,
красное, синее, желтое, лгущее:

юноша в высоком окне, играющий Монтеверди,
мальчик напротив, пытающийся продать воробья,
разукрашенного под канарейку,

утирающий грязный нос рукавом.

 
5

лицо твое сквозь тусклое стекло времени:
строгое, со сжатыми губами,
немного засвеченное справа:
то ли лампа фотографа,
то ли летние блики Фонтанки,
то ли мои глаза обманывают меня.

облик: ускользающий.
память: неверная.
надежда: обманывающаяся.

так фарфоровый каминный пастушок, разбившись,
лишившись башмаков с бантами, головы, красных обшлагов
на зеленом камзоле,
продолжает прижимать руку к сердцу,
обливаться глазурным любовным потом.

кому это все нужно:
свежая ночь,
гнилой запах канала,
я, идущий мимо твоего дома, облицованного пористыми камнями,
как вафлями:
двадцать лет назад, целую жизнь, никогда после,
записано, позабыто, неважно.

 
6

«даже лицо его будто смыто, как у умершего, уехавшего или сошедшего с ума».

неловкий праздник освобождения:
то, что сказано, тебе более не принадлежит.

прощание оставляет нам друг от друга больше,
чем мы могли бы надеяться:
твое молчание,
мои стыд и страх,
оголенное окно на город: глядеть и не наглядеться.

тело каждой брошенной вещи – стихи,
написанные моим стыдом и страхом,
выслеженные и найденные твоим молчанием,
обесцененные.

так узнаешь себя:
страсть к любому теплу, свойственная комнатному растению:

протягивать листья к свету,
приспосабливаться к искусственному освещению.

 
7

…солнце январское было — точно желток всмятку,
пар от дыхания клубился большой сахарной ватой,
долго шли, потом снег с воротников отряхивали,
играли Моцарта, обедовали, беседовали,
разглядывали гравюры:

одинаково изогнутые, приподнятые уголки губ у дам, кавалеров,
монахов, кошек, чудовищ морских,
рукава наши соприкасались,
жизнь казалась сном,
потому что сном и была.
_____________________
когда расстреливали каждого третьего,
я хотел, чтобы ты оказался вторым,
поскольку, когда жизнь начинает состоять
только из настоящих вещей –
куска мыла, бутылки подсолнечного масла,
твоей жизни –
становится неважно, что случится с тем, третьим,
лишь бы это был не ты.

иногда для того, чтобы выжить
и быть честным в своем равнодушии,
требуется меньше мужества,
чем на слова об искренности своего безразличия.

жизнь есть искусство,
жизнь есть боль,
жизнь – это всего лишь то,
чем ты ее называешь,
милый друг,
случайный, как все милое.