Выпуск №12

Автор: Саша Бром

 

Я родилась в Литве, в городе Каунасе, туда отправили служить папу в десантный полк, в медсанбат. Мама потом говорила это: «Ты родилась в Литве!» с таким придыханием и гордостью, что я с самого детства знала, — родиться в Каунасе это вам не хухры мухры. Даже если вырасти и уехать на другой конец страны, кусочек Литвы как будто увезешь с собой в кармане. 

В городе высился строгий на вид костёл, куда мы заглядывали, когда гуляли. Внутри дрожал гулкий отсвет подсвечников, теряющийся под сводами собора. Еще, я помню, мама водила меня на кладбище. В мраморных белых девах, склонившихся над надгробиями, голубях, ангелочках и венках из камня в самом деле было что-то неизъяснимо прекрасное. Но сначала родители снимали комнату в частном доме, этого я еще не помню. Просто лежала там в гипсовых распорках и туда, в эти самые распорки, заползали клопы и кушали мои ноги, а я вопила и сама хотела кушать.

Мама меня ужасно боялась. Сейчас я понимаю, что она сама отыгрывала какую-то роль маленького ребенка и, заимев еще одного ребенка в семье, переложила первые пару месяцев ухода на папу. Молока у мамы не было, разумеется, поэтому папа кормил меня рисовым отваром. Я спрашиваю, почему не овсяным, например, почему рисовый, он отвечает, что в магазине был только рис. Рис варили в молоке, заливали в бутыль, где папа предварительно провинчивал большую дырку, «чтобы доча поела», и доча таким образом к году наела себе пятнадцать килограмм живого веса.

В первый месяц моей жизни папа взял отпуск. Он и тогда уже был вполне определившаяся с жизненными циклами сова, поэтому ночные бдения его нисколько не тяготили. Даже в туалете папа сидел, в одной руке держа меня в пеленках, в другой – журнал «Кардиология», а в зубах сигарету, дым от которой, как ему казалось, уходил вообще совсем в противоположную моему носу сторону. Мама пыталась вытянуть меня из клозета, но папа опускал щеколду на двери, меланхолично советуя маме оставаться по ту сторону и ложиться спать. Особенно я любила слушать эти байки из жизни моих родителей, когда сама только стала молодым родителем и мечтала, чтоб меня тоже кто угодно, пусть не меланхолично, отправил спать.

Мама смотрела вечерние новости и железно после девяти вечера отходила ко сну. Дальше начиналось наше с папой время. Мы пили крепкий чай, бутылку с отваром, ходили, лежа на его руке, осваивая окрестности кухни, смотрели все подряд телевизионные передачи и читали медицинские журналы. Через месяц родителям дали служебную квартиру, и мы переехали в старинный дом красного кирпича с большими стрельчатыми окнами. За стеной была воинская часть, из окна было видно, как оттуда выезжают огромные БТРы и еще какие-то приземистые длинные машины, отфыркиваясь черным густым дымом. Отпуск закончился, папа вышел на работу сразу в суточное дежурство, и мама на весь день и ночь осталась одна.

К вечеру она уже рыдала, положив меня на широкую подушку и присев с краешку на кровать. Соседка, зашедшая за солью, перепугалась увидев мамино распухшее лицо

– Мила, случилось что? – воскликнула она.

– Коля на работу вышел!!! – сморкаясь, заголосила мама

Соседка, не найдя что ответить, странно посмотрела и вышла за дверь. Впрочем, мою маму, к счастью, никогда не особо не интересовало чужое мнение. Позже она все-таки втянулась в воспитание младенца и очень даже неплохо справлялась, но вечера по-прежнему были отданы на откуп «папане».

Если тот, придя с работы, не успевал спрятаться и бесшумно раздеться в коридоре, и я вдруг обнаруживала кусок его гимнастерки, мелькнувший в проеме дверей, то поужинать спокойно он уже не успевал. Когда он уезжал в командировки, я спала с его фотографией под подушкой. Когда мне пора было идти в ужасный, мерзопакостный детский сад, кишащий драчливыми детьми, всю дорогу по аллее, обсаженной тополями, я устраивала маме грандиозные истерики, цепляясь за каждый ствол и упрашивая оставить меня дома.

– Но дома же мышки, – говорила мама.

– Я буду сидеть в кроватке и не вылазить до самого вечера! – клялась я.

Но стоило только папе повести меня в садик, я чинно благородно всю дорогу развлекала его непринужденной светской беседой. Потому что «папа же расстроится, если я буду плакать, и потом мне будет его жалко, и я тоже расстроюсь, что он такой расстроенный уйдет на работу». Эти внутренние диалоги я проводила сама с собой в возрасте двух лет девяти месяцев.

Все дети были старше на год и оттирали меня ото всех игрушек в группе. Я вообще никогда не умела отвоевать себе места под солнцем. Вот я играю в песочнице, и на меня идет малыш, протягивая руки к недавно купленной заветной мечте – блестящей детской посудке. Я собираю все кастрюльки-сковородки и сама отдаю агрессору добро, лишь бы только не было войны. Отдаю и отхожу к маме, закатывающей глаза и вопрошающей почему я такая уродилась.

– Мама, меня Наташка в саду обзывает Бариской-барбариской, фамилию коверкает.

– А ты?

– Молчу, мне грустно

– А как ее фамилия?

– Крысюк

– Саша!!!! И ты не знаешь, что сказать!!!!??? Да назови ее крысой, страшной серой крысой! Почему я тебя всегда учить должна!!!!

Наступает вечер, мама приходит за мной в сад. Все дети сгрудились вокруг самой козырной игрушки — большого педального коня. Если на него сесть и крутить педали, его ноги как будто начинают бежать, и всадник улетает в прекрасное далеко, исчерченное миллионами радуг. Весь день я смотрю на коня, но покататься мне не дают другие дети.

– Так, все разошлись, – говорит мама таким голосом, что все расступаются, и вокруг коня образуется как бы волшебный круг диаметром метра полтора.

Туда робко выхожу я и бегу к вожделенному зверю. Кручу педали, умирая от счастья. Мама стоит и ждет, когда я накатаюсь. Иногда я хожу от полки к полке, перебираю кукол и другие игрушки, потом мы идем домой. В три года мне рассказывают про Ленина. Я не помню, что именно и как, но каждый раз, когда я вижу очертания знакомого профиля, собираю всех своих плюшевых друзей и сажаю на телевизор. Это как бы моя дань великому и признание его заслуг.

 

К первому классу я имею в своем распоряжении целых двух идеальных людей. Первым по-прежнему остается папа, которым я очень горжусь, и еще убеждаю всех детей во дворе, что папа ни разу! никогда! и ни за что не произносит плохие слова! Да! Никогда я такое от него не слышала. Дворовые дети удивляются и тихо качают головами, соглашаясь с чудесным свойством этого явления. Некоторые, правда, не верят и допускают, что уж в своей мужской компании папа нет-нет да и произнесет какое-нибудь особенно взросло-запретное слово. Но я, простоявшая всю пятилетнюю молодость в Ленинграде под столиком пивнушки на углу Непокоренных, куда папа хаживал опрокинуть кружку пенного, уж точно могу свидетельствовать в его пользу на самом страшном суде. Столики в той пивнушке круглые, высокие и стоят на одной железной ноге так, что я полностью могу зайти в это укрытие и ждать, когда мы пойдем домой. Иногда пузатое стекло заглядывает ко мне под стол, и я отхлебываю горьковатый напиток. Папа считает, что детям полезен живой витамин Б. Папа – врач, папе можно верить.

Второй идеальный человек – это Володя Ульянов из книжки Бонч-Бруевича. Читать я начала около пяти лет с того, что было под рукой. Под рукой были зловещие Братья Гримм без единой картинки на увесистую книжку в коричневом коленкоре. Великана разорвало от камней, набитых в живот, сестрам Золушки пришлось отрубить себе по куску ноги, чтобы влезть в туфельку, а в довершение всех бед «два голубя сели по бокам кареты, и каждый выклевал сестрице по глазу». Чудесная, просто замечательная книжка! Дальше был любимейший «Волшебник Изумрудного города», Карлсон, нежнейше лелеемый в сердце Незнайка и особенно «Незнайка на Луне», и вот наконец мне попался на первый взгляд невинный тонкий кусок картона с нарисованными на нем снегирями. Велика все-таки сила талантливого печатного слова. Изучив книжку вдоль и поперек, я загорелась идеей жить как Ленин.

В это понятие входил определенный набор поведенческих клише. Во-первых, желательно было, чтобы мама почаще пекла пироги. У Ленина там постоянно пахло пирогами, и маменька всегда ждала сына за накрытым столом. Моя мама не желала подстраиваться под буржуазные привычки и жарила пироги на раскаленном подсолнечном масле – в старенькой советской плите просто не работала духовка. Когда пироги бывали готовы, Ленин тут же заходил в комнаты и, потирая руки, бодро съедал сразу три пирожка. Это чтоб хозяйке, значит, было приятно. Моя мама, как назло, имела наглость попрекать меня таким количеством пустых калорий, убивая на корню благостный настрой вечернего «ленинского» чаепития. Каждый день володины домочадцы говорили на одном из выбранных европейских языков. Немецкие, французские, английские слова чудесной музыкой лились в светлых комнатах семейства Ульяновых, в то время как наше семейство было лишено и этой роскоши ввиду того, что мама знала всего лишь один русский язык. А папа, всю жизнь пытающийся самостоятельно освоить инглиш, до сих пор может сносно произнести только одну, вызубренную цитату с какого-то выступления не помню кого.

– Уот вуд ай виш фор де янг пипл оф май мадерленд, – повторяли мы за папой, изображая святое семейство

Наконец оставался самый простой и действенный способ приблизиться к идеалу – спать как Ленин! Значит, смотрите, алгоритм простейший до банальности. Для начала Володя никогда не сопротивляется и весело отправляется в кровать, когда спокойной ночи малыши споют свою прощальную песенку. Любому понятно, что тут-то и начинается самое веселое «взрослое время», которое можно, как сову на глобус, натянуть на свое детское, чуть-чуть его продлив. Но нет, отныне никакого нытья, идёте в спальню и, внимание, аккуратно заползаете под ровно сложенное пополам, кипенно-белое, накрахмаленное (непременное условие) одеяло так, чтобы оно не потеряло своего изначального вида. Ни морщинки, ни катышка. Ложитесь, значит, руки по швам, закрываете глаза, здесь можно улыбочку сообразить, и плавно отходите в царство Морфея. Мне удавалось даже сообразить улыбочку и так заснуть, но никогда (!!) мне не удавалось проснуться обратно под тем же безупречно сложенным прямоугольником. Вечно это был нелепый, мятый, сбившийся комок моих нервов и того факта, что придется сделать еще одну попытку.

Когда я была октябренком, верила, что со звездочки в мою тетрадь смотрит маленький Володя и следит, чтоб ты, тупица, писала хорошо! Лучше! Чище! Бодрее! Да нет, конечно, таких слов Володя, как и папа, никогда не использовал, исключительно вежливое «сударыня, а позвольте вас под локоток да за уроки». Потом были большие Икарусы, на которых нас повезли к Мавзолею принимать в пионеры. Остался только один Чесалин, которого не приняли за отвратительное поведение. Правда, потом все-таки приняли и даже галстук повязали, но этот хтонический ужас, а точнее, осадочек от него, занозой засел в моей душе. Вот как, такое событие в жизни, а тебя могут его лишить, ты не заслужил. Как с этим жить вообще потом, все на Икарусе, учили ночью клятву пионера, с красными галстуками, а ты сидишь у грязной, исписанной мелом доски, в заляпанном школьном пиджачишке, и тебе ровным счетом на все это насрать. По крайне мере, у Чесалина был именно такой вид. За него переживала я.

В пятом классе нас собрал пионервожатый Славик, высоченный оболтус двадцати с чем-то лет, и, затуманенно глядя в непромытую синь окна, сказал:

– Ребята, пионерия больна, и мы сейчас должны придумать, что с этим делать.

В синей дали вовсю гремела перестройка, вплотную подбираясь к ревущим девяностым, а ребята молчали, перманентно ковыряясь в носу.

– Я вижу здесь от силы пять шесть думающих людей, вы – ты , ты и ты, останьтесь, остальные марш в класс.

Я просто с детства умею делать такое задушевное выражение лица, что всем кажется – этот ребенок умен не по годам. Слегка упругое и одновременно расслабленное, оно как бы сообщает собеседнику, что его слушают и думают вместе с ним над проблемой, при этом понимая всё без слов. Да-да, – кивает мое расслабленное лицо, – да, все так, – упруго шевелятся щёки. Сколько начальников было обмануто таким образом, и не перечесть, правда, однако лишь в том, что рано или поздно наступает возмездие. Люди прозревают и сквозь кивающие лицевые мышцы всемерного одобрения и поддержки видят сверкающий в своей девственной чистоте мозговой вакуум, вольготно расположившийся в черепной коробке.

Славик помурыжил «думающих» еще какое-то время, но, как вы могли заметить, пионерию спасти нам не удалось. Но что с ней, с пионерией, когда я лишилась дорогого мне человека. Его. Володю, мальчика с кудрявой головой. Я очень хорошо помню, как моя детская душа не желала верить во все те вещи, что позже полились с экранов, из газет и бесед взрослых. Даже узнать, что Деда Мороза не существует, было не так ужасно, как узнать, что моего Ленина так никогда вообще и не было. Или может быть, все-таки был?

Одно я знаю точно: мой папа был, есть и будет именно таким, каким я его придумала в детстве и продолжаю любить сейчас. Что может быть лучше?