Выпуск №12

Автор: Наталья Непомнящих

памяти Владимира Эрля

Эти заметки не претендуют ни на что иное, кроме как почтить память гениального, замечательного Владимира Эрля, поэта, прозаика, текстолога, хранителя и собирателя текстов других поэтов.

Человек, чье имя в день смерти облетело десятки СМИ, был бы очень удивлен такому посмертному резонансу: последние годы Владимир Эрль, будучи серьезно болен, прожил практически в полном уединении, общаясь лишь с узким кругом самых близких друзей. Его трудами появившиеся знаковые издания и премии, которыми он был отмечен, (Андрея Белого, Давида Бурлюка, Даниила Хармса) перечислены в статьях о нем на многочисленных интернет-ресурсах. Но так уж складывается жизнь, что обычно составителя, текстолога, издателя знают гораздо меньше, чем тех, кого он издает. Он всегда словно в тени тех великих, подготовкой и комментированием чьих текстов занят: Хлебников, Введенский, Хармс, Вагинов, ОБЭРИУты, Леонид Аронзон, Анри Волохонский, Алексей Хвостенко, Александр Миронов, Василий Кондратьев – это отнюдь не полный список тех имен, с которыми мы знакомы по узнаваемым, всем теперь известным книгам, в том числе потому, что сперва с их рукописями работал, разбирал, набирал на своей печатной машинке, комментировал, сличал, выверял Владимир Эрль. Сам оставаясь по большей части в тени, он умел сохранить, собрать и вытащить на свет тех, чьи тексты ценил и любил. Он занимался этой работой и тогда, в далекое теперь советское время, когда издать ни Хлебникова, ни Хармса, ни Введенского, ни Вагинова было невозможно, особенно в полном объеме, но этого его не останавливало.

Тщательность, с которой он подходил к работе с текстами, не раз упоминалась и была известна каждому, кто с ним сталкивался. Он терпеть не мог опечаток, любой небрежности в книге. Свои книги стихов и прозы собирал скрупулезно: все иллюстрации, поля-отступы, расположение на странице, шрифты – абсолютно всё имело значение, он был крайне строг к любым мелочам. Его собственные книги концептуальны, а визуальное их оформление – неотъемлемая часть общего смыслового единства. Его книги – это автопортреты. Многие вспоминают, что если Эрль дарил книгу, то к ней обычно прилагался и отдельный список дополнений и исправлений к уже напечатанному тексту, он не мог вынести никаких огрехов, извинялся за них, хотя и оговаривал, что «к ним непричастен» или «в них не виновен», и оно так и было.

Август 2018, полка над рабочим столом Владимира Эрля

Хлебников поразил его рано, всего парой стихов и цитат, обнаруженных в старой советской хрестоматии о поэтических течениях начала ХХ века, зацепил настолько, что как только он достиг совершеннолетия, тотчас же записался в Российскую национальную библиотеку и стал заказывать дореволюционные издания, читать их, переписывать особенно понравившиеся тексты. До этого он перечитал всё, что мог, в юношеской. Начитан и памятлив Владимир Эрль был чрезвычайно: он мог цитировать кусками довольно многое, причем не только поэзию, но и прозу. Например, совсем не расхожие места из Лескова. Помню, как я, некогда считавшая, что неплохо лесковское творчество знаю, дважды не опознала цитат из Лескова в беседе с ним. Лесков был им очень любим: за язык, за родственную «внесистемность», одиночество, особость, за едкий и печальный юмор и за добрую иронию. Лесков был одной из точек соприкосновения, одним из «пропусков» к его искренней симпатии в беседе.

В последние годы Эрль в силу фактического отшельничества явно испытывал дефицит интеллектуального общения и каждый раз был рад случаю поговорить о близком ему в литературе, музыке, кино, поэзии. Единственное, о чем он говорил крайне неохотно – это собственное творчество. Не любил он и обсуждать (по крайней мере со мной) свои тексты, хотя если нужно было уточнить какие-то детали, он не отказывал. Так, мне казалось, что есть некоторые нестыковки с датировками написания одного рассказа, особенно, если учесть, как дотошен и тщателен был Эрль в таких деталях. Тем удивительнее было, когда он не стал отрицать возникших у меня при работе с текстом догадок о постановке под рассказом более ранней даты, не совсем соответствующей фактической, и допустил, что вполне может быть по-моему, что впоследствии подтвердил еще один причастный к созданию рассказа человек, но это отдельная история.

Если о творческом процессе и письме он говорил неохотно, то в противовес тому читать о себе и своих текстах уже опубликованное он любил, и после прочтения мог рассказать что-нибудь связанное с прошлым. Страшнее всего было бы услышать от него фразу про «Учпедгиз» – в его устах это было одно из самых «грязных ругательств» по отношению к некоторым литературоведческим и литературно-критическим работам. «Учпедгиз какой-то!» – так экспрессивно он иногда отзывался о чем-нибудь, мне же, по счастью, удалось подобного избегнуть. К тому же, говорили мы по преимуществу о темах, нас сближающих: Лескове, Алексее Константиновиче Толстом, чьи сатирические и «медицинские» стихи Эрль очень ценил, возводя к ним творчество ОБЭРИУтов, о стихах Олейникова. Он с большим удовольствием читал их вслух при встречах, выразительно, богато интонируя и явно получая удовольствие от самого процесса. Был в нем живейший интерес к некоторым абсолютно графоманским творениям: он очень ценил малотиражную книжечку стихов некоего военного, изданную в советское время, стихи там и впрямь были таковы, что могли вызывать только или зубную боль, или смех, в них как-то чеканно и формульно сконцентрировалось то общее, что объединяет подобного рода писанину – штампы, клише, несуразица, стилевой разнобой, так что это был какой-то невероятный, порою поистине абсурдический сплав. Именно такой, «натуральный», не придуманный и не изобретенный специально словесный абсурд, он ценил, по-моему, выше всего. Читал он их уморительно, сам смеясь и радуясь отдельным фрагментам. Интересовался Эрль и творчеством душевнобольных. Однажды в моем присутствии, уже будучи глубоко больным, читал наизусть наряду с другими некоторые стихи, почерпнутые им из соответствующей книжицы.

Поэзия самого Эрля – это в чистом виде «Выяснение возможностей» – поиск слова для «описания неописуемого» (см. стихотворение с таким названием). Во многих текстах нет линейной логики развития, они нарочито дискретны, а их композиции условно подобны супрематическим живописным, где роль ярких цветовых пятен играют слова – либо силою внутреннего содержания, либо буквенной изобразительной формою, либо своей звучностью, а внутренняя связность возникает из ритмики, из порождаемых ими ассоциаций, из «соучастия» и домысливания этой связи самим воспринимающим читательским сознанием.

Поэзия, слово – та прекрасная сущность, что способна воздействовать на мир. И Эрль, несомненно, тот ее серый кардинал, «тихий волшебник», неявно, но много поэтически повлиявший и продолжающий влиять на литературу, культуру второй половины ХХ века и даже нашу повседневность, например, текстами новых альбомов Леонида Фёдорова. Да, среди них нет собственно эрлевских стихов, однако сколь много среди них стихов любимцев Эрля: Введенского, Хармса и т д. Это отнюдь не случайность: они общались, музыканты навещали Эрля и тогда, когда он уже сам не мог выходить из квартиры, приходили к нему, несколько раз помогали организовать выходы и прогулки, сопровождая его и очень тем радуя. Собственные его стихи исследователи иногда называют вторичными, усматривая в них аналогии с поэтическими текстами московских концептуалистов, проводя параллели с немецким авангардом (на что ссылался и сам Эрль)¹. Отчасти, возможно, оно справедливо для его иронических, пародийных стихов. Однако в корпусе его поэтических текстов стоило бы отдельно выделить те, которым присущ глубокий лиризм, причем он возникает, не вопреки намеренному аграмматизму или лексической несочетаемости слов, а благодаря им.

Эрудиция его казалась беспредельной – но это не было просто энциклопедическим скоплением фактов, дат, понятий, – все эти знания существовали в его голове в удивительных взаимосвязях и аналитических наблюдениях. Жаль, что он в последние годы мало их записывал, однако некоторые интереснейшие тонкие и точные замечания есть в тех предисловиях, которые он писал к издаваемым книгам. При всем том, речь идет о человеке, оставшемся на второй год в выпускном классе школы и ушедшем из него, потому что «всё это ему надоело». Эрль, закончивший в итоге вечернюю школу и не поступивший на филологию в тогдашний университет, всю жизнь работал, где придется: от котельной до киоска Союзпечати, имел в итоге мизернейшую пенсию. «Поколение дворников и сторожей» – это и о нем в том числе. Впрочем, представить его студентом, слушающим и сдающим историю КПСС, я почему-то не могу.

Тогда, весной 1965, он с друзьями поехал в Москву на электричках. Там путешественники из Петербурга в Москву познакомились с Натальей Горбаневской, Юрием Галансковым, СМОГистами, а главное, с Кручёных, который им вовсе не обрадовался и заставил на пороге читать Хлебникова наизусть. Впрочем, этот «входной» экзамен Эрль блестяще сдал, и некогда известный поэт, сменив гнев на милость, пригласил неожиданных визитеров отобедать в кафе. Последнее знакомство стало особенно значимым для Эрля. Кручёных произвел на него столь неизгладимое впечатление, что благодаря тому интерес к авангарду перерос в нечто большее и предопределил его судьбу. Здесь возникает не намеренная, но все-таки неизбежно прослеживающаяся антиномия в логике общей противопоставленности «эрлезианцев» – «бродскистов»: если для тех культовой фигурой, символически передавшей культурную эстафету, стала Ахматова, то для Эрля такой знаковой фигурой был Кручёных.

То, что для других было литературной игрой, временным увлечением, некоторым периодом жизни, для него стало ее сутью. Он жил не то чтоб не придавая значения всему «мещанскому», но вне материального мира и помимо него – для него быта как такового не существовало, было лишь «Слово как таковое». Его подчеркнуто элегантно-экстравагантный внешний облик, жесты, запечатленные на фотографиях, нелогичные для окружающих поступки, неустроенность, «странность», вполне последовательно пронесенные через всю жизнь и ему словно исконно свойственные, свидетельствуют и о присущей внутренней силе, и необыкновенной, редкой цельности. Истинная его жизнь, ее внутренний смысл были заключены отнюдь не во внешних проявлениях, а сосредоточены в текстах. Недаром премия Андрея Белого присуждена ему именно «за многолетнее и беззаветное служение тексту и автору». Всё остальное не было для него столь уж важным: если верить воспоминаниям, он мог месяцами обходиться одной рубашкой, не думать о насущном, не особенно ему удавался быт. Многие, вспоминая Эрля, отмечают, что в нем никогда не было приспособленности к повседневной рутине. Точнее, его рутины были совсем не такими, как у большинства, для него неизменно постоянными были только книги, тексты, слова:

1
Как тяжело предвидеть буквы,
являющиеся из слов,
как хорошо бывает губы
закрыть… – молчания засов! –
Как нелегко промолвить слово
в ответ на тени, –
как хорошо увидеть снова
простые буквы – мягкие растенья!
2
Смолчу ответом на вопрос…

Несмотря на то, что Эрль участвовал во многих знаковых изданиях, он не нажил тем себе никаких особых благ. Рассказывал, как в девяностые работал в каком-то издательском проекте, переиздавая одного из редких авторов, книга вышла, но ему так и не заплатили за выполненную по договору работу. Пожалуй, лишь книг у него было действительно много, самых разных, в том числе редких: в его последней квартире книги были везде, даже в коридорном шкафу и маленькой кухне, они занимали почти всё домашнее пространство. Он жил в них и среди них, о чем проговариваются его стихи и о чем в особенности свидетельствует его проза. Там то центонно соединены, то реминисцентно зашифрованы, то аллюзивно мерцают сплетения цитат, смылов, метафор.

Хеленуктизм – новое слово, тесно связанное с его именем, или одно из литературных объединений неподцензурной ленинградской культуры, объединял как идея прежде всего его друзей. Манифесты хеленуктов похожи на некоторую «чудную игру» близких по духу молодых приятелей – они все постепенно из этой игры вышли, а Эрль навсегда остался и жил всё с тою же первоначальной всеобъемлющей иронией в отношении к бытию, что была присуща в отношении литературы этим манифестам. Его жизнь по сути есть жизнестроение, он жил так, как и писал: не в привычной другим логике и не считая нужным что-либо объяснять о себе непонимающим. Он жил так, как будто никакой иной реальности, кроме творимой им самим, вокруг просто не было: ни советской повседневности с ее штампованной однообразной окружающей официальной унылостью, ни иных, громких и тихих альтернативных течений, внешне и внутренне оппозиционных советской культуре,–хотя при всём том Эрль как раз со многими небезызвестными поэтами и литераторами был лично знаком. Однако он, будучи в трезвом уме и твёрдой памяти, какие дай бог каждому, создает свою собственную реальность, причем не столько даже литературную, сколько бытийную, ту самую внутреннюю «другую культуру», возможную вне конкретных места и времени, и о которой говорит программный заголовок книги «эстетических фрагментов» – «С кем вы, мастера той культуры?». А. Уланов в отклике на эту его книгу писал, что таким образом «эстетика домашней игры помогла пережить СССР»².

Соглашаясь со второй частью, посмею возразить первой: это не было «эстетикой домашней игры», это был эстетически выверенный способ жить, в каждом жесте и слове проявляемый. В каждом поступке и высказывании – особая эстетика, для ее выразителя совсем не игровая, ведь ее наличием определяется само существование в той окружающей действительности, куда ты угодил исторически. «Эпоха», «среда» при таком «способе жить» не столь уж важны, они не являются детерминантами личности, поскольку важны лишь те бытийность и событийность, которые ты созидаешь сам. Нельзя сказать, что в этом проявилось именно сознательное игнорирование исторической реальности или «форма бегства» от нее, скорее это была жизнь, по большому счету, вне ее повседневных реалий, словно сразу в вечности и для нее, «поверх барьеров». Жизнь, включающая добровольный отказ и уход от некоторой части бренного мира, в чем-то подобная житию, с той лишь разницей, что предназначение и служение здесь иного, не религиозного толка. Такая практически идеальная форма независимости от общества и его неизбежных социальных атрибутов, при которой становится возможным достичь очень высокой степени внутренней свободы.

«Домашнего» в этой эстетике как раз было мало: любой временный приют для ее измерений вторичен, как и всё остальное, суетное или материальное. Не было для Эрля хеленуктическое совторчество и «домом» в значении «междусобойчика», игры для «своего круга» или чего-то потайного – нет, всё им затеянное в области письма, при всей кажущейся игровой форме оного, было для него самого исключительно серьезно, настолько, что в конечном счете лишь он сам и смог ту первоначальную юношескую затею до конца вынести: вся его жизнь, с самой юности, была целеустремленным актом служения слову, поэзии, литературе в их истинной вневременной сущности, в единственно доступной земной форме этого служения – создания, сохранения и издания текстов.

_____________________

¹ См. в том числе об этом: Казарновский П. Стратегии поэтического авангарда в поэзии В. Эрля // «Слово как таковое»: к юбилейному году русского футуризма. СПб, 2014. С. 512-526. Жека Шварц. Буквы, слова и смыслы // Лучшие книжные в этой галактике. Электронный ресурс. Режим доступа: http://www.dodo-space.ru/lobster/2015-03-11/ Михаил Павловец «Слово „поэзия” здесь ни при чем… мы приглашаем читателей убедиться в этом»: Евгений Головин как «критик» и пропагандист европейского литературного неоавангарда URL: http://sites.utoronto.ca/tsq/61/Pavlovez61.pdf

² А. Уланов. Друг текстов и людей. Владимир Эрль. С кем вы, мастера той культуры? Книга эстетических фрагментов. СПб.: Юолукка, 2011 // «Знамя», № 9, 2012. URL: https://magazines.gorky.media/znamia/2012/9/vladimir-erl-s-kem-vy-mastera-toj-kultury.html