Выпуск №12

Автор: Ольга Девш

(Пустовая В. Е. Ода радости / В. Е. Пустовая — «Эксмо», 2019.)

«Жизнь — это тяжкий труд, малыш. Это война, которая повторяется изо дня в день, и её счастливые моменты — это краткий миг, за который платят жестокую цену. Откуда мне знать, не лучше ли было избавиться от тебя, откуда мне знать, не хочешь ли ты вернуться обратно в безмолвие? Не можешь же ты мне сказать это. Твоя капля жизни — всего лишь комок только что появившихся клеток. И всё же, я отдала бы многое за то, чтобы ты мог помочь мне сигналом, знаком. Моя мама утверждает, что я ей его подала. Именно поэтому она меня и родила». Это цитата из «Письма к нерожденному ребенку» (Lettera a un bambino mai nato) Орианы Фаллачи, точнее, любительский перевод отрывка^*. Книга итальянской писательницы и публициста два года (1975–1976) была бестселлером, переведена на двадцать один язык, но на русском находятся лишь куцые фрагменты на аматорских переводческих форумах. На волне выступлений феминисток за аборты Фаллачи, пережив выкидыш, написала этот знаменитый текст. Ребенку она объясняет, как страшен и несправедлив мир, который его не принял. Материнство для нее определяется как осознанный выбор, а не долг. Автор недвусмысленно изображает атеистическое общество. «Письмо» — монолог женщины, которая осознает трагичность жизни как таковой. В то время. Фаллачи, судя по всему, совместила манифест и трактат. В любом случае, прежде всего это публицистический текст. В «Письме» обобщений и приговоров гораздо больше, чем в актуальной российской прозе, прорабатывающей тему травматического женского опыта. Подчеркну, личного опыта женщины. Век и люди другие: на смену прошловековой решимости отстаивать убеждения пришла рефлексия, ответы и вызовы заменены поиском виноватых и табуированием ранящей действительности. От макро к микро. Движение и взгляд из центра за пределы обратилось во сверление точки в середине, внутри. Но всё же есть перекрещения.

Опыт — запомненное переживание. Чем скрупулезней оно, тем выше его ценность. С деталью соперничает только подробность. «Ода радости» Валерии Пустовой убедительно эту разницу обнаружила. История истории рознь. Если сразу очерчен контекст и запараллелен чужой опыт со своим, значит, автору это для чего-то нужно. Возможно, чтобы оттолкнуться?
В «Посмотри на него» вторая часть («Другие»), где по-журналистски преобладают факты, социология, интервью, работает хлестче откровений матери, прервавшей беременность по медицинским показаниям. Задача Анны Старобинец рассказать о неудобной для ханжеского общества проблеме выполнена блестяще. В смысле, что идет по нарастающей: личный текст, несмотря на описываемую драму в семье писательницы, читается быстро и легко (!), но присовокупленные свидетельства женщин, прошедших подобный ад, усваиваются трудней, потому что критическая масса потрясения накапливается, и теперь выуженный с последнего дна страх попасть однажды в процент недонашивающих тромбом плавает по телу. Когда же преодолеваешь беседу с Корнелией Бурст, старшей акушеркой берлинской клиники, специалистом по «мертворождениям», заглядывать в обычный холодильник какое-то время совсем тошно. В моем — еда, напитки, а в их… «…если родители хотят увидеть малыша не сразу после родов, а на следующий день, мы стараемся вынуть его из холодильника за час до этого. И мы пытаемся подготовить родителей к тому, что малыш очень быстро меняется даже в холодильнике, он уходит все дальше и дальше, каждый день он становится все более мертвым».

«Посмотри на него» — по большей мере журналистское расследование. Старобинец совершила обобщение, заявила о беде многих, пройдя через свою. Здесь важны реакции вокруг, ведь после родив сына Леву, Анна убедилась, что все равно может давать нормальную жизнь. Ее сила завидна. Это пример для отчаявшихся, отрекшихся. Пример, описанный по-журналистски. Работают репортажность, внутренние очерки, меткие, краткие портреты (будто наезд и стоп-кадр камеры), статистика, интервьюирование. Все, чтобы разделить ответственность, не остаться наедине с жестокостью выбора. Очевидно, что «ангел смерти» не Корнелия, создающая красоту смерти, а любая способная зачать ребенка женщина, если хромосомы или нервы сломаются. Не удержусь процитировать «Незабвенную»: «Природный инстинкт, мистер Барлоу, рождает в нас страх перед неизвестностью. Но если вы поговорите об этом прямо и откровенно, ваши мрачные мысли рассеются. Этому научили нас психоаналитики. Извлеките ваши тайные страхи на белый свет рядовой повседневности, мистер Барлоу. Поймите, что смерть — это не ваша личная трагедия, а участь всякого человека. <…> Вероятно, вы считаете, мистер Барлоу, что размышления на эту тему — вещь болезненная и даже небезопасная; однако научные исследования доказывают нам совершенно противоположное».
Но Ивлин Во, конечно, писал о другом. В «Посмотри на него» нет иронии. Стопроцентный doc существует в горизонтали беды. Старобинец не уходит в свое нутро настолько глубоко, что возвращение равно обновлению — как это сделала Пустовая в «Оде радости», — она фактологична, но в детали внутреннего синтаксиса своих страданий не посвящает. Подробности происходящего есть, деталей ментальных метаморфоз нет. Разумеется, суггестивность книги и без вертикали самоанализа велика, однако порывисто приникнуть к героине как к доверившейся тебе, нелепо бормоча глупые слова участия, что-то мешает. Целесообразность что ли. Ощущение самодостаточности героини, как бы странно это ни звучало. Смотришь на sad story и понимаешь, что нечто провалилось в бездну, которую тщательно замаскировали, — не все годится для документирования. Понятно, что наизнанку не выдержать, нужно брать профессиональными навыками, использовать прозрачные блоки для возведения стены автофикшена. Видишь чужое и свое представляешь, испытываешь эмпатию. Что еще надо?
Пройти сквозь стену? Вот это вряд ли. Если ломитесь не в «Оду радости» Пустовой.

«Ода» не нуждается в аннотировании, рецензий получила вдоволь, номинировалась на «Большую книгу», «Ясную Поляну», премию им. Фазиля Искандера. Критики предложили характеристики: «это психотерапевтичная и аналитическая книга, книга-зеркало» (Елена В. Васильева); «лейтмотив «Оды радости» — непрерывный поиск опоры, в боге ли, в ближнем, в себе самой» (Мария Лебедева); «иногда это чтение вызывает восторг, удивление, иногда – чувство неловкости: зачем о таком писать?» (Владислав Толстов); «о предельном опыте, который касается каждого, о самых глубоких и страшных жизнеобразующих силах» (Ольга Балла-Гертман); «эта книга – поток, энергийный порыв» (Анна Жучкова) — и это не все из возможных.

Определение жанра — истории без вымысла, — придуманное «Эксмо», обтекает для «Оды» очевидные углы рамок и литературы.doc, и романа. Валерия Пустовая говорила в интервью, что изначально записи были сугубо для внутреннего прояснения и запечатления, а размещение их в блоге, вероятно, стало результатом потребности пишущего человека «сверять почерк». В «одических» текстах Пустовая пишет по-другому. Разбирая чужие произведения как потенциального донора для трансплантации сердца, критик Пустовая оперирует в собственной манере, узнаваемым письмом, и логично полагать, что ее художественная проза будет в той же степени знакомой. Однако прогноз подтвердился лишь частично, в основном в том, что касается наверченного фирменного синтаксиса. Язык «Оды» прозрачнее. В образности прозаик Пустовая наконец свободнее и неожиданнее критика Пустовой: «Ну а по пути к стойкам регистрации ему пришлось газануть: взять наконец за руку, когда я, вслед за остальными вступив в глубокую грязевую топь на том, что должно быть дорогой, и целеустремленно замерев посреди, сверкнула в воздухе всплеснувшимися ручками, как чашечка, отставленная от сервиза». Экая чашечка, а? В критических статьях она всё равно чопорней, не всплескивает ручками — реноме никуда не денешь. Поэтому «хорошо припудренное лукавство», обостренная самоирония высвобождены в автоавторском повествовании.

«Ода радости» не ограничена конкретной дверью входа. Зайти в нее можно как в психотерапевтическое травмописание, как в эссеистику, отмыкающую темы социально-общественного устройства, как в суггестивные тревел-зарисовки, как в гиперреалистичный дневник. И тут естественна перемешанность. Взаимосвязано. Как в одноименной с книгой главке о культурном месседже, экспансивно вшиваемом в умы людей, в том числе и мультфильмом «Головоломка», расшифровано: «Но я не могу пойти дальше, пока не дойду до нее – до радости этой смиренной, до готовности ее смести сиреневые пятна сложности с лица и рвануться к простецкому: вкусному, горячему, обильному – такому, чтобы хватило на пятерых. <…> В конце концов – и тут мультик не врет против творения, – все начиналось с радости. Пока не раздробилось на цвета, не обросло кнопками на пульте, пока не забыло золотой чистоты, которой сияет сама сила жизни».

Нелепо представлять мир квадратным, как майнкрафтный пиксель, или круглым, по образу смешариков. Разграничение по полярности и гендерности человеческих отношений не приводит к счастью. Убирая слабость, женственность в женщине, получаем «воина», путь которого в противоборстве с собственной природой, он торит его по вертикали, проваливаясь в разверзнутый вглубь горизонт. На правильный не смотрит. Как по канату в спортзале на уроке физкультуры гусенично сползает: и руки в ожогах, и плакать позорно. Не должно быть так. Потому Валерия Пустовая и решилась вынуть и выпрямить горизонт. Мамин и свой.

«В пламя, книга долговая! / Мир и радость — путь из тьмы», — строчки из оды «К радости» Фридриха Шиллера, что точно эпиграфировали бы троичную повесть Пустовой. Воспоминания героини те же долги: перед памятью об ушедшей матери и памятью сына, который вырастет. Первую необходимо высвободить, примирить с аккумулируемым ею чувственным опытом, рассмотреть в принятой форме, разобрать и собрать заново образ живого человека, жившего. Вторая нужна для будущего, для помощи в узнавании-распознании тому, кто будет знать свою маму, а понимать — не сразу. Долги дочери и матери неотдаваемы, если ты не жена. Должна быть опора. Понять мужа во многом значит потом понять взрослого сына.

Дотошная фиксация рефлексии долгожданного, ментально холерического материнства обязательная для автогероини Пустовой памятка: через годы и перемены, перечитав записи, она поймает и приблизит себя былую, внесет изменения в существующие гранки. «”Ты можешь пойти дальше нее”, — сказала мне как-то университетская подруга, когда я поделилась с ней, что наконец, после унылой подростковой поры, когда самые близкие сильнее всего теснят, наконец научилась ценить свою маму. Не как ресурс, а как человека». Именно стремление пойти дальше, к человеку как к че-ло-ве-ку, определяет психологическую аналитику Пустовой.

Только максимально личный, кровный материал мог стать основой для создания мозаичного полотна, где центром каждого элемента выступает деталь. Долгая улица, мужнин рюкзак с фоточками (запомнить моменты мало, требуется сохранение на более надежный носитель), лампочка в Киргизии, носки Самса, упавшие вместе с ним… Приобретенная смелость «приклеиваться взглядом» к партнеру по танцу лишь малая толика врожденной храбрости Леры не отводить глаз в самом земном из прощаний с умирающей мамой — ничего важней, чем успеть дождаться, пока отпустит, и быть готовой вновь припасть, когда позовет. Даже во сне. Отсюда пристальное внимание к сновидениям, вещая их функция. Всмотреться и «сорваться, доверившись, и оказаться там, где не ждала».

Изыскания веры так же, как и страховка принципов жизни: не о Боге разъяснять, а искать свою «правильную» вербу. И связанность религиозно-каноничных размышлений с расшифровкой симулякров добра и зла в фэнтезийном мире, прибегание к инструментарию аниме показывают «по меньшей мере пятигранность» героини на фоне «апологии печали». В радости апологетика не то чтобы другая, у человека, который ею наделен, есть «умение не предавать себя ради отношений». Как раз этому не научит одиночество.

Хоть в книге то и дело мелькают пересказанные реплики многочисленных подруг, разобраны в практически полновесных рецензиях известные книги о потерях, публицистично схвачены в социальном неподобстве государственные циничные медики, киргизские юристы и электрики, отражены разнобойные мамочки — автогероиня Пустовой чувствуется одинокой. Разнообразные увлечения, лавины книг, обучающих курсов и развивающих программ — поражают трудоспособность и энергоемкость ума и тела. И смущают. Огромные потоки информации обрабатываются, запустив однажды цепную реакцию изучения, познания, дохождения до самой сути и нет, чудится, пауз, передышек…

Из огня в жерло вулкана. Лера заточена постигать. Вполне вероятно, что это разгулявшийся синдром отличницы. И если его кормить до икоты, становится неудержимым обжорой. Но в нем ли только причина? «Жить непроливайкой». Тезис одиночества. Накапливать туда, где бездонно и потому страшно. Выливать же наружу — эм… когда стоп-кран кто-то сорвет и качнет вагон так, что Шапокляк поседеет пуще луня. Смерть мамы и рождение сына совпали, чтоб стоп-кран не выдержал, и Лера начала изливать того, кто сидит в ее глубоком пруду. Как в том японском сериале «Союз серокрылых»: упасть в колодец, чтобы обрести крылья. Кто посмеет утверждать, что это не суть Промысла? Не познай вопреки Ева Адама, существовало бы вообще человечество?

Три части «Оды радости» — «Одна», «Пара», «Третий» — весьма условно отставлены друг от друга, путевая троичность общая. Сюжет мерцает наподобие блуждающего огонька, герои сквозные, перемещаются внутри текста вольно, по воле вспомненного мгновения, эпизода: сын, уже родившийся, упоминается в первой и второй частях, несмотря на посвященную ему третью, а о маме есть слова на протяжении всей книги. По сравнению с ними образ мужа немного меньше распылен, он более концентрирован и отцентрован в «Паре», что вполне соответствует классической мужской позиции в семье. И получается, «ведущая “троица”» — мама–Лера–Самсон. Даже графически видим: мама и Лера равны, а Самсон больше каждой из них. И часть «Третий» становится самой важной. Потому что рожден новый путь. Именно ребенок перестроил троицу мама–дочь–возлюбленный (до нее была — мама–дочь–бабушка) на мама–папа–сын. Это и есть радость.

Книга Валерии Пустовой воспевает рождение. Сомнения и печали, страхи и слабости облекаются в противоположное, когда есть ради кого жить. Из смерти воскреснуть. Пойти до конца, чтобы сплотить «кусиками» двоих в целое. Родить и как мать, как женщина, подтвердившая жизнь, родиться. И «это выбор, а не эмоция».

___________________________

^* Перевод с итальянского Ларисы Филипповой.

___________________________