Выпуск №12
Автор: Владимир Пимонов
В книге «Трещина» известного украинского поэта, лауреата премии английского ПЕН-клуба (2013) Игоря Павлюка собраны 48 стихотворений и их переводы на русский язык. Самое раннее стихотворение датируется 1990 годом, самое позднее – 2018-м. Сборник издан в 2019 году в Киеве издательством «Друкарский двор Олега Фёдорова» − серия TEXTUM@RANEUM.
По прочтении книги долго думал, почему у нее такое название – «Трещина». Что за ним стоит? Может быть, это разлом, или молния (по укр. – блискавка) «от точки до точки», или это фатальная межа между победой и поражением, душевная линия фронта? Я выписал несколько характерных образов из произведений Игоря Павлюка, которые, как мне кажется, дают подсказку. Трещина – это рубец на сердце, оборванная струна, руины храмов, похороны свечки, галактическая печаль, горящие рукописи… Или это всё же стихотворение, написанное на разрыве себя? А точнее – состояние слома-разрыва, в котором живет и творит поэт.
Тетраморф
«Трещина» Павлюка по структуре напоминает тетраморф. Помните, по Евангелию, четыре лика одного: каждому из апостолов-евангелистов соответствует свой образ — Орел – символ высоты, Лев – силы и славы, Вол (Телец) – служения и жертвенности, Ангел-Человек – человеческой природы и явления Бога во плоти.
По мере погружения в «Трещину» создалось впечатление, что черты Орла, Льва, Вола и Ангела-Человека так или иначе соответствуют и Евгении Бильченко (10 переводов), и Марте Январской (9 переводов), и Тамаре Гордиенко (5 переводов), и Виталию Науменко (24 перевода). Тем не менее предлагаю условно наделить каждого из переводчиков определенным ликом.
Четыре переводчика – четыре личности. У каждого своя манера, свой образ, свой лик, своя ритмика, свое понимание и видение. Свой выбор.
«…золотой Орёл небесный, чей так светел взор…»
Итак, «У березнi весна – немов береза». Игорь Павлюк начинает с марта, а значит, и я, как читатель, окунаюсь в украинскую весну. И окунувшись, понимаю, − с каждым прочитанным словом, с каждой строкой – не хочу выныривать.
«Чорні гнізда плям», то есть черные гнезда пятен; «І білі коні роздували ніздрі:\ Вовків вишневооких чули шерсть» − и белые кони роздували ноздри: волков вишневоглазых чуяли шерсть; «як правді в очі, я дививсь на море» − как правде в глаза я смотрел на море… Чувствуете лиричность, певучесть? И совершенно другой строй украинского языка? И, конечно же, мир поэта – ты будто попал в сказочную страну – помните, «Хроники Нарнии»? – внезапно – совсем не ожидая, что там, за дверью шкафа, точнее, за обложкой. Ты будто видишь сон.
Весна кругом. Але така тоска мені…
Живі – як мертві, мертві – як живі.
Удивительно, но эти украинские «які», в отличие от русских «как-ов», не только не раздражают, но и смиряют. Интересно, как с ними разберется переводчик? А переводчик – Евгения Бильченко – виртуозно ушла от «как-ов». При этом показалось, что павлюковская лиричность в ее версии как бы отошла на второй план, появился надрыв − русский отчаянный надрыв. Настоящий. От яркого образа «вовків вишневооких» она отказалась вовсе, заменив их степными волками. «В небесні вічні двері золоті» в переводе Бильченко приобрели другое звучание, более торжественное, что ли. Показалось даже, что вместо соло на свирели грянул оркестр. Послушайте его! «В небесный град. К Воротам Золотым». Двери стали воротами, причем с большой заглавной буквы. Точно по-переводчески? – отнюдь. Символично? – да! Поэтично? – еще как!
После прочтения оригинала и перевода ты будто ошарашенный (по-украински − приголомшений). Это ведь два разных стихотворения. Два разных строя. При этом ритмически вроде бы всё в переводе схвачено верно. Евгения Бильченко не просто подхватила мелодику – она развила ее, добавила что-то своего – пережитого, виденного.
Смеялась смерть, Размахивая флагами,
И визы жгла в палаточной тиши.
А кости ребер – это дрот концлагеря
Для диссидентки маленькой – души.
И так щемяще-знакомо, будто вырвавшееся из твоего горла, из твоего нутра:
Кругом весна.
Но так грызет тоска меня…
И жизнь – мертва.
И живы – мертвецы.
При всей своей метафоричности-символичности-симфоничности Игорь Павлюк выстраивает что-то наподобие сюжета. В его стихотворениях, как правило, несколько пластов-погружений. Например, в «Странгуляційна борозна дороги…» − реальность движения, ощущение дороги («Дорога – простір? Чи дорога – час?..», дорога – простор? Или дорога – время?), реальность беседы-речи-разговора («І склом рідким тремтить забутий голос…»). Точность и в то же время неожиданность метафоры.
«Странгуляційна борозна дороги…» – уже первая строка сразу перехватывает горло. И, чувствуется, что отпустит (если отпустит вообще) уже в другом пространстве, в другом измерении, на другой дороге, где идут две женщины. Кто они? Одна из них – Смерть, вторая, значит – Любовь (хотя автор, похоже, в этом не уверен, точнее, он об этом не говорит наверняка, не указывает). Как там у Александра Кочеткова в «Балладе о прокуренном вагоне» − Любовь и Смерть всегда вдвоем?
«Вода во сне…». Вода, по соннику, это разговоры, сплетни, слухи. «Стаєм водою, вийшовши з води…» − становимся водой, выйдя из воды. То есть человек становится речью, слухом, воспоминанием. Где-то там, после смерти он становится этой самой речью, выйдя из речи.
Так за красочным мифом угадывается-прочитывается судьба лирического героя, который остался за пределами повествования и наблюдает сверху за тем, что происходит. Отдельными картинками они всплывают в его сознании, зовут возвратиться туда, откуда ты родом, где черный ящик воспринимается черным гробом («де «чорний ящик», наче чорний гріб»), где черешневый сад, в котором внезапно из светящихся кровью и медом черешен возникает образ родившихся вне брака дочерей зари («де кров’ю з медом світяться черешні – Нешлюбні доньки падшої зорі»). И эти две бабы – Смерть и Любовь, идущие по дороге и треплющиеся ни о чем и обо всем сразу. Непонятно, правда, которая из них жена героя. В переводе Бильченко вместо «нешлюбних доньок» появляются бастарды. Такой образ добавляет дерзости. Так и хочется спросить переводчицу, не жалко ли ей отдавать, фактически дарить такой яркий образ?
Бильченко – это не только про страсть, это не только фонтан чувств и эмоций, Бильченко – это виртуозное владение словом. Она, как мушкетер, фехтует словами и смыслами. Она – джедай поэзии. Ее поэзия – это светящийся меч, наполненный таинственной силой и энергией.
Прозрение.
Рассвет в кольчуге рамы.
Из колокола вылита река.
Трава растет из подземелья храма.
Весна, – как стих забытый Павлюка…
Забытого – на пару с ним – счастливо.
Воскресшего – о мартовской поре.
Цветут кресты, подростки, старцы, сливы…
Спит Лета на березовой коре.
Евгения не только чувствует украинскую речь, она находится в единении с автором. Не зря Павлюк посвятил ей два стихотворения. В одном из них − «Лiто-2012» − он, как мне показалось, даже предвидел ее судьбу.
Итак. Время года – лето. Пейзаж (место действия) – лесное озеро, церковка. Краски (тона) – преобладание красного и черного («з кров’ю вугілля»). Звук – бряцание холодного оружия. Запах – пахнет грибами. Центральный образ – амазонка на лошади. Душевное состояние – горячая печаль.
Евгения переводит это легко, щедро, талантливо. И – раз оно посвящено ей – то позволяет себе некоторые вольности, немного добавляет от себя. И эти «от себя» придают переводу нечто большее, чем перевод. Текст становится более контрастным, резким. И, как говорят боксеры, акцентированным – потому что ее образы – удары резкие, нокаутирующие. Евгения – визуал, она доверяет тому, что сама видела и прочувствовала. Ей не до мифов и легенд.
Сравните, у Павлюка «кровну пісню закінчу писати.\ Почну свою казку» (кровную песню закончу писать, начну свою сказку). У Бильченко все по-другому, в этом месте она всё меняет (имеет право, стихотворение ведь ей посвящено): «если песня – наш хлеб,\ Я, наверное, – сам себе пекарь».
Холодное оружие Евгения превратила в ледяные доспехи (они защищают). Запах у Бильченко отсутствует, зато появляется зоркость, особая зоркость – «Здесь в аду реют чайки – и ползают змеи в раю».
У Бильченко нет трепета перед оригиналом. Она будто ведет диалог с автором, как бы предлагает ему свой взгляд: «Посмотри, если я сюда Софиевский наш храм вставлю, ведь нормально же будет?». И делает это, вставляет: «Я в лесу, – как в Софиевском храме».
И еще строчка. В переводе Бильченко – «Синей глиной залеплены веки: Слепыми идем». Сравним с оригиналом – «Синя глина печалі мені пристає до очей». У переводчика более конкретно, что ли, – слепота, но о печали ни слова. У Павлюка наоборот – печаль, и о слепоте вообще речи нет. Кто из них прав – автор или переводчик? Выбирать читателю.
Говерла, Харон, Ожидание Годо – имена собственные, названия. Что в этом ряду украинское? Только Говерла − наивысшая точка Украины и самая высокая гора, высота которой составляет 2061 м над уровнем моря. Культовое место в Карпатах, о котором ходит множество легенд. Остальное – европейские, так сказать, артефакты. Игорь Павлюк органично встраивает их в мову. И европейское растворяется в украинской лиричности, в украинской сказке.
Заячі очі тутешніх мавок.
Трави.
Молитва.
Дощ.
Даль глибиніє хутром кривавим
В очікуванні Годо.
Поэт рисует-создает картину. На ней изображена тревога, которую поэт замаливает, заговаривает. Текст у Павлюка музыкальный, он будто пишет песню. При этом у автора прослеживается радость называния слов, что только добавляет его произведениям певучести.
Душу від зірки своєї грію.
Літо, літа, літак…
Я засинати, мов клен, не вмію.
То ж золотію так.
У Бильченко другой подход. Она предлагает отличный от Павлюка видеоряд, в ее песне другая мелодия. Она даже не переводит, она пишет свой текст по мотивам. Но какой! Украина у нее совершенно иначе выглядит – современнее, что ли, с моментами глобализма. Не случайно вместо «снежной горы» в Карпатах – Говерлы − у нее возникает вершина вершин – Джомолунгма. А вместо «В ожидания Годо» ирландца Самюэля Беккета появляются «Цветы зла» француза Шарля Бодлера. Как известно, главными темами «Цветов…» Бодлера являются – скука, уныние, меланхолия. «В ожидании Годо» − этого и близко нет. Здесь речь идет о том, как соотносятся между собой время и человек. Годо – это «Ничего», символизирует тайну, познание которой является смыслом пути, жизни. «В этом затемненном сознании времени нет. Минувшее, текущее, надвигающееся. Всё сразу», − говорит Самюэль Беккет о зависимости человека от природы и мира людей.
Евгения Бильченко с таким подходом не согласна. Ее выбор – Шарль Бодлер «Цветы зла», где ненависть к мещанству, бунтарство и тоска по гармонии соединяются с эстетикой уродств и зла жизни. В какой-то мере и сама Евгения в своих переводах уходит в протест, в бунтарство, в своего рода переводческий эпатаж.
Похоже, что и автор, и переводчик – каждый по-своему – ставят условия перед мирозданием. Но если Игорь Павлюк пытается быть сдержанным, утверждая, что вернулся с Того Света «не для дешевых драм», то у Бильченко появляется тема Суда (с большой буквы)
А я, возвратившийся с Того света,
Уже не хочу Суда.
Стих Павлюка лиричен – строки льются песенно, звучно, распевно. В его поэзии не встретить рвущих ритм односложностей – строка, как правило, средняя по размеру, мягкая по звучанию, благозвучная. И это несмотря на то, что автор может в этот момент говорить о достаточно непростых, можно сказать, резких вещах – о предательстве друга, о сплетнях и травле («що пробують на злам мене й на згин»). Речь поэта не срывается, она гладкая и спокойная – читать павлюковские стихи вслух – наслаждение, их легко и приятно произносить.
На этом фоне переводы Бильченко стоят особняком – в них полет, зоркость, сила, стремительность. Чувствуется, что за дело взялся большой поэт, который переводит большого поэта. Для Евгении точное соответствие оригиналу не так важно. В некоторых местах кажется, что она пишет свое стихотворение по мотивам Павлюка, более того, в своих переводах она полемизирует с ним. В ней чувствуется мятежная натура, есть ощущение, что свою переводческую работу она выполняет достаточно вольно, дерзко, щедро и с улыбкой. И это, конечно, цепляет, захватывает, не оставляет равнодушным.
Кругом слова какие-то ненаши,
Хотя сердцам уже не надо слов.
А место Украины – «на параше»:
Виват «аристократии» хахлов!..
Сколько злой иронии! Поэт-переводчик, она же – Орлица – не утруждает себя политесом, слова громкие, звонкие, как пощечина – времени, властям, идеологической зашоренности. И хотя ритмика, размер выдержаны идеально, кажется, что Бильченко меняет динамику, подпирает горло, царапает его.
Ладонью друга рассеченный в спину,
Чертям назло, я все же не погиб.
Толпа опять подкладывает мину,
Испытывая сплетнями на сгиб.
Проступает образ литгероя – не печальной лирической души, а бунтаря, готового выйти драться – без поддержки, в одиночку против толпы, против системы.
Во мне растет чутье слепого зверя.
И муравьиный спирт несет беду.
Свои часы по вере зверя сверю
И по тропе охотничьей уйду.
«Обірвалося щось – чи то лист, чи сльоза, чи стежина…». Одно из ставших любимым стихотворений. Материнское лоно, пуповина – Павлюк неоднократно использует эти образы…
В арсенале Павлюка есть достаточно рискованное оружие – неточная рифма. Десь – святе, за нас – струна, смерть – жме. Если посмотреть придирчиво, в отрыве от текста, то остается лишь плечами недоуменно пожать. Но когда начинаешь читать стихотворение, понимаешь – а ведь как звучит! Текст будто звенит – чисто, хрустально. Не переводите пока, не пытайтесь понять смысл, просто послушайте
Обірвалося щось – чи то лист, чи сльоза, чи стежина…
А чи, може, ось-ось пуповину обрізано десь…
І закінчилась тайна, але почалась батьківщина.
І закінчилось грішне, та не почалося святе.
И вот – концовка о жмущей капроновой куртке. Слов не хватает, чтоб по достоинству отметить эту находку. Тело – оно тебе дано на время, ненадолго, чтоб защитить тебя, потому что ты – на самом деле душа. И Павлюк напоминает нам эту известную истину.
І мене моє тіло,
Мов куртка капронова, жме.
Как справляется с этим посылом переводчик? Понятно, что переводить стихотворение придется тому, кому оно посвящено (второе, кстати, посвящение) – Евгении Бильченко.
Евгения подхватывает тему. Кажется, что она живет в одном пространстве с автором, дышит его воздухом, чувствует его на уровне подсознания. При этом Бильченко добавляет своё – уже пережитое или то, что еще придется пережить? Рука у нее, как мне видится, тонкая, аристократичная, но хватка цепкая, крепкая – схватит за горло, мало не покажется! Сравните.
Что-то вдруг оборвалось: письмо ли, слеза ли, тропа ли…
Лоскуток пуповины обрезан и брошен в кусты…
И закончилась тайна, и Родина – снова в опале.
И закончился грех, не успев обернуться святым…
Грех, как оборотень, может стать святостью. Это ли не оценка нашего времени?
А как усиливает Бильченко образ споткнувшегося волка – возможно, это о нас, о братьях-россиянах. Такими нас видят теперь на Украине?
Воротник волчьей стаи лёг лесу на зябкие плечи,
Но один из бегущих споткнулся о красный канат.
Я смотрел судьбоносному зверю в глаза человечьи:
Он не враг мне…
Не враг.
Но не друг.
И уж точно – не брат.
Одиночество и ощущение, что тебя предали. Как спастись от этого, когда на тебя накатывает «темный космос» твоей же души? Молиться? Взывать к Богу? Просить у Него смерти как избавление? «Як дитина, усміхнена смерть»…
Ответа нет. Есть только осень. И щемящее чувство сиротства.
Осень мира вокруг.
К югу тянутся птицы и духи.
И меня моё тело
Пальто синтепоновым жмёт.
И вот еще о чем подумалось. Понимание себя, поиск себя, как путь к Богу, переживания за судьбу Родины, предательство, политика – как гнилое дело, размышления о Смерти, природа… − как все эти глубинные темы можно соединить в одном стихотворении? Густо, очень густо и плотно пишет Игорь Павлюк: «Предків журавлині голоси…». Тревожная лирика у Павлюка. Он – лирик тревоги.
Смерть і доля плачуть в унісон
Над життям настояним на болі.
Это о сегодняшнем дне Украины.
На душі скловатяно тепер.
Зла печаль.
В людях нет единства. Есть знание, но нет веры. Они говорят, что знают Бога, знают, в чем заключается истинная религиозность, вера, и в тоже время они готовы распять Бога, если Он не будет соответствовать тому, что они хотят.
Трохи книжник,
Трохи фарисей, –
Хтось іде крізь душу Додомоньку,
Де хати без вікон, без дверей,
Хоч зорею інкрустуй іконку.
Поэту тяжело жить со злой печалью на сердце, со стекловатой в душе. Его молитва – о всех страждущих на Украине. Его стихи как молитва. Как говорил преподобный Силуан Афонский, «молиться за людей – что кровь проливать».
Автор примеряет к себе Смерть и забвение. При этом поэт будто насмехается над ними:
Що ж, вважайте –
Я уже помер,
Залишившись в пам’яті народу…
Нужна ли ему такая память после смерти? Скорее всего, нет. Можно сказать, что это у него просто вырвалось.
Бильченко, как обычно, не пытается сдерживать свой полет. И к этому «обычно» привыкнуть невозможно. Появляются – журавлиные предки, нолики на сдачу, пустырь бурьянный, солевой медовый мезозой, вата, гжель, алая распашонка. И всё это легко, выпукло, с вызовом. От оригинального текста остается только сюжетная канва, выдержанная ритмика и количество строф.
«Огнегривый Лев»
«Живу. Учусь ненавидіти гроші…» − это стихотворение датировано 1991 годом. Если Евгения Бильченко переводила более поздние стихи – 2012 года, то Марта Январская обратила внимание на раннее творчество поэта. Ранний Игорь Павлюк пишет о том, что учится ненавидеть деньги, что хлеб его пропах церквями и вином («пропах мій хліб церквами і вином»). Лирический герой (или автор?) прислушивается к себе – он часть мира, часть мироздания («десь глибоко в мені скрипить криниця…»). Перевод об этом же – четкий, близкий к тексту, профессиональный.
В зеницах заблудился я и в звездах,
Мой хлеб пропах церквями и вином.
И глубоко во мне скрипит колодец,
Идет мой правнук от него с Днепром.
Мир Павлюка – громадный, он не только обладает острым зрением и чуткой душой, он пытается заглядывать в будущее, не боится его.
Поэт часто пользуется короткими предложениями. Через точку. В одно-два слова. Выстраивает их лесенкой. Так ему легче входить в ритм. При этом кажется, что он как бы медитирует. Представьте, автор закрыл глаза, и всё – его с нами нет. Он уже унесся в какие-то дали, ушел в астрал. И оттуда, находясь в потоке бессознательного, произносит:
Набожна тиша.
Дивлюсь на море – і жду чогось.
Чого ще ждати в моєму віці у надвечір’ї?
Свобода.
Самість.
Вода іскриться.
Тече вогонь.
(Божественная тишина.\Смотрю на море и жду чего-то.\Чего еще ждать в моем возрасте под вечер?\Свобода.\Самость.\Вода искрится.\Течет огонь).
И дальше – строчка удлиняется, мысль становится более плотной, появляются сравнения, противопоставления.
Та раптом тишу порушить вітер чи щось таке…
Немов дитина заплаче тонко в утробі мами.
(Внезапно тишину нарушит ветер или что-то такое\ словно дитя заплачет тонко в утробе мамы).
Игорь Павлюк лелеет свое одиночество-«самотнiсть». Он пытается найти для него идеальное место, погружает его в природу («мене все більше цікавлять трави, все менше люде»). При этом лирический герой осознает, что здесь, в этой жизни, он будто связан («у тебе серце, як риба в сітях»). Тяжело жить с таким ощущением, непросто в этом признаваться даже самому себе, потому что все поиски – через боль, через душевные муки… А как иначе?
«Я втратив нині багато крові – писав пісні» – Я потерял нынче много крови – писал песни.
Интересно рифмует Павлюк. Это необязательно точная рифма. Часто рифмовка построена на звуках, ассонансная рифма: таке – манекен, мiсяць – розрiсся.
Как справляется с таким набором Марта Январская? Со всеми этими сложно-ассонансными рифмами, а главное с «самотнiстью», с противоречивостью поэта, с состоянием автора, в котором с одной стороны читается ненужность, с другой – надежда?
Життя первісне уже прожито.
Це чорновик.
А інше… знову…
Я відчуваю, що буде круто…
Перевод Январской – спокойный, выверенный. Состояние лирического героя передано точно и чутко.
А сердце бьется рыбешкой в сетке…
При этом – тепло, с участием, что ли. Концовка, правда, немного другая – более мужественная, отчаянная. В ней не просто надежда, как у Павлюка, тут – потирание кулаков, разминка перед дракой. Когда-то нас учили комсомольскому задору, мол, жизнь – борьба. У Марты читается другое: за жизнь нужно драться. Обиды спускать нельзя – око за око.
Фрагмент из жизни уже прожит и
Он – черновик.
А новый… снова…
Я предвкушаю, что будем квиты…
В стихотворении «В цім клубку протиріч вже не знаю: де вихід, де захід…» поэт характеризует эпоху, дает ей оценку – ярко, зло, наотмашь:
А трибуни вождів нині справді нагадують плахи,
Як приручений вовк – шолудивого пса.
(А трибуны вождей нынче, правда, напоминают плахи\ как прирученный волк – шелудивого пса).
Чувствуется, автора раздирают эмоции, оно и понятно, он ведь сам находится в клубке противоречий и не знает, где выход, где вход. Но ему есть за что держаться, на что надеяться.
«В цім клубку протиріч тільки вогник далекий спаса» − в этом клубке противоречий только далекий огонек спасает.
Поэт пытается осмыслить происходящее, кажется, что он берет на себя ответственность говорить от лица всего человечества.
В диких прірвах століть тільки кальцій цвіте після нас.
Після нас зостаються олюднені кровію міфи…
(В диких провалах столетий только кальций цветет после нас. После нас остаются очеловеченные кровью мифы).
И как точно о современном состоянии человека – «В жилах – хаос і космос». И дальше строчка вечной печали – о пережитом и переживаемом, о бедах, которые терпят люди, «найсумніше, коли в Тому світі ще гірше, ніж тут…» − самое печальное, если на том свете еще хуже, чем тут.
Сложное стихотворение. Читается отчаяние, пустота, безнадега (не считая спасительного далекого огонька) и сарказм – на фоне нашей недожизни.
Марта Январская переводит достаточно близко к тексту оригинала, насколько это возможно. При этом у нее свои приемы, свое видение и понимание текста, свое отношение к нему. Но у нее другой подход, не такой как у предыдущего переводчика – Евгении Бильченко. После импульсивных эмоциональных и ярких переводов Евгении читатель попадает в другую среду – созерцательную, неторопливую, спокойную и в то же время, наполненную внутренним достоинством и энергией, но напряжение, хотя оно тщательно скрыто от глаз, чувствуется, как и натянутость нерва. Марта очень точно попадает в размер. Может быть, не стоило бы настоящее время во второй строке («в кубле схем и дилемм огонек лишь далекий спасал») менять на прошедшее. Смена времен для глагола «спасает» дело достаточно серьезное. Нам ведь важно, чтоб нас спасали не когда-то в прошлом, а здесь и сейчас.
А как торжественно и в то же время с отчаянием в русском варианте звучат вот эти строки:
В диких безднах веков только кальций цветет после нас.
После нас остаётся кровавой несбыточность мифов…
«В ОЧІКУВАННІ ГОДО». Поймал себя на мысли, что автору должно быть радостно и, в какой-то мере, это должно считаться творческой победой, когда тебя переводят такие переводчики, как Евгения Бильченко и Марта Январская. Их работы по-настоящему талантливы, неравнодушны – они волнуют, они заставляют думать, переживать. И, наверное, даже спорить.
Ранее читатель уже имел возможность ознакомиться с переводом стихотворения «В ОЧІКУВАННІ ГОДО» в исполнении Евгении Бильченко. Правда, тогда оно подавалось без названия. В сущности, понятно почему: переводчик тогда рискнула и сделала перевод по мотивам оригинала. Текст, что называется, был пропущен через себя, переплавлен так, как ей (переводчику) показалось правильным, − с учетом своего понимания, своей эмоциональности, своего дарования. Напомним, что в результате у Бильченко Говерла была заменена на более крутую вершину – Джомолунгму, а пьеса Беккета «В ожидании Годо» превратилась в сборник Бодлера «Цветы зла». При этом по накалу, по внутреннему нерву все было сделано феерично и ярко.
У Январской подход совершенно иной. Но это нисколько не умаляет достоинств ее перевода. Обращает на себя внимание и заслуживает уважения то, насколько она бережно относится к переводимому тексту – естественно, что никаких Эверестов у нее нет, как и «Цветов зла». Январская работает с тем, что есть – с Говерлой, с «Ожиданием Годо». Тут нужно поблагодарить составителей книги, невольно (или намеренно?) устроивших на страницах «Трещины» такой батл, что только добавляет интригу всей книге.
Для начала все же о самом тексте оригинала. Павлюк отлично создает пейзаж в своих стихотворениях – буквально парой мазков. Картинки эти перемежаются с глубиной переживания о пройденном, пережитом, о предстоящей встрече со Смертью, об ответе на Страшном Суде. Несмотря на элементы язычества, в стихах поэта чувствуется, что он постоянно в пути, в пути к Богу, к Храму.
Заячі очі тутешніх мавок.
Трави.
Молитва.
Дощ.
Даль глибиніє хутром кривавим
В очікуванні Годо.
В данном случае здесь читается не путь, а ожидание Господа. Тревожное волнительное ожидание.
Жалість і радість в душі осінній…
И отрывочность. Взгляд, как и мысль поэта, скользит, замирая на мгновение то на одном, то на другом. Он будто пытается оставить в памяти отдельные образы, вырубить зубилом на скрижалях своей души, потому что
Завтра усе поєднає іній –
Тихий красивий біль.
Встреча с Богом – боль? Душевная боль.
В таком же ожидании находится и переводчик Марта Январская. Она предельно ясно передает это состояние. При этом чувствуется, что она, прекрасно владея стихотворной техникой и словом, пытается сдерживать себя. Она, как актер, пытающийся понять душу своего персонажа. Старается за образами и текстом увидеть и понять живую душу поэта, слиться с ней.
Ожидание Годо (Бога) у Январской торжественное. Она, как внимательная радивая невеста ждет Жениха, − принарядилась, запаслась маслом для своего светильника. Ее ничто не отвлечет от ожидания.
Очи раскосые у русалок.
Травы. Молитва. Дождь.
Даль одевается мехом алым…
– Годо, нарядившись, ждёшь?
Вот Павлюк лирично и прочувствованно говорит о красивой боли. У Марты боль другая. Она решает этот момент по-женски мягко, участливо – с некоторой жалостью, деятельной жалостью.
Соединит все назавтра иней –
Тихо застелет боль.
Согласитесь, что здесь читается надежда на милость Божью, на добрый ответ на Страшном Судилище.
Рано ли, поздно ли – все там будем,
Коль не уснёт Харон…
Работая над стихотворением «Душа – як вовк на ланцюгу…», Марта Январская выступила еще и требовательным (а как иначе? – ведь Лев!) редактором. Из семи строф оригинала она выбрала четыре. То есть она понимает, где ей лучше поставить точку, от чего отказаться. Проиграл ли от этого перевод? По моему мнению, нет. Предложенный ею вариант перевода смотрится как цельный и достаточно ёмкий текст.
Про все, что было, есть кругом
И что пребудет,
Сложу один прозрачный том –
Пусть будет людям…
Звучит как установка, как девиз монаха-отшельника. Вообще в поэзии Павлюка много этого самого монашества. С одной стороны пиршество духа, с другой – аскетизм. «Душа – як вовк на ланцюгу»… Нет, лучше в переводе – «Душа – волчонком на цепи – Вдыхает осень»…
Рядом с монашеским, рядом с рассуждениями о душе присутствует плотское.
Я – муз-чина і муза – ти.
Розпинаєм і воскрешаєм
Наше тіло, як мед густий.
По мнению поэта, в этой любви – плотской и вожделенной – нет ничего греховного. Потому что это любовь. А любовь – это жизнь.
Ми – Життя!
Ми із моря вийшли.
Біля моря нам можна все.
Поэт – как творец-создатель – снимает всяческие запреты. Об этом же и перевод Январской.
Мы на море тропинку торим.
Я – муз-чина и муза – ты.
Воскресаем, распяв с тобою
Тело – сладостной густоты.
…И будут двое – одна плоть. Так, кажется, в Библии?
Однако резанула слух строчка перевода «Ведь мы же жизнь!». Точнее, не строчка, а частичка «же». Не очень благозвучно получилось. Поменяй на любое односложное слово, соответствующее смыслу – и всё будет в норме.
А в остальном – всё хорошо. Мне нравится, как рифмует Марта: голым – голос, торим – тобою.
Всё это воспринимается естественно. Более того, в такой неточности, ассонансности, как мне кажется, есть какая-то недосказанность, даже загадочность, что ли.
Море. Ночь. И дельфина голос.
Безымянно звезда дрожит.
Твое тело – звеняще-голым
Отрицанием темноты…
«АСОЦІАЦІЇ». Читаешь перевод – вроде бы, всё правильно, всё строго по оригиналу – ритм, размер, тирешки – в точности соблюдено и выверено. Но при этом не покидает ощущение, будто читаешь другое стихотворение – цельное, со своим «я», со своим миром. Неужели тут дело в языках, неужели эти славянские, фактически родные друг другу языки способны так разнить поэзию?
Сонце – поганська свічка.
Цукор – весела сіль.
Постріл – це тиша вічна.
Бог – то забутий біль…
А теперь посмотрите, как это же место подает Марта Январская:
Солнце – Яриле свечкой.
Сахаром грустным – соль.
Выстрел – покоем вечным.
Бог – погруженьем в боль…
Вроде бы, совсем другие слова, и, тем не менее, как точно и красиво они передают смысл стихотворения.
И синий Вол, исполненный очей
Просто и естественно говорит Игорь Павлюк о воле. Похоже, она (воля) для него – философское понятие. «Глибочезна срібна висота». Чтоб достигнуть ее, нужно спалить пуповину, то есть оторваться от корней, от того, что тебя соединяет с родными, с Родиной. Высота эта, то есть воля, пьянит будто чарка вина, выпитая с мороза.
Автор обозначает свое призвание. Для него поэт – «все більше воїн в світі, де закон вогню й ножа». Что же тогда поэзия? Что ей нужно?
А моя поезія солона\ Хоче жертви…
То есть поэзия с кровью, соленая от крови. В чем заключается жертва? Быть проклятым, − утверждает поэт. Проклятие – как испытание
Проклятий, немов моя країна,
Ще росту… пасу свою тоску.
Испытание тоской, предательством друга («друг старенький вистрілив у спину»), испытание – как разочарование творчеством, которое стремится не к высоте, а в глубину, − вниз, в преисподнюю.
Кто призван такое перевести? Только Вол, исполненный очей – жертвенный Телец, искупающий грех. Тамара Гордиенко.
А моя поэзия солёная
Хочет жертвы…
Так всегда в судьбе,
Если ты народный, не салонный
И талант космический – в тебе.
Переводчик крепко ухватила мысль Павлюка, ухватила и развила – тонко и даже в чем-то примирительно с этим миром:
Муза забежит на кофе с тортом.
Высота прольётся в глубину.
Этот чистый свет, как совесть чёрта,
Перелью я в сердце – и усну…
Усну − … три точки. Усну – умру? Похоже, что да.
Поэт любит море.
Чайки в его стихах, море в его стихах. Водная гладь, море – умиротворяет, смиряет, успокаивает. Или нет? Может быть, вода – это стихия, близкая поэту? Ему необходимо море, которое пахнет лесом, где «парус далекий-далекий, тремтить, сиротливий і непотрібний», где «гнучка русалка… не зна, що хоче…», где ощущаешь себя «наче ще в материнськім лоні… Тобто уже у Бога».
Песня? Наверное, да. Представляется акапельное пение. Протяжно. Набрал воздуху и выдыхаешь потихоньку, постепенно, долго. Выдыхаешь звук. Послушайте:
Гріємо душі холодним ромом,
Пустивши якір у саме пекло.
І так нам добре – як після грому,
Райськи і тепло.
Эти протяжные р-р-р, эти мягкие-мягчайшие «л», которые так и норовишь украсить мягким знаком… Что будет в переводе?
Мы греем души холодным ромом,
Забросив якорь в самое пекло.
И так нам славно – как после грома
Рождаемся
Фениксами из пепла.
Показалось, что и поэт и переводчик дают отсыл к Лермонтову – «белеет парус одинокий».
Достоинство переводов Тамары Гордиенко – близость к тексту оригинала. По смыслу, по образности. Но стихи Павлюка не только про образность и смысл. Они написаны, как говорят в Украине, щиро, вiд всiєї душi (щедро, от всей души), а также нежно, с похрустыванием. Как, например, одно из самых лиричных, на мой взгляд, стихотворений сборника, «За листопадом – снігопад, за снігопадом…». Тамара также окунается в эту лиричность, растворяется в ней и выдает будто из глубины:
За листопадом – снегопад, за снегопадом…
Опальный свет, опавший цвет родного сада.
И чарка душу не берёт, и сабля – тело.
Любовь звезду мне принесла – и улетела.
Роман у вiршах «Паломник». В книге составитель дает два фрагмента из этого большого произведения. Один – в переводе Тамары Гордиенко, другой – Евгении Бильченко. В «Паломнике» Павлюк неожиданно начинает писать модернистскими красками. Впрочем, почему неожиданно. Контрастность и нежный эпатаж свойственны автору:
Росло волосся золотом зеленим.
Или такое:
Між простором і часом аз метавсь.
І простором ставав мій час гумовий
Время стало резиновым – здесь поэт, что называется, попадет в настроение, и ты доверяешь ему.
А вот образ ветра, ставшего стекловатой. Такое нельзя выдергивать из контекста. Послушайте, как звучит в строфе:
Лиш час ішов – як сніг на молоко,
Як вітер, що умер і став скловатою.
(Лишь время шло – как снег на молоко,
Как ветер, умерший и ставший стекловатой).
Здесь тревога и всемирная печаль – о людях, о своей стране, о себе, о своем одиночестве.
Народ все менш складається з людей.
А люде усе більше одинокі.
(Народ все меньше состоит из людей. А люди – все больше одинокие).
Тамара Гордиенко чувствует текст, чувствует состояние поэта. Кажется, она добавляет огня, добавляет свою эмоцию. Впрочем, делает это практически незаметно и деликатно.
И золотом зеленым кудри вились.
Или:
Я на ноги пространство намотал,
В пространство перетёк мой век условный
А вот еще какой громкий, кричащий образ – «небо – как земля могил поэтов, что давно ушли далече».
В «Паломнике» − автор рассказывает о путешествии души. Он побывал в таком путешествии. Попробовал себя. А ведь, как по мне, это боязно. Можно ли что-то рассмотреть по дороге, реально ли что-то понять? Ведь впечатление от таких путешествий, как мне кажется, как ото сна, который может помнится долго, если он тягостный, сразу забывается-улетучивается – если сладостный и добрый.
Ответственно и очень лично писать о душе. И рискованно – ведь о таком многого не расскажешь. Однако и Павлюк, и его переводчики − Тамара Гордиенко и Евгения Бильченко идут на этот риск. Кажется, что у них в запасе есть слова, образы и нечто такое – виденное, тайное, прочувствованное.
Розспівана душа моя світає.
Себе шукає в дзеркалі – нема.
А душі наші не літають зграями,
Як сто чортів, а чи одна кума.
В переводе Евгении Бильченко это звучит так:
Душа-зазноба нараспев светает
И в Зазеркалье ищет закрома.
Но души наши не летают стаями,
Как сто чертей или одна кума.
Отрывки из поэмы показывают, как душа поэта участвуют в творчестве, в творческом акте, читатель может для себя определить, какова ее (души) роль в создании даже не стихотворения, а вселенной поэта.
Писати вірш – немов приймати роди,
Родити і кохатись водночас.
(Писать стихи – словно принимать роды,\ родить и любить одновременно).
Поэт одновременно ведет несколько тем. Многоплановость – это про Павлюка. Он пытается увидеть и охватить всё – причем поэт не только смотрит глазами, не только чувствует кожей, но и – пусть и прозвучит это несколько пафосно – сверяет приходящие к нему строки с ритмом своего сердца. Почему оно не рвется от сверхзадачности, ведь плотность образов в стихах Павлюка – невероятная? И образы − не те, что оказались под рукой, а те, что видел когда-то во сне, те, что нашептала ему мама в период ее беременности.
Пробудження.
Світ стиснутий у рамі.
Тече, із дзвона вилита, ріка.
Или вот такая строфа в переводе Тамары Гордиенко:
Нам Божий промысел непостижим.
Галактики и атомы – бездонны.
Мы лишь посредники меж малым и большим,
Меж космосом и материнским лоном.
В творчестве Игоря Павлюка много из язычества – из мифов, легенд. Он живет в этом пространстве. Он создает его. Поэт пишет с заглавной буквы Мiсяць, Смерть. И это неспроста, потому что для него эти понятия – как таинство.
«…она твоя, о Ангел мой…»
Вдома. Юність.
Немає горя.
Разбивка как у Маяковского. Но смотрится не так отрывисто и резко, как у поэта-футуриста. Кажется, украинский язык сглаживает резкость этого приема. Хотя у Павлюка изначально нет никакой резкости, а есть
Вітер.
Флейта.
Гніздо і зорі.
І тривога.
І трепет.
Сіль.
Ангел-Человек, то есть Виталий Науменко, с этим текстом обходится бережно. Свое он также вносит, но в этом стихотворении делает почти незаметно – деликатно и тонко. Вот строчка в оригинале «i доньки трав’яні слова», в переводе Науменко она звучит нежно и по-русски щедро – «дочки травушкины слова».
В поэзии Павлюка переплетается бытовое и высокое, философское и повседневно-будничное, читается также стремление к святости и непротивление греху, печальная радость и спасительная боль.
Утоплюсь чи повішуся на струні,
Усміхнувшись Всевишньому.
Виталий Науменко где-то неточен, где-то старается присочинить от себя. В стихотворении «Нiч» лишней оказалась целая строфа. Ну, захотелось Человеку-Ангелу возмутиться тем, что творится на нашей планете, и не сдержал эмоций, − с кем не бывает. Только строфу эту приписал Павлюку. Кстати, вот она:
Перерезано горло
Имперских кур,
Всей бумажной кондовой братии.
Перекур объявляется, перекур!
Только чудится: не убрать ее.
Такого в оригинале стихотворения «Нiч» нет. Науменко вольничает – и при этом невольно получается, что он служит ненужную службу Павлюку, пытаясь сгладить его накал, его претензии к Господу. В результате стихотворение становится совсем не таким, каким его написал поэт.
Вот как в переводе подается, пожалуй, самое драматичное место в стихотворении
Утоплюсь, а может быть, на струне
Вознесусь поближе к Всевышнему.
Что здесь – непонимание сути или просто не очень уместная отсебятина? Такой перевод в корне меняет смысл.
«САМОПАРОДІЯ». Все-таки сколько у Павлюка космического. Его лирика направлена к небу. Туда его дорога, там его храм. Космос души, Вселенная слов… Пафосно? Есть немного. С перебором? Тоже присутствует. И перебор, и преувеличение. Но это всё − мир поэта, это его взгляд всеохватный. Ему тесно… Его образам, его душе тесно в этом пространстве, в этом измерении. Сетчатка его глаз устроена совсем не так, как у других. Она видит другое изображение. Нет, взгляд Павлюка не пронзает радиацией, не просвечивает лазерным лучом, но видит объемно. И действо это совсем не материального плана. Да, зрение поэта объемно, порой слишком контрастно, но оно и духовно. Взгляд направлен глубоко внутрь.
Вчора стріляли вовка.
В нього космічна шерсть.
Перевод стихотворения «САМОПАРОДІЯ» порадовал. Науменко прочувствовал космичность поэзии Павлюка, он будто находился рядом, в том же межпланетном летательном аппарате. Кого они (поэт и переводчик) надеются встретить в этом космическом путешествии? Инопланетян? Вряд ли.
Они ищут Бога.
Науменко явно ищет свое в поэзии Павлюка. Ищет, но не находит. Тогда он начинает сочинять, подстраивать свой личный мир под стихи украинского автора.
Павлюк, как уже говорилось, пытается своей поэзией охватить всё. Он может быть конкретным в образах – осязаемых, материальных. Но и может быть абстрактным. Иногда кажется, что поэт ведет диалог с мирозданием – не исповедуется, не жалуется, не просит. Он как бы делится своими мыслями – иногда отрывочными, иногда неожиданными; делится снами, воспоминаниями. Он будто поет красивую грустную песню глубоким чувственным голосом. И мироздание слушает его, внимает, смахивая при этом невольную слезу со своих ресниц.
В осінньому лісі я пас корів,
В осінньому синьому лісі.
Мій коник по груди в туман забрів,
А листя пливло – як лиси.
Переводчик достаточно точен и близок к тексту. Но в его переводе я не слышу той музыки, которая свойственна текстам Игоря Павлюка.
В осеннем лесу я пас коров,
В осеннем синем лесу.
Мой конь по грудь в тумане снов,
А листья плыли, как лисы.
В оригинале − представляется легкое касание струн бандуры, нежный перебор. Бандурист сидит на перекрестке – здесь не очень оживленно. Когда-никогда проскочит по раздолбанному асфальту громадная фура или парочка велосипедистов с рюкзаками остановятся, пропуская коровье стадо. Тут же лавочка. И одинокий бандурист на ней – перебирает струны и поет во весь голос, во всю его ширь. А вокруг желтые поля и бескрайнее высокое небо.
Я з вітру отого, що й ти, увесь,
Що трави, і Бог, і Демон…
Усі ми, усі ми, усе живе
Одне одного пасемо…
Действительно, все мы один другого пасем, друг от друга зависим, друг без друга не можем ни жить, ни существовать
Я из ветра того, что и ты, весь,
Что и травы, и Бог, и Демон…
Все мы, все мы, всё живое здесь
Друг друга пасем, ищем, где мы…
О чем пишет Игорь Павлюк?
О странствиях души. Он будто ищет притулок, ищет, где остановиться-притулиться, обхватить-обнять и остаться – навсегда.
Отчизна, Родина для поэта – не пустой звук. Не просто слова, означающие место, где родился. Как там в поговорке – где родился, там и пригодился?
Павлюк рассматривает Родину с разных сторон, под разными углами. Он будто находится в параллельном с ней мире – рядом, совсем рядом – но параллельном. Казалось бы, вот она – Родина. Руку протяни и дотронешься до своей Отчизны; позови – и она отзовется голосом мамы, голосом деда, стрекотанием сверчка, звоном колокола деревенской церкви…
Но это только кажется, мир ведь параллельный −
Космічні коні з голубими гривами
Несуть туди, де кожен вже не гість.
Де кольори, і дотики, і ладани,
І спів дрозда, й кровинка на стеблі…
Автор всем сердцем рвется к своему, родному, но перед ним стекло. Непробиваемое стекло.
Хіба важливо під якою владою
Піти навік у землю від Землі?..
Науменко в космичность поэзии Павлюка не верит, точнее, не приветствует. Поэтому он спокойно меняет «космічних» коней на ночных. В его понимании параллельного мира не существует. И вся фантазия о Вселенной и об Отчизне, как части этой Вселенной, − исчезает. Появляется нечто традиционное – в духе деревенской советской поэзии. Без волнительной и тревожной нотки, без диалога с мирозданием.
Ночные кони с золотыми гривами
Несут туда, где я уже не гость.
Там, где цвета, и ладанки, и страсти
И песнь дрозда, след крови на стебле…
А всего-то переводчик поменял голубые гривы на золотые, космических коней на ночных, касания-дотрагивания на страсть. И отчаянного украинского поэта-астронавта, готового отдать душу в рискованном путешествии в неизведанное – больше не существует. Неизведанное стало традиционным. Похоже, что в этом стихотворении Ангел-Человек не внял поэту, не расслышал его.
Бильченко, как и Науменко, тоже меняет и добавляет, но при этом она тонко чувствует текст. И все ее уходы от оригинала в конечном счете работают на поэзию Павлюка. Она как бы добавляет амплитуду его поэтическим волнам.
Стихи Павлюка, несмотря на философские неторопливые рассуждения и мысли о смерти, все же несут в себе заряд молодости, юношеский задор, настоянный на лиричности, светлой печали, романтизме.
В переводах Науменко чувствуется тяжелое дыхание, в его голосе – хрипотца и осторожность при пении в высоком регистре, на высоких нотах. Нередко Виталий дает переводы на уровне подстрочника (правда, зарифмованные). Вообще некоторые тексты у него неотшлифованные, непрочувствованные. Иногда кажется, что переводчику отказывает чувство меры.
В стихотворении «Лежав – як спав…» Павлюк перекликается с Лермонтовым. Он предлагает взгляд из другого измерения, где «все інше – суєта, не батьківщина…». Его рассуждения о смерти сложны, многоступенчаты. Поэт не замечает смерти, он явно видит жизнь после ухода.
Лежав – як спав.
Не знав, що вже помер…
Що відспівав вже болями про мрію.
Виталий Науменко чувствует по-другому. У него жизнь быстротечна. Это не песня боли о мечте, как у Павлюка, нет – скорее это полет звонкой стрелы, точнее, это песня стрелы. И, знаете, Ангел-Человек, наверное, по-своему прав.
Что умер, не узнал…
Что всё пропел он звонкою стрелою.
Размышления за пределами тетраморфа
Автор в своей поэзии часто обращается к образу моря – чайки, волны, глубина. Морская тема манит Павлюка, притягивает.
…Я люблю тебе, море, солоне, як постріл у спину − Я люблю тебя море, как выстрел в спину.
Что за этим стоит? Может быть, желание быть рядом с водной стихией?
Еще одна характерная для поэта тема – дорога. «Ця кобзарська струна – нетутешня залiзна дорога»…
Павлюк не расшаркивается перед власть имущими, он независим от них.
При любові одній,
Та при всяких задрипаних владах
Пропила на мільйон.
Нажила на п’ятак.
Стихотворение «В гості мене запросила…» − любовная лирика. Но и здесь не обходится без подтекста.
Закритий твій телевізор
Картиною Рафаеля.
Понятно ведь: любовь – это главное, секс – как сказал недавно Папа Римский, «божественное наслаждение». А телевизор – зомбоящик – вестник дурных новостей, распространяющий ложь и пошлость – закрыт, как зеркало на время похорон. И закрыт не абы чем – картиной Рафаэля, чтобы никто не мог подсмотреть, что «в свободном своем падении\коснулись мы кайнозоя»…
В стихотворении «А метелик пустує з дітьми…» столько отправных образов, которые в той или иной степени характерны для поэтики Павлюка. Даже не для поэтики – для мировоззрения. Творчество поэта – это путь-путешествие – вечное странствие его души
Заблудився у дзвоні вітер,
Як у світі моя душа.
Душа заблудилась, потерялась. Свет, мир – как дремучий лес. Это всё в мифологии Павлюка.
«Світ полюбиш – себе погубиш.\І зі свічкою не знайти», «Хто стражденний – спасенний той» − строчки яркие, незабываемые. Похоже на мысли украинского философа Григория Сковороды.
Воющий пес, которого забыл забрать в свой ковчег Ной. Слеза Бога, на которой замешана животворящая глина. Ведьма, варящая борщ. Воскресший в небе Месяц. Опадающий дождь. Зеленогубые клены….
Стихотворение «ТВОРЕЦЬ І ГЕТЬМАН» было написано в 1991 году. Мысли, в нем высказанные, не теряют актуальности. Темы, которые поднимает поэт, заострились и сегодня. Они характерны не только для Украины, но также и для белорусов, и для россиян.
Вся Земля – німа, немов руїна,
Поміж високосних райських трав.
Сивий гетьман Богу України
Ланцюгами сльози витирав.
И еще один мотив из стихотворения «ТВОРЕЦЬ І ГЕТЬМАН».
Лірники співали.
Так душевно вміють лиш сліпі.
Лирика – слепа? Или она видит другим особым зрением?
Творчество – как кандалы, планета Земля – как тюрьма – тесна для поэта. Он готов уходить в астральное. Трещина – как портал в другой мир, в другие измерения. Поэт стремится туда, улетает, он не боится затеряться там, исчезнуть.
Я лечу – і мені уже навіть себе не треба.
Что он там увидит, кого встретит? Зачем эти полеты «во сне и наяву» в запредельное?
Поэт отвечает –
Слів нап’юся, мов сліз,
Із облич триєдиної Музи.
В переводе Виталия Науменко похоже:
Слов, как слёз, наберу я с лица ее –
Триединой Музы над лугом.
Книга заканчивается душевной пустотой. Поэт возвратился. Он сидит в корчме. Он еще не отошел от впечатлений после далекого и рискованного путешествия в астральное (А у мене з космосом заручини!). Ему хочется что-то изменить в этом мире, может быть, даже силой:
Битися прийшов, а не миритися.
Я, щасливий, не боюсь образ!
(Драться я пришел, а не мириться. Я, счастливый, не боюсь оскорблений).
Лирический герой уже понимает, где он. Мир накатывается на него со своими проблемами и суетой. Но что ему эти проблемы (Заздрісник мене із хати вижене, І «путящий» не наллє вина. – И завистник выгонит из дома, И сподручный не нальет вина), если он поссорился с ангелом:
Непутящий, травами пронизаний,
З ангелом посварений за гріх…
Но поэт знает, что его спасет только творчество и жизнь на пределе, на разрыве душевных струн.
P.S.
В предисловии к книге Виталий Науменко высказал такую мысль: «При переводах можно попасть в такие миры, где ты озираешься, ищешь подмоги». Показалось, что он таки нашел тот портал, ту трещину в пространстве, из которой можно без боязни смотреть в параллельный мир, отделенный от нас непробиваемой прозрачной стеной.
Виталий Науменко не дождался выхода «Трещины». Его уход в 2018 году стал неожиданным для многих. Чувствовал ли он, что ему придется взойти, как говорит Игорь Павлюк, «по вертикали глубины»? Мы вряд ли узнаем, во всяком случае – на этом свете, в нашем пространстве.