Выпуск №12

Автор: Вадим Калинин

 

Посвящается памяти моего отца
Андрея Георгиевича Калинина

 

Оглядываясь назад, мы, как правило, видим что-нибудь единственное, яркое и запоминающееся. Например, лимонно-желтую табличку с бликующей чёрной надписью «Порошок уходи!», женский берет цвета свежей петрушки над вытянутым восковым лицом, или, на худой конец, красный, пластмассовый забытый в траве игрушечный экскаватор. Наш мозг, при резком повороте головы назад в мгновение мобилизуется, стремясь вычленить из ландшафта самое важное и актуальное, пока кто-то неброско одетый вытаскивает кошелёк из кармана нашего плаща.

То же самое происходит, когда мы пытаемся восстановить в памяти прошлое. Память обозначает единственную, удивительную своей отчётливостью, подробность. Потом, словно кувшинки в утреннем, накрывшем украинский пруд, тумане, проступают по всей плоскости личной хронологии подобия первой всплывшей в памяти детали, а дальше, из млечного небытия выплывает всё остальное, неподробное, будто бы второстепенное, прошлое. Самое трудное выявить подробности в этом неподробном. Просто потому, что вымысел быстрее заполняет лакуны, а подоспевшая следом память предлагает нам товар, кажущейся серым и второсортным, рядом с нарядным, кристаллически блистающим, и логически стройным конструктом вымысла.

Так за разноцветными ежами огней новогодней ёлки теряется тёмная густая и ароматная глубь, всё ещё живого, дерева. Инстинкт говорит нам, что, в этой еловой глубине, прячется тактильная глухая одинокая тайна, однако опыт подсказывает, что нырни мы в эту глубь и найдём только коричнево-серый, смолистый, шершавый, и сравнительно унылый ствол. Так же и музыка человеческой жизни состоит именно в ритме сменяющих друг друга подобий единственного важного, давнего впечатления, и в мелодии мерцающих вымыслов, связывающих между собой эти подобия. Очень похожим образом новогодние гирлянды, связывают между собой совершенно отдельные, независимые ветви дерева. И тем не менее мне всегда хотелось стать крошечным и смелым, добраться по ветвям к самому стволу, повернуться к нему спиной, и хоть однажды взглянуть на новогоднюю ёлку изнутри.

Как только кто-нибудь произносит шуршащее конфетной обёрткой слово «детство», в моей голове возникает арочное окно сталинского дома за плотными тяжелыми кустами сирени, августовский тёплый ветер, и густой, глубокий зелёный аквариумный свет в этом окне. Я не помню, почему свет этот имел такой, практически изумрудный оттенок. Может быть виной тому какой-то особенный абажур, или модные тогда тонированные чешские тюли. Я помню только, что внутренность комнаты через окно разглядеть было невозможно. Может быть, мешали зелёные шторы.

За окном находилась мастерская моего отца, и вход мне туда был запрещён. Отец занимался каким-то художеством. О своей работе он никогда не рассказывал, однако, зашедшие в гости, шумные подвыпившие люди часто говорили что-нибудь, наподобие: «Андрей, тебе как художнику…» или «Андрюша, с твоими творческими потенциями и живописными навыками…». И ещё отец потрясающе быстро, удивительно аккуратно и крайне выразительно рисовал. Рисовал он специально для меня, тратя непременные два часа в день на моё «развитие». Рисовал он тёмные многобашенные, похожие на переполненные карандашницы, замки, изящных, колючих рыцарей в латах, широкие, словно бы дрожащие бипланы с тончайшими лонжеронами, гигантские, нарочито механические, орудия времён первой мировой, стрелявшие, через крепостную стену, стремительных польских гусар с белыми крыльями за спиной, тяжелые помпезные османские линейные корабли, жирных мамелюков в полном боевом облачение, схемы, казавшихся ему интересными, редукторов, кальмаров, каракатиц, и самого странного из моллюсков, наутилуса. Рисовал он так же корабль инженера Лося в разрезе, примерную карту германских княжеств времён тридцатилетней войны, американские доллары, герб с сигаретной пачки Мальборо, автомобиль «Корвет Техас», доспехи ацтекских воинов, абрис таинственного острова Жюля Верна. Рисунки сопровождались занимательнейшими лекциями, в которых описание устройства корабля капитана Немо плавно перетекало в рассказ о жизни Гогена, а тот в свою очередь в какую-нибудь историю из Младшей Эдды.

Рассказы эти служили в моём тогдашнем крайне сладостном и самозабвенном существование долгожданной и необходимой перебивкой. Я выныривал из них, как позже, в отпусках, выныривал из любимых книг в какой-нибудь тропический яркий ландшафт. Выныривал из немыслимо изобильного, графичного бумажно-карандашного, пахнущего пылью, старой библиотекой и новой готовальней мира в ослепительную реальность, полную сырых кустов, пустых мокрых пляжей, и шуршащих на тёплом фиолетовом вечернем августовском ветру, уходящих в горизонт полиэтиленовых теплиц за окном. Эти рассказы стали правильной, отточенной кодой в моём жизненном распорядке, аккуратнейшей запятой с острейшим, уходящим в ничто хвостом. Позже, когда их не стало, я просто был вынужден читать, иначе реальность, во всей её ярчайшей непостоянности набивала мне ощутимую оскомину. Непрерывная жизнь меня утомляла, и я стал делить её на аккуратные ломтики, переложенные блужданием в дебрях логических конструкций и томительных иллюзий. Позже я нашёл отчётливую аналогию этой своей конструкции мира в описанном Льюисом Кэрролом в Алисе в Зазеркалье, дискретном, квадратно-гнездовом ландшафте.

Важным вопросом для меня тогда было, хочу ли я быть похожим на своего отца? И я отвечал себе на этот вопрос однозначным: «Нет!». В чём было дело? Во-первых, отец мой странно выглядел. Он был высок и худ, фактически он имел то, что сегодня называется модельной фигурой. Лицо его так же было идеально правильно и красиво породистой осторожной красотой. Однако в этой осторожности и заключался его изъян. Имея такую внешность, отец, словно бы нарочно горбился, и двигался он неприятно, пародийно. Так двигаются комические актёры, изображающие буржуазных хлыщей в советских фильмах. Другие мужчины старались придать своей внешности и жестам мощную, часто необоснованную основательность. Даже самые жалкие шпингалеты, обладавшие востроносыми кувшинными мордашками, жестикулировали и говорили так, словно были они, как минимум, победителями международной олимпиады по бодибилдингу. Говорил мой отец так же странно. Я видел, что произносившееся им в компании за столом, на охоте или на рыбалке, во много раз умнее и любопытнее обычного «общечеловеческого» трёпа, которым любили тешить себя его приятели, однако все свои истории он подавал с постыдной извиняющейся интонацией. При этом любой пошляк мог легко перебить его унылой сальной шуткой. И самым страшным было то, как реагировал на подобное мой отец. «Да… вам не интересно…» – произносил он под нос и замолкал, и мне становилось ужасно стыдно, причём даже не за него, а за всех окружающих, за себя, за весь мир. Сильней же всего меня поражало отличие манеры, с которой отец обращался ко мне от манеры его говорить с другими. Я отлично знал, что он обладает колоссальным даром убеждения и способностью манипулировать слушателем, однако отчего-то в дружеских беседах он этим никогда не пользовался.

Интересно проследить, когда во мне впервые возникло желание попасть в отцовскую мастерскую. Я очень ясно помню, что это желание чётко совпало с острейшим чувством того, что основной, широкий и пронзительный мир находится где-то в стороне, и с внезапной догадкой, что есть совсем другие люди, рядом с которыми мой отец ведёт себя в полную силу, с которыми он расправляет плечи и даёт волю своим риторическим талантам.

По-моему, очень важно, что тогда я не поместил другой, подлинный мир снаружи своей детской реальности. Я не признал за него феерический мир взрослых, где летят самолёты, уходят на орбиту космические корабли, где играют с дельфинами приморские дивы и гигантские танкеры пересекают хмурый океан. Вместо этого я расположил манящую и таинственную «большую вселенную» в недостижимом пространстве отцовской мастерской, в таинственной толще, откуда проникает через арочное окно, наружу, только тягучий и загадочный зелёный свет. Во многом причина такого вывернутого взгляда на вещи была в том, что грохочущий и суровый мир взрослых не казался мне тогда чужим или непонятным. Слишком много я уже знал о нём из отцовских рассказов и личного чтения.

Нужно отметить, что тайна поселилась в моей жизни практически единомоментно. То есть, где-то в районе пяти лет, в мой полуденный мир, полный выбеленных солнцем, южных городов, блистающего моря, крахмальных простыней, стеклянных кувшинов и развевающихся занавесок вдруг проникла тёмная, тёплая, мерцающая тайна. Причём вошла она гордо в сопровождение целого кортежа своих отчётливых рефренов. Этой тайне словно было мало собственного существования для того, чтобы освоить и в конечном счёте подчинить себе мою жизнь. Она порождала множества своих отражений, каждое из которых быстро отвердевало, обретало плоть и вдруг начинало светиться своим зелёным огнём и жить своей самостоятельной жизнью. Тайна плодилась и заселяла мой мир, покрывая его загадочными дверцами, странными окошками и удивительными глазками из-за которых проникал свет присущего ей оттенка.

Думаю, что я рискую оказаться непонятым, и что стоит привести примеры подобных отражений, проекций отцовской мастерской, ставших реперными точками моего детства.

Однажды мы оказались в гостях в очень богатой и одновременно очень интересной семье. Такое сочетание качеств в советские времена встречалось значительно чаще, чем сегодня, но всё равно крайне редко. Мы жили безбедно. Отец мой любил ловить форель на красную икру, и каждую осень брал меня с собой в Вологодскую область на охоту. Однако дом, в который мы попали, напоминал стилем и размахом жилище волшебника из кинофильма «Обыкновенное чудо». Я был заворожен и даже в какой-то мере подавлен изобилием содержавшихся в этом доме волшебных редкостей. Меня потрясли огромные коллекции игрушечных автомобилей и солдатиков, выставленные в специально для этого изготовленных, шкафах с интересно организованной подсветкой. Меня заворожила настоящая немецкая железная дорога, занимавшая огромный стол в центре гостиной, я был потрясен целой стеной, состоящей из аквариумов с самыми разнообразными рыбами, однако всё это были лишь фоны, декорации для сюзерена этих мест, рефрена главной тайны.

«А здесь у нас живут саламандры» – произнесла хозяйка дома и сняла мокрую марлю с широкого и плоского деревянного ящика. Внутри оказался совершенно иной, сотканный из тончайших разноцветных веточек мир. Сочетания красок и оттенки там были настолько сложными, тонко многообразными, что само понятие цветов потеряло всякий смысл. Поросль цветного мха плавно переходила в узор самоцвета и дальше в спинку притаившейся в камнях саламандры. Весь садок был изумительно влажным, совершенно лишенным пыли миром. Хозяйка достала откуда-то пульверизатор и осторожно обрызгала всю крошечную вселенную. Я вдруг сразу очень ясно понял, что забудь она хоть раз обрызгать населяющий деревянный ящик ландшафт, и мир этот умрёт. Высохнут мхи, сморщатся мокрые шкурки удивительных ящериц, погаснет влажный рисунок на срезах самоцветов. Беззащитность квадратной вселенной саламандр была прямо пропорциональна величию спокойного ласкового подвига их хозяйки.

Главное, что роднило садок саламандр и мастерскую отца – это сразу же осознанная мною невозможность прикоснуться к покрытому влажной марлей ажурному миру. В этом ландшафте, состоящем из тончайших веточек, жабр, пальчиков и водяного конденсата человеческие руки были так же грубы и губительны, как огромный карьерный бульдозер в английском зимнем саду.

Где-то в это же время я услышал «Песню Сольвейг» Грига, увидел «Натюрморт с попугаями» Гогена и конечно же прочитал «Алису в Зазеркалье» с иллюстрациями Геннадия Владимировича Калиновского. Математичный, геометрически обоснованный парный мир, созданный Калиновским в поддержку двойной вселенной Кэррола, поражал необычайно. Это издание «Алисы в Зазеркалье», на мой взгляд, самое лучшее за все времена (перевод В. Э. Орла) я перечитывал многие сотни раз, и в результате, выучил текст практически наизусть. Мне часто снились несуществующие главы этой книги, и проснувшись, я не мог точно вспомнить сюжета. Тогда я начал учиться запоминать сны -искусство, в котором я сегодня достиг некоторого совершенства. Собственно, аналогия между зеркалом над камином у Алисы и окном мастерской моего отца, я думаю, очевидна. И катастрофа, феерическая гибель зазеркального мира в финале сказки была той причиной, по которой я ни разу не попытался, вопреки запрету, пробраться в отцовскую мастерскую. Я точно знал, что испускающий зелёное свечение мир, в котором мой отец, притворяющийся в обычной жизни неярким средним человеком, живёт в полный рост, крайне нежен и уязвим. Так же, как уязвим был мир саламандр, так же, как уязвим оказался мир зазеркалья перед пробужденьем непрошеной визитёрки. Но я не был глупой девочкой, я не мог позволить себе пройти сквозь зеркало, чтобы погубить филигранно сплетённое иное. Кроме прочего я был уверен, что реальность, в которой обитаем все мы, приводится в действия механизмами, расположенными в зазеркалье отцовской мастерской, что сломайся этот механизм, и солнце остановится в небе и высушит моря и сады, крахмальные простыни изойдут креозотом, а развивающиеся занавески вспыхнут на, ставшем вдруг смертоносным, ветру.

Несмотря на запретность для меня изумрудной тайны, я остро ощущал себя её трепетным адептом. Я полагал себя одним из немногих хранителей странного знания, и мне, конечно же, был необходим артефакт, талисман, связующее звено между мной и её недостижимым содержимым. Вспоминаю, какое мощное впечатление оказал на меня рассказ «Фанданго» Александра Грина, в частности описание металлического конуса с мерцающей зелёной полосой, открывавшего проход между заледенелым голодным Петербургом и солнечным, утонувшим в цветущих апельсиновых деревьях майским Зурбаганом. Несколько дней по прочтении «Фанданго» я был рассеян и задумчив. Я понял, что мне необходимо подобие такого конуса. Не для того, чтобы шагнуть в мой аналог Зурбагана, а для того, чтобы примирить мою принадлежность к изумрудной тайне с её недостижимостью. Как раз в это время у многих моих друзей появились маленькие зелёные автобусы производства ГДР, достаточно грубые модели, не так давно появившихся на московских улицах, «Икарусов». Это были недорогие, но редкие в Советском Союзе игрушки, покупавшиеся обычно в ГУМЕ и «Лейпциге» путём выстаивания длиннейших, мучительных очередей. Увидев такой автобус в гостях у своей подружки, взглянув раз на зелёную острую искру за его пластмассовыми бирюзовыми окошками, я сразу понял, что именно такой талисман меня полностью устраивает. Именно на таком автобусе возможно отправиться в мир за зелёным окном, в мир саламандр, в изумрудное зазеркалье, не опасаясь его повредить. Гарантией тому была хрупкость и лёгкость игрушки.

У всех зачарованных островов, потайных комнат, секретных доктрин есть внешний, доступный любому профану, интерфейс. Некая витрина. Это может быть таинственная, вечно запертая дверь, пожелтевший абрис с неразборчивыми координатами, старое фото с кем-то в пробковых шлемах на фоне курящихся кремовых болот, нераскрывающаяся шкатулка, повторяющийся странный сон, полная непонятных знаков и диковинных рисунков инкунабула, в общем некий рекламный проспект, обозначающий достоинства этой тайны, и предлагающий опробовать некоторые её возможности, если так можно выразиться, в свободном доступе.

Большой вопрос, может ли вообще тайна существовать без нашего к ней пристального внимания, без нашей мучительно сладкой тоски по её тёмной непрозрачной глубине? В ответ на пошлое утверждение о необходимости существования в каждой, способной к лактации, особи загадки, я обычно утверждаю непременную женственную природу любой тайны, кокетливую, взбалмошную, алчную до пустяшной бижутерии. Всякая тайна обязательно демонстрирует нам круглое колено или млечный маленький палец тёплой ступни из-под недвижимых тяжелых, портьерных складок своих покровов. Тайна не может без нашего внимания. Без нашего к ней вожделения, без наших томительных мучений она и не тайна вовсе, а так, пустая, не обустроенная территория, не удостоившаяся ни внимания, ни любви.

Несколько раз вдумчиво и обстоятельно встретив Новый Год, я убедился в том, что новогодняя ёлка – это несомненная витрина моей тайны, а то, что принято называть «рождественской атмосферой» – вне всякого сомнения сильно профанированный намёк на колорит, стиль и способ существования в её, полной зелёного сияния, непостижимой толще. Скажем так, не имея возможности отправиться в таинственные пределы, я выбрал служить им. Службе этой потребовалась литургия и новогоднее настроение, полумрак, ароматные ветви мерцающего огнями дерева, могли стать прекрасной эстетической основой для неё. Помнится, что мне совершенно не понятно было, причём тут всякие Деды Морозы, Святые Клаусы, вертлявая девица с напудренным лицом и накладной, неестественно белой косицей, звёзды с любым количеством концов и чьи-то там дни рождения.

С наступлением зимы я всё больше времени проводил за плотной шторой, перед замёрзшим стеклом, глядя на искрящиеся в темноте сугробы, на окно отцовской мастерской на первом этаже противоположного дома за сплетением заснеженных ветвей, на сложную геометрию зелёных световых фигур на ласковых, мягких, девственных, округлых снеговых холмах.

Я продумывал детали будущих своих манипуляций с новогодней ёлкой. Детали длинной, сложнейшей игры, имитирующей мои несуществующие взаимоотношения с тайной. Актёрами спектакля, который я собирался разыграть, были несколько любимых солдатиков из моей весьма богатой коллекции. Побывав в упомянутом выше удивительном доме, я загорелся страстью к собиранию множества крошечных фетишей. Я собирал солдатиков, машинки, марки, монеты и старинные бритвенные лезвия.

Любимых солдатиков было несколько. Отчётливо помню, что главным среди них был присевший, раздвинув колени для вящей устойчивости при отдаче, пират в шляпе и сюртуке, с длинным кремниевым пистолетом. Ближайшим его приятелем и компаньоном являлся римский легионер с перекошенным от злобы лицом, застывший в напряженной агрессивной позе, зажав в одной руке короткий меч, а в другой кнут. Третьим участником конвенции являлся могучий, лысый, высокий мавр, воздевший вверх обе руки. На левой руке мавра был закреплён маленький круглый щит, а в правой зажат короткий тяжелый шестопёр. Четвёртым оказался спокойный ковбой, стоящий в симметричной позе, держа открытые ладони над двумя висящими на поясе револьверами. Эта неразлучная инфернальная четвёрка, мощно резонировавшая не только с мушкетёрами и неуловимыми мстителями, но и с четырьмя жуликами из зелёного ящика, несущегося скачками по пыльной дороге, была звёздной труппой театра моих детских игр. Среди остальных актёров наблюдалась некоторая текучка.

Героям задуманной мною мистерии предстояло встретиться в заснеженном штабе у подножья новогодней ёлки. Мои родители маскировали стеклянную трехлитровую банку, куда ставили ёлку, большим количеством ваты, которая водилась у нас в квартире в нездоровом изобилии, появляясь из какого-то бесплатного источника. Явления и вещи в СССР вообще делились на бесплатные и жутко дорогие. Всё, что находилось в средней ценовой нише, не заслуживало гордых имен «вещей» и «явлений». Так вот, штаб представлял собой ватную пещерку, освещённую изнутри одной, непременно зелёной, лампочкой ёлочной гирлянды. В штабе герои должны были заключить союз и составить план покорения новогодней ёлки с целью проникновения в Тайну. Используя прочный, пластиковый упругий советский «дождик» в качестве альпинистского снаряжения, им следовало достичь «Города Просвещённых», то есть, среднего яруса ёлки, где висели самые красивые игрушки из импортных наборов. Там четвёрке предстояло отыскать «Заснеженную Библиотеку» (удивительно изящный и трогательный стеклянный домик чехословацкого производства), в которой хранился «Изумрудный Палимпсест», древняя книга знаний, содержащая, в том числе, инструкцию по вызову Зелёного Автобуса. Чтобы прочесть книгу, написанную на древнем языке исчезнувшей цивилизации, создавшей некогда систему ёлочных гирлянд и соединившую с неведомой целью ветви мохнатыми цепями мишуры, моим героям надлежало отыскать «Умного Зверя» (ещё одна потрясающая, тончайшей проработки игрушка, на этот раз немецкая, изображавшая рыжего добродушного медведя, обнявшего берёзовый ствол). Наконец, расшифровав древний текст, и узнав от Умного Зверя правду о печальной, полной тягучей красивой тоски, светлой обречённости современного мира (так или иначе, новогодней ёлке вскорости предстояло покинуть мою комнату), мои герои должны были, оставив бренную современность, отбыть в бутылочно-зелёную вечную глубь Тайны на зелёном же «Икарусе». Автобус можно было вызвать только при помощи двух странных серебристых, напоминающих фантастические антенны, шаров, висящих на самой вершине ёлки, и на этом финальном пути бесстрашной, взыскующей вечности четвёрке предстояло встретиться с достаточно бестолковой, но тем не менее злокозненной бандой злодеев, не совсем осознающей свою мотивацию, и, возможно, именно вследствие этого, вялой и трусоватой.

Уже в середине декабря план был составлен самым тщательным образом и множество раз переобсуждён и перепроверен наедине с собой и с ближайшим доверенным другом. Единственное, что внушало тревогу – это отсутствие у меня зелёного автобуса. По понятным причинам очень важно было разыграть мистерию именно в новогоднюю ночь. Можно конечно было позаимствовать игрушку у кого-нибудь из друзей, например, у того же доверенного друга, однако принадлежность талисмана лично мне было вопросом принципиальным. Ещё одним, даже, наверное, более важным вопросом было получение зелёного автобуса мною в качестве новогоднего подарка именно от моего отца. Аватар Тайны, полученный из рук кого-нибудь кроме единственного, научно доказанного этой тайны обитателя, представлялся мне дешевым суррогатом, наподобие плоских красных и зелёных солдатиков, свободно продававшихся в любом «Детском Мире» и совершенно не пригодных для серьёзной, глубокой игры.

Раз в неделю я непременно повторял отцу, что мне острейшим образом необходим на Новый Год маленький зелёный автобус производства ГДР. Я придумал какую-то мутную, но убедительную теорию о том, почему автобус должен вручить мне именно он, причём из рук в руки. Чтобы он что-нибудь не напутал я взял у кого-то из приятелей коробку от игрушки и отдал её отцу. В общем, я сделал всё от меня зависящее для того, чтобы получить необходимый элемент задуманного мною представления.

Я очень переживал. Чем ближе была новогодняя ночь, тем важнее становилось для меня задуманное, и тем сильней я волновался, что у меня не получится. Ночами мне снились кошмары, в которых я в новогоднюю ночь засыпал, не дождавшись двенадцати, или оказывался вне дома, или меня вынуждали общаться с кем-то из гостей и я всё не мог попасть в свою комнату. Беспокойство нарастало тем ощутимее, чем ближе был долгожданный праздник, и вдруг однажды я проснулся утром первого января. И всё.

Не то, чтобы я не помнил вчерашнего вечера, нет, где-то в памяти моей содержались соответствующие «файлы», просто разочарование, непонятного происхождения, обида и даже стеснительная брезгливость, та самая, которая возникала у меня, когда я слышал извиняющиеся несмелые интонации в речи своего отца, мешали мне открыть нужные ячейки своей памяти и просмотреть отчёты о произошедших событиях. Единственной очевидностью, о которой я не мог просто забыть, которую не мог вытеснить на границу сознания, была очевидность отсутствия среди сложенных на бельевице, полученных мною на прошедший праздник подарков, какого-нибудь подарка от отца. Ещё раз повторю последнюю мысль. В живописной кучке книг, игрушек, наборов с конфетами и сувениров не было не то что зелёного автобуса, а вообще не было никакого предмета, который был бы связан в моей памяти с отцом. Обсудить со своим отцом этот вопрос в откровенной беседе, я, как вы, наверное, понимаете, не мог. Это было выше моих, а насколько я знал своего отца, и его тоже, сил.

Я был оглушен и растерян. С одной стороны, игра, в которую я играл с собой до этого дня, была полностью и однозначно проиграна. Тайна отвергла мои притязания почитателя и защитника. Однако мне вдруг стало понятно, что тайна не нуждается в защите. Что у неё, у Тайны, есть возможность сокрушительного плавного и неумолимого жеста, которым она всегда в последний момент приводит в соответствии всё, что имеет к ней минимальное отношение. Я понял, что для того, чтобы добиться от тайны симпатии, мне следует быть агрессивнее и смелей, что помимо почтения и восторга мне необходимо проявить скрупулезность и настойчивость. Тогда я осознал, что подготовительный этап моей биографии окончен. В то новогоднее утро я сделался тем собой, которого я знаю по сей день.

Этот и несколько последующих зимних дней запомнились мне ещё и странным состоянием моей психики. Во-первых, в моих ушах поселилась искажающая звуки виртуальная вата наподобие той, что возникает в ушах пассажира при наборе самолётом высоты. По мере моего привыкания к новому себе эта вата становилась всё незаметнее, пока вовсе не исчезла. Во-вторых, меня вдруг охватило необъяснимое любопытство к давно знакомым предметам. Те вещи, которые раньше составляли монолитный континуум моего детского мирка, вдруг обрели суперпозицию. Мир словно перестал быть цельным объектом. Все явления и предметы, например, покрытый цветной скатертью стол в гостиной, бубнящий говорок радиоточки на кухне, скрип снега под ногами на пути в магазин, кисловатый запах вчерашнего родительского застолья и существующий на грани слышимости, ирреальный шип советского телевизора приобрели вдруг неожиданный объём, странную неуютную шероховатость, свойственную осенним приморским скалам, и печальную, одинокую отдельность. До этого момента моему эго противопоставлялся достаточно ласковый, большой и уютный мир, теперь же я остался в одиночестве, а мир распался на множество задумчивых холодных объектов.

И ещё меня преследовало ощущение длинного, не проходящего дежавю. Я узнавал едва ли не каждое, происходившее в те дни со мной, событие и приветствовал его немного испуганной, но приветливой улыбкой. Эта блуждающая улыбка не сходила с моего лица почти неделю, и в какой-то момент я заметил, что родители ко мне присматриваются. Описанные ощущения породили во мне определённый сорт бесстрашия. Такое бесстрашие нельзя поставить человеку в заслугу. Это бесстрашие персонажа, который твёрдо знает, что именно с ним случиться в следующую минуту. Тогда я не знал, что буду впадать в подобное состояние всю свою дальнейшую жизнь при любом, более-менее серьёзном стрессе. Все эти ощущения постепенно слабели, пока не рассеялись вовсе, и тут-то произошло ещё одно, во много раз более важное и печальное событие.

Как я уже говорил, мне тогда нравилось смотреть, накрывшись занавеской на освещённое окно отцовской мастерской. И вот, однажды вечером, приблизительно в то время, когда отец должен был открыть тяжелую, заледенелую подъездную дверь, и, сутулясь от холода побежать через улицу домой, я по обыкновению выглянул в окно. Шел крупный, но быстрый, искристый в столбе фонарного света снег. Под окном мастерской стояло «желтое» такси с зелёным огоньком. Мой отец вышел на улицу, и, к моему удивлению, в руке у него обнаружился небольшой кожаный чемодан. Страшная догадка проглотила мой мозг. И всё, о чём я догадался, через секунду сбылось наяву. Отец не пошел домой. Он сел в такси, и оно укатило, оставив на запорошенной свежим снегом дороге, отчётливый изогнутый след. Помнится, что я тогда забрался с ногами на кровать и долго боролся с подступившими к горлу слезами. Вата в ушах, отстранённая независимость каждой вещи, и пугающее дежавю вернулись ко мне. Нужно ли говорить, что в тот день отец к ужину не пришел. Не пришел он и на следующий день, и вообще никогда больше он домой не вернулся. Я не стал никого расспрашивать о причинах этого события. Просто потому, что вокруг не было людей способных ответить на мой вопрос честно.

С той зимы прошло двадцать лет. Прожил я их с удивительной, какой-то пухово-шелковой лёгкостью. Достаток нашего дома с исчезновением отца не уменьшился. Как я узнал позже, отец регулярно посылал матери крупные суммы. Мы легко переплыли кишащее акулами и айсбергами голодное суровое море перестройки. Я, как и следовало ожидать, вскорости увлёкся живописью и начал писать стихи. В художественную школу меня не взяли, объяснив это тем, что я не чувствую цвета и кроме того во мне нет подлинной «творческой струнки». Через много лет я понял о чём шла речь. Мои чрезмерно декоративные, очень подробные и аккуратные рисунки никак не подходили под расхожее представление о художественном того времени. Позже я познакомился со многими выпускниками этой школы. Все они злоупотребляли сажей, искажали перспективу и гипертрофировали отдельные элементы пейзажей и части тел своих персонажей. Поскольку лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать, скажу, что их работы напоминали детские иллюстрации художника Евгений Григорьевич Монина. Монин очень интересный художник, но я до сих пор не могу понять, зачем нужно было создавать столько его клонов. Я поступил в куда как менее престижное заведение, где меня обучал рисовать художник по имени Иосиф Львович. Фамилию свою он от учеников скрывал, а я к своему стыду, так её и не выяснил.

Учась в не относящемся к делу вузе, я обратил внимание на лазерную технологию создания объёмных изображений в толще стекла. Мой доверенный друг, звали его, кстати, Димой, тот самый с которым мы когда-то обсуждали подробности либретто ёлочной литургии, увлекался радиоэлектроникой и вообще актуальной технологией. Собравшись силами и деньгами, мы нашли возможность добраться до установки, предназначенной для создания лазерной графики. Установка принадлежала умирающему институту, и нам, за сравнительно небольшие деньги удалось её вывезти и установить в подвале на окраине города. Дима смог сильно усовершенствовать аппарат, и мы занялись изготовлением сложнейших, крайне детализированных композиций в толще стеклянных шаров. Работы наши изобилием деталей и сюрреалистичностью сюжета напоминали картины Ерки или Кристенсена, однако мы избегали присущей этим художникам мягкой округлости линии, да и вообще старались держаться подальше от любой живописной манеры. Для наших сюрреалистических композиций был характерен механистичный, практически инженерный рисунок. Как вы понимаете, шары наши тут же нашли покупателя. Сильно выложившись финансово, мы устроили себе выставку в одной именитой московской галерее. Выставка называлась «Коллекция Шаров и Материалов» и посвящалась памяти Аполлона Безобразова, героя сильно волновавшего меня тогда романа Бориса Поплавского.

Нужно ли говорить, что выставку нашу ругали словами, от которых скисало молоко на обшарпанных перестроечных кухнях. Однако количество клиентов у нас сразу возросло настолько, что мы перестали справляться с потоком заказов. Надо сказать, что я ни на йоту не чувствовал родства со средой актуальных художников. Мне казалось тогда, да если честно, и теперь так кажется, что за своим пафосом художественного поиска, за вечной крикливой ироничностью и бесконечным агрессивным натянутым теоретизированием актуальные художники скрывают стремление превратить в предмет гордости свою главную беду – отсутствие глубокого, удобного, логично расположенного в толще культуры русла для полноводного мощного и спокойного протекания творческой работы. Поднять беду на флаг – несомненно смелое и яростное решение, однако мне всегда казалось, что проще и вернее постараться беды не допустить. Кроме того, мне думается, что в большинстве своём (не хочу огульно охаивать всех) актуальщики мучительно выискивают, что бы ещё им сказать в искусстве. У нас же этой проблемы не стояло. Мы спокойно, последовательно и неспешно рассуждали всё о той же единственной Тайне, на очень, как нам казалось, понятном языке.

Производя совершенно ненужные в быту, но банально красивые и очень трудоёмкие предметы мы отлично понимали, что им не попасть в музеи. Нашими клиентами были директора предприятий, чиновники, юристы, администраторы от науки, все те, кому периодически необходим уникальный, не суггестивный и по возможности запредельно дорогой подарок.

Этим художественным промыслом мы занимались вплоть до 98-го года, когда дефолт унёс две трети наших накоплений и оставил нас практически без клиентов. Имея в запасе денег ещё на год сравнительно безбедной жизни, я бездельничал, бродил по Москве, и, конечно же, посещал массу художественных галерей. Так я и попал на выставку своей будущей жены, Анжелы. Для работ Анжелы была характерна совершенно академическая простота композиции и полное отсутствие внимания к модным для фотографов того времени приёмам и темам. Её сюжеты не шкрябали рашпилем по нервам и не вызывали похожего на кол в горле твёрдого восхищения красотой мира, они напоминали простую, очень ясную и хорошо ритмованную фразу. Однако в этой фразе всегда содержались две нотки: глубокое сладкое поглощающее тепло и затаённый ужас перед простой неотменимостью существования каждого возникающего на пути предмета. В них было то, что заставляет нас бродить по недавно покинутым, отданным под снос старым домам и рассматривать старые репортажные фото. В них было обаяние живой, на глазах совершающейся легенды.

Я узнал телефон Анжелы, и, не откладывая, позвонил ей. Мы встретились за рюмкой абсента (как вы понимаете, этот напиток не мог меня не привлечь, как своим цветом, так и причудливым характером наступающего от него опьянения) и тут же выдумали совместный прожект. В тот момент я как раз активно изучал программу Macromedia Flash. Мы решили построить игрушку, онлайн-квест на основе серии фотографий, сделанных Анжелой в районе станции «Тайнинская» Ярославской железной дороги. По сюжету игры молодой IT-интеллигент, читая вслух и подряд вопросы к скандофорду на манер верлибра, случайно произносит заговор, вызывающий двух демонов посёлка Тайника, которых, как и следовало ожидать, зовут Нинка и Тая. Телефон героя звонит, и странный женский голос просит его отыскать, пропавшую в Тайнинке, 4-х летнюю девочку по имени Зоя. Несмотря на то, что главный герой не помнит ни одной знакомой ему девочки Зои, он отправляется в Тайнинку и включается в поиски. По прибытию героя в посёлок мы понимаем, что он либо находится в состояние сильного наркотического опьянения, либо у него шизофрения. Вокруг героя происходят странные события, то здесь, то там мелькают причудливые существа. Приглушенные, непонятно кому принадлежащие голоса произносят многозначительные фразы. На стенах обнаруживаются загадочные граффити, преображающиеся при правильном к ним прикосновение. Где-то посреди сюжета герой набредает на жилище Таи и Нинки: воронье гнездо, обставленное, как уютная девичья комната.

Постепенно выясняется, что Тая и Нинка, охотятся на людей, набирая армию духов для защиты своей территории от начавшейся на ней, застройки. Демоны представляют собой двух крошечных, ростом с палец женщин, и обладают способностью превращаться в насекомых. Нинка в стрекозу, а Тая в богомола. Чем заканчивается квест, я не скажу. Вдруг вам ещё предстоит в него сыграть.

Фонами для игровых экранов нам послужили фотографии Анжелы. Фантастических существ нарисовал я. Главного героя и Таю с Нинкой в их человеческой ипостаси сыграли живые актёры.

Игрушка имела успех, а через какое-то время к нам обратился человек с просьбой создать что-нибудь подобное о другом маленьком городке. Вскоре нам стало ясно, что такого рода, привязанные к месту и времени легенды – весьма ходовой товар. Мы полностью забросили, к тому моменту сильно упавшие в цене, стеклянные шары и переключились на новый, жутко увлекательный бизнес. Мы не халтурили. Каждое место, которое нам предстояло мифологизировать, мы изучали со всей возможной пристальностью. Обследовали все закоулки, копались в архивах, наблюдали людей, и только после этого принимались за работу. В итоге совсем не обязательно получалась компьютерная игра. Итогом нашей работы мог оказаться видеофильм, книга или фото-отчёт. Раскрутку продукта мы на себя не брали. Мы изготавливали то, что задумывали, после чего довольные собой и клиентом удалялись. Мы не совершали ни единого движения, дабы увеличить свою популярность. Каждый заказ поглощал массу времени и труда, и к нам вскоре образовалась небольшая, но всё же, очередь. Видимо мы приобрели некоторую славу. И вот, однажды, слава наша перешагнула границы постсоветской территории.

Да, ещё один момент. К тому времени в нашей команде плотно прижился четвёртый человек. Количество обременительных для нас, в сущности затворников, коммуникаций и объём дурного документооборота вырос настолько, что стал ощутимо мешать работе. Нам был остро необходим профессиональный администратор с мощными коммуникативными способностями. Искать кого-то через интернет или через агентство мы и помыслить боялись. Но нам повезло, и нужный человек нашелся сам. До этого он работал в крупном консалтинговом агентстве и занимался экономическими проблемами малых городов. Мы столкнулись с ним в ходе выполнения одного из заказов, очень друг другу понравились, и он, пожаловавшись на муравьиную скуку своей, раблезианских размеров, конторы, попросился к нам в компаньоны. Мы с радостью его приняли, и ни разу после об этом не пожалели. Звали нашего нового товарища Тимур. Главным отличительным качеством Тимура была поразительная социальная проницательность. Разумеется, давая нам заказ, клиенты не объясняли нам, зачем им вдруг понадобилась такого рода легенда. Они принимали нас за странных чудиков-идеалистов, и в целом были в этом правы. Такая ситуация обидным образом снижала нашу эффективность. Тимур же, через пару дней работы над проектом, выдавал нам сравнительно подробную схему политэкономических рычагов социального механизма, в котором мы оказались. Кроме того, его великолепно поставленная манера говорить и удивительный дар убеждения были незаменимы при защите проекта. Для нас последнее было особенно актуально, так как мы никогда не разрабатывали двух параллельных версий продукта, просто из соображения концентрации ресурсов. Выглядел Тимур феерически. Это был двухметрового роста очень худой и жилистый татарин с крупными, но правильными чертами лица. Носил он широкополую шляпу с крошечными серебряными бубенчиками по краям, малиновое долгополое, нараспашку пальто, напоминавшее камзол, остроносые ковбойские сапоги со шпорами и с аппликацией, кожаный узорный жилет и брегет на цепочке. В довершение всего великолепия, кончик тонкой мусульманской его бородки был продет в имитирующий изумруд, страз. Объяснить, каким образом ему в таком виде удавалось занимать высокую должность в крупной компании, можно было только его нечеловеческой харизмой и редкой способностью к манипуляциям.

Глядя на Тимура, мы дружно решили, что для вящей убедительности корпоративного имиджа нам стоит немного переодеться. В результате Анжела, по происхождению полька, купила себе полушубок из красной кожи с вышивкой и лисьим воротником, и в тон ему невысокие сапожки с меховыми отворотами. Дима, будучи небольшого роста, имея ассиметричный череп, выраженные залысины и страдая близорукостью, выбрал имидж ортодоксального «Доктора Зло». Он приобрёл чёрное, драповое, напоминающее френч короткое пальто с вычурными пуговицами и странной, мерцающей зелёным брошью на воротнике, футуристический жилет с многочисленными карманами, чёрную атласную рубашку и очки с полукруглыми очень сильными линзами. Я ограничился имиджем стимпанковского инженера. То бишь, тёртой угловатой курткой из грубой кожи, лётным шлемом с очками-консервами и опушкой из мягкого меха и тяжелыми ботинками с многочисленными металлическими застёжками. В таком, на мой вкус, внушающем уважение виде, мы и появились перед обитателями маленького горного европейского городка, о котором нам, согласно коммерческому договору, предстояло поведать миру нечто удивительное.

Городок сильно напоминал зимнюю заснеженную Владилену из неповторимого квеста «Сибирь», авторства Бенуа Соколя. Располагался он на склоне горы, сравнительно высоко, в защищённой от ветра, поросшей могучим хвойным лесом, каменной чаше. Единственную, центральную улицу города составляли несколько десятков причудливых домиков с островерхими крышами. Одним концом улица эта упиралась в ухоженный и явно чрезмерный для городка такой величины костёл, а другим в кованые, в стиле позднего модерна, ворота большого парка. За костёлом в синих сумерках, за безлистыми колючими переплетениями садовых кустарников угадывались склепы и стелы старого кладбища. Через высокие витражные окна костёла в низкий кладбищенский сад падали косые световые столбы, проецируя на мягкие девственные сугробы сложный цветной орнамент. В воздухе в толще разноцветных лучей плыли крупные хлопья снега. Чугунные ворота парка в дальнем конце улицы различались смутно. Они казались сизой, выполненной голубой акварелью по тёмной уставшей бумаге, декорацией, и на фоне этой декорации тоже вились крупные хлопья.

Мы вывалились из большого, оранжевого, с серой полосой по бортам, джипа около запорошенного каменного горбатого мостика, перед дверями первого по улице дома. Справа от нас светился костёл, слева в снежном мареве плыли на фоне густеющего неба, над ажурными, едва различимыми воротами, над всем большим заснеженным горным садом, два шарообразных тёмных строения. Я поднял голову вверх. Винтом надо мной вращались в желтом фонарном свете снежинки, а за ними изгибалась вправо и на меня бирюзовая расплывчатая махина горы. По спине моей побежали сладкие, быстрые мурашки. Во всём ландшафте, в тёплой горной глухоте звукового фона, в пронзительности, отчётливости переплетения освещённых ветвей и вычурной ковки заборов и крыш на фоне расплывчатых мутных заснеженных пространств, было ощущение острейшего уюта. Такой уют воскрешает в мозгу запах одеколона «Ретро» прибалтийского производства, и вызывает в горле ощущение, похожее на чувство подступающих слёз.

Я переступил с ноги на ногу, желая запомнить всё своё состояние вместе с чувством объёма ландшафта, с мягким счастливым хомяком в районе солнечного сплетения, с крупными мурашками, бегущими между лопаток, хрупом снега под ногами и пошёл вслед за провожавшей нас девушкой внутрь ближайшего здания, оказавшегося, кстати, городской гостиницей.

Был канун рождества. Заказчик сообщил нам, что его городок обладает особым рождественским колоритом, и мы, заинтригованные, решили провести там праздник. Девушка, встретившая нас в аэропорту, осведомилась, хотим ли мы сразу быть официально представлены, или предпочли бы сохранить в начале некоторое инкогнито, влившись в скромное празднество по ходу его течения? При этом она так интригующе и намекающее улыбалась, что мы сразу же выбрали второе.

Мы оставили свои вещи в отведённых нам апартаментах на втором этаже гостиницы и пошли пройтись по городку. Надо сказать, что это я настоял на такой поспешности. Мне ужасно хотелось ещё немного прогуляться по местным, удивительным, порождающим болезненно пронзительное ощущение уюта, сумеркам. Прямо напротив гостиницы располагалось кафе, в котором, как сообщила нам проводница, через некоторое время после полуночи соберётся городская общественность. Дальше, через десяток домов, улица расширялась, образуя подобие крошечной площади. Здесь обнаружился удивительный цветочный магазин, расположенный внутри небольшого, в форме параллелепипеда, освещённого изнутри, зимнего сада. В следующем доме находилось ещё одно маленькое кафе, через улицу от которого светились витрины книжной лавки.

Не спеша, мы дошли до самых чугунных ворот в конце улицы. Девушка открыла тяжелую створку и пригласила нас жестом в тёмный, в белых барашках заснеженных древесных крон и в тёмных острых силуэтах скал, парк. Мы прошли в зернистой снежной сизой полутьме по живописной аллее мимо неработающего фонтана и нависающей угловатой скалы к огороженному невысокими перилами обрыву. Девушка указала нам рукой на два тёмных больших шарообразных строения на склоне и объяснила, что это оздоровительный центр, работающий летом, но совершенно пустой зимой. Тимур хмыкнул во тьме за моей спиной, я оглянулся назад. Я увидал резкие охристо-зелёные тени на полурастворённых снежной темнотой лицах своих друзей, увидел пушистые разноцветные огни в просвете ветвей за дальним концом заснеженной тёмной аллеи и снова замер в секундном ощущение острого, но спокойного счастья. Девушка проводила нас до маленькой площади, где мы с ней расстались. На прощанье она порекомендовала нам ближе к часу ночи посетить заведение напротив гостиницы.

Мы совместно решили какое-то время погреться в маленьком кафе возле зимнего сада. В заведение оказалось всего четыре столика, низкие сводчатые потолки из дикого камня, цветные кованые светильники под потолком и роскошнейшей пышности ёлка. Казалось, что дерево занимает не менее трети пространства зала.

Мы сели за столик полностью скрытый за жизнерадостно мигающей елью и попросили отжечь нам по порции абсента. Абсент оказался хорошим. К щекотному предвкушению праздника внизу живота и к сладкому чувству сделанности, устойчивой, добротной стильности всего окружающего пространства, добавилась специфическая нетерпеливая абсентная бодрость. С радостью мы погрузились в бестолковую шуструю суету идей и эмоций.

Помнится, что Дима затеял нечто, наподобие юмористической лекции о каком-то аспекте теории струн, которой он в тот момент интересовался. Дима обладал специфическим юмором. Он странным образом растягивал паузы и выделял непредназначенные, по рождению для выделения, слова, будто бы обнажая механизм произносимого текста, его скрытую структуру, безотносительную к жизни, технику взаимодействия значений и фонем. Постепенно, увлёкшись нашим вниманием и самим ораторским действом, Дима потерял нить своего рассуждения, и я, решив, что узнать насколько хиральные фермионы выглядят уморительнее гетеротических струн нам уже не придётся, перевёл разговор в сторону общих рассуждений о словообразовании, и, если так можно выразиться, смыслообразовании. Меня интересовала гипотеза о том, что всякая, утвердившаяся единица языка возникла благодаря пересечению нескольких эволюционных потоков. Поэтому любую корневую основу мы можем рассматривать, как продукт произвольного количества «нитей» наследования. Так, например, слово «парок», очевидным образом образованное от корня «пар», не смогло бы зафиксироваться в языке без своих фонетических соседей «порог» и «порок». И было бы как минимум непроницательно не предположить открывающееся за взаимодействием этой тройки слов дополнительного поля смыслов. Тимур в свою очередь, продолжая мои соображения, выдал три версии коммерческой подоплёки нашего нахождения в этом замечательном кафе. Все три версии были так же независимы друг от друга, как три недавно перечисленных мною слова, и так же связаны чем-то неуловимым, помимо, очевидным образом, связывающей их, доминирующей в этом месте, эстетики. В ходе разговора мы несколько раз подожгли зелёную жидкость в своих мутного толстого стекла стаканах, отчего темп нашей беседы сильно возрос. Анжела, по всей видимости, устала следить за нашей перегруженной терминами болтовнёй, накинула полушубок и пошла прогуляться. Она вернулась очень оживлённая минут через десять, неся в руках крупный желто-коричневый том. Оказалось, что она не уходила далеко, а просто перешла через дорогу, в книжную лавку и покопалась немного на полках. Причиной её радости было приобретение «Codex Seraphinianus» Луиджи Серафини в коллекционном издание. Мы ещё раз воздали огненные почести изумрудной тайне и стали рассматривать картинки в, едва ли не самой странной, книге на планете.

Именно в этот момент я почувствовал, что главное началось. Голова моя словно поплыла влево, и спокойный бесцветный голос внутри меня произнёс «не нервничай, просто обрати внимание – слишком многое совпадает». Я постарался не измениться в лице, мне не хотелось беспокоить друзей. Окинув внутренним взором себя и окружающее пространство, я приписал ощущение совпадения незаметных лично мне знаков действию абсента. Однако сосредоточиться на обсуждение книги я уже не мог, и поэтому решил пройтись. «Пойду тоже добегу до книжного, может и мне что-нибудь попадётся» – сказал я и надев куртку и шапку, скользнул на мороз. «Будем теперь в книжный по одному ходить, как в клозет?» – бросил мне в спину Дима.

Оказавшись на улице, я, разумеется, не пошёл ни в какой книжный, а решил предпринять успокоительную прогулку до костёла, тем более что оттуда теперь доносилась великолепная музыка. Играла электрическая скрипка. Видимо в костёле началась праздничная служба, проходившая не по типовой литургии. Я спустился по улице вплоть до горбатого мостика, перешел по нему на сторону костёла и огляделся. Вниз, в темноту, к трассе уходила дорога. Отрезок дороги до перекрёстка был совершенно тёмен, зато перекрёсток освещался сразу двумя симметричными фонарями. Сверху из полутьмы был отчётливо виден заснеженный указатель с названием городка и стоящий на обочине пустой, освещённый изнутри зелёный «Икарус».

В однозначной правильности и острейшей необходимости дальнейших своих поступков я не сомневался ни секунды. Я быстро спустился к автобусу и, осторожно дёрнул ручку водительской двери. Я слышал, что в европейской глубинке водители наивны и беззащитны, но не знал, что настолько. Водительская дверь распахнулась, и, поднявшись в кабину, я нашел на сиденье ключи. Ощущение нереального по масштабности совпадения и связанного с ним уникальнейшего шанса захватило меня всего и целиком. Привычное чувство возможности выбора растаяло без следа. Я повернул ключ и автобус приятно сухо заурчал. Я осторожно переключал передачу и выжимал сцепление, всем телом ощущая, как большая машина осторожно поворачивается над пропастью, выбираясь на широкую дорогу.

Я несся на послушном, ухоженном, похрустывающем на поворотах, «Икарусе» через очень объёмный и не слишком прозрачный ландшафт. Внизу и слева в тёмной пропасти плыли то похожие на соцветья болиголова заснеженные кроны, то световые озерца маленьких рождественских городов. Слева от меня поворачивалась огромная безразличная гора, демонстрируя моему периферическому зрению то мертвенного голубоватого оттенка живописный хвойный лес, то безжалостный скальный откос, увенчанный белой широкой шапкой, то тёмную острую зелёную скалу с плохо различимой руиной на верхушке. Перед стеклом закручивалось широким винтом снежное крошево. Я включил негромко радиоприёмник. В радиоэфире вкрадчивый, нежный голос дикторши, длинно рассказывавший что-то на незнакомом мне языке, периодически сменялся полудетской праздничной песенкой. Вопрос о конечном этапе моего пути казался мне в тот момент нелепым и пустым. Скажи мне кто тогда, что я угнал автобус и что это уголовное преступление, я крайне бы удивился. Всё окружающее, и ландшафт за лобовым стеклом, и автобус, и гора, и зеленоватое снежное небо, и голос дикторши, всё в тот момент принадлежало исключительно мне. Моя спонтанная и совершенно свободная от рефлексии гонка через живописный горный европейский пейзаж обладала заоблачным статусом интимности. Рядом с ней объяснение в первой любви по коэффициенту интимности могло быть приравнено к пению комических куплетов.

Я не замечал, как проходило время и не думал о том, насколько далеко я успел забраться от городка, не думал о том, что мои друзья могут волноваться. Я отчего-то был уверен, что безо всяких проблем успею завершить своё странное ночное путешествие и вернуться незамеченным. Эта уверенность напоминала моё, ставшее привычным, дежавю, однако такой незыблемой убежденности в благополучном исходе предприятия, мне не доводилось испытать не разу в жизни. Скорее всего, поездка моя продолжалась не более тридцати минут. В кармане у меня лежал мобильный телефон и он не звонил. Странно было бы, если б моя команда не начала обо мне беспокоиться по прошествии большего количества времени. Тем не менее, по личному ощущению времени, по количеству сменившихся за окном декораций, я мчался часа полтора. Этот временной обман легко объясним. Мы русские привыкли к монотонным обширным ландшафтам, в Европе же вещи, события и люди расположены много ближе друг к другу.

Всё это время настроение моё с неспешностью ртутного столбика неотвратимо ползло в верх. Во мне разыгрывался, выдавая с каждой секундой всё более пафосные и порывистые пассажи симфонический оркестр. Кончики пальцев моих пощипывало от мощного счастья, а мысли в голове были торопливы и неподробны, как стая голубей, взлетающая с утренней, ещё сырой от росы брусчатки центральной площади. И вот, в момент, когда накал этой единственной, тонкой, но поразительно мощной эмоции стал невыносим, как бывает невыносим ток, поднесённой к языку девятивольтовой батарейки, я увидел впереди на дороге человеческую фигуру. Человек стоял, склонив голову на бок и поставив ноги на ширине плеч. Он не махал руками, не голосовал, но видно было, что, если я не соберусь остановиться, он и не подумает отойти. Я резко ударил по тормозам. Как я и ожидал, заднюю ось автобуса неумолимо потянуло вправо. Несколько мучительных секунд я пытался выровнять и остановить большую, успевшую сильно разогнаться, машину. В итоге мне это удалось практически чудом. Автобус замер не более чем в двух метрах перед застывшим посреди дороги человеком, который, не щурясь от прямого, в глаза, света фар, глядел на меня через лобовое стекло. Наконец я рассмотрел его лицо. Это был мой отец.

На отце была вязаная синяя с белой полоской лыжная шапочка, брезентовая до колен куртка, линялые, некогда синие, джинсы и рыжие замшевые кроссовки. Он приветливо мне улыбался. Я открыл дверцу, выпрыгнул на снег и пошел к нему. Отец запустил правую руку в карман куртки и протянул мне на ладони круглый поблёскивающий в свете фар предмет. Я подошел совсем близко, и разглядел вещицу на его ладони. Это был стеклянный шарик – сувенир, выполненный с невообразимой тщательностью. Внутри шарика находился горный, покрытый лесом откос, каждое крошечное дерево, каждый камень на откосе были уникальным микроскопическим произведением высочайшего мастерства. Поперёк горного склона шла запорошенная сверкающим свежим снегом дорога, на которой стоял крошечный, светящийся изнутри пустой зелёный «Икарус» с горящими фарами. В свете фар замерли на дороге перед автобусом две человеческие фигурки. Одна в лётном шлеме с опушкой, другая в синей лыжной шапочке. На ладони протянутой руки человечек в синей шапочке держал какую-то, совсем крошечную, неразличимую, но горящую искрой каплю. Отец сжал на секунду кулак и потряс шарик. Когда он снова раскрыл ладонь, весь, заключенный в стеклянную сферу, кусочек пейзажа окутал снегопад. Точно такой же снегопад был вокруг нас, плотный, медленный непрозрачный, ограничивающий поле нашего зрения радиусом метров в сто.

В моей голове, как снежинки внутри упомянутого шара взвились старые детские воспоминания, те, что я когда-то плотно вытеснил, упаковал, и убрал в дальний чулан сознания, не получив на новый год от отца вожделенной игрушки, зелёного автобуса, и в итоге не сумев провести запланированную, посвященную Тайне литургию. В голове моей мгновенно сформировалось трёхмерное, осязаемое, полное запахов и звуков пространство моей комнаты, в котором я, ребёнок, в тот самый памятный вечер, стоял подле новогодней ёлки, а мой отец протягивал мне на ладони вот этот вот стеклянный шарик с искрящимся снегопадом, крошечным зелёным автобусом, и двумя маленькими человечками внутри. Это изображение соткалось в моей голове мгновенно и тут же сделалось интерактивно, то бишь я мог свободно оказываться либо в детской своей комнате, либо на заснеженном горном шоссе перед замершим в одной и той же позе, хотя и иначе одетым отцом. Зафиксироваться в двух местах одновременно у меня возможности не было. Причём ситуация эта обладала ещё одним занятным свойством. Стоило мне согласиться, что я стою в возрасте двенадцати лет около новогодней ёлки, как картинка, в которой я находился в горах Европы, около зелёного Икаруса становилась детской мечтой, частью огромного вымысла, составлявшего мою тогдашнюю мифологию, то есть, картинка меня взрослого не теряла отчётливости или же объёма, она теряло качество реальности. То же происходило и в противоположном случае. Как только я соглашался с тем, что мне тридцать два года, и что я только что угнал автобус в чужой стране, где пробыл менее суток, другая ситуация становилась очень старым, но удивительно подробным и выпуклым воспоминанием. Чтобы как-то зафиксировать себя в этой нестабильности, я будто бы отошел в тёмную глубь, из которой обе описанные картинки становились абстрактной игрой моего подвешенного в пустоте ума. Причём ум этот так много сил тратил на удержание обоих изображений в фокусе, что на то чтобы приглядеться к свойствам ароматной пыльной тьмы, в которую я отошел, у него сил не оставалось. Однако ему достало сил на то чтобы выловить где-то, в толще нейтральной темноты ещё одну сферу, в которой существовал третий я. Этому мне было тоже тридцать два года. Он был одет так же, как мой отец в другой реальности, в синюю лыжную шапочку и брезентовую куртку. Этот я стоял на жутком морозе на автобусной остановке, мучаясь от изнурительного похмелья. В одном кармане у этого нездорового, несчастливого и неуспешного меня была фляжка московского коньяку, а в другом тот самый, подаренный в детстве отцом шарик. Этот я смотрел на часы, и понимал, что автобуса ему не дождаться, что сейчас пробьёт двенадцать часов, и ему (мне) придётся отметить новый год, наедине со стеклянным сувениром, вспоминая умершего от алкоголизма несколько лет назад отца. В этой моей жизни не было ни Анжелы, ни умных ярких друзей, ни интереснейшей работы. В ней я скучно существовал на должности верстальщика при небольшой подмосковной типографии, много пил и рассуждал на кухне об отсутствии возможностей в обществе таких же безрадостных и бессильных приятелей.

Нужно ли объяснять, что этот третий я возникал в том случае, если в детстве, стоя около новогодней ёлки, я принимал от отца его великолепный подарок. На секунду я соскользнул в печальную третью реальность, ощутил ледяной ветер, похмельные страдания, почувствовал, как превращается в фантазию угнанный зелёный автобус в далёких горах, и тут же, как из глубоководного кошмара снова вынырнул в пыльную тьму.

Мне предстояло принять жестокое, мучительное решение. Я отлично понимал, что шарик с автобусом и снегопадом отец создал специально для меня. И сделал он его в той самой таинственной своей мастерской, несомненно, приложив огромное количество труда, и потратив много времени. Теперь я мог ощутить в полной мере глубину отцовской обиды, порождённой моим отказом от подарка. Ведь он дарил мне саму тайну, в её эссенциальном воплощении. Он просто отдавал мне то, к чему я так долго шел самостоятельно. И я не мог объяснить ему причину своего отказа от подарка. А отказаться от него я был попросту должен. Иначе реальностью моей стала бы заиндевевшая автобусная остановка и бутылка московского коньяка в кармане, а его ждала бы мучительная и обидная смерть. Однако остаться рядом с отцом возле зелёного Икаруса я тоже не мог. Нельзя было пустить происходящее около ёлки на самотёк. Я должен был вернуться в детство и остаться там, сознательно отказавшись от подарка. Мне подумалось, что я правильно полагал, что бессмертие должно было как-то прилагаться к тайне, как блестящая ленточка прилагается к праздничной коробке конфет. Бессмертие и впрямь прилагалось, хотя, при ближайшем рассмотрение, оно оказывалось сродни дурной бесконечности.

«Интересно, сколько раз уже я прохожу по этому кольцу?» – подумал я, и смело шагнул в детство. В последнюю секунду пребывания в пыльной тьме (хотя какие там, в пыльной тьме могли быть секунды) я заметил, как тот я, который находился в горах, берёт у отца искрящийся шарик. «Я ушел в детство, – подумал я, – а кто остался в горах? Хорошо было бы, чтобы туда попал тот, несчастный я с автобусной остановки». Такое исход был вероятен потому, что я с автобусной остановки всегда брал у отца этот подарок.

Двенадцатилетний я стоял возле новогодней ёлки, и отец протягивал мне, вместо вожделенной игрушки, странную, удивительную вещь. Внутри неё был зелёный автобус, но он был недостижим, окружён стеклом, упакован в свой собственный полноценный и завершенный мир. Его нельзя было применить, им можно было только очень долго любоваться. Отец увидел моё лицо, и взгляд его изменился. Такой взгляд возникал у него, когда кто-нибудь за столом перебивал его сложный рассказ глупой штампованной шуткой. «Тебе не нравится… Да… Я понял… Ну ладно…» – произнёс он со своей обычной в таких случаях, мучительной для меня интонацией. Его поведение в тот момент, было похоже на поведение только что радостно шевелившей рожками улитки, которую тронули кончиком карандаша. Он весь сжался, всё красивое и завораживающее в нём в секунду угасло. Он спрятал шарик в карман и вышел из комнаты. А я… а что мне оставалось, я прилёг на диван и заснул от отравления слишком сложными для мальчишки переживаниями и моральной усталости, на долгие годы забыв обо всём что узнал в этот вечер.