Золотые денёчки — Артикуляция

Выпуск №12

трогаешь снег прошловоскресный,
и как это странно, как чудно,
медовые антоновки,
каких никогда ещё не было,
сколько ни было этих лет,
и думал, может,
приблизилось Царство Небесное,
а вот тебе серый мокрый снежок,
бесцветный, как злая память о тебе,
и странно, будто этого и быть не может,
а вот пожалуйста, трогаешь,
будто посмертное бытиё,
и вокруг ходит серая чернота,
в мокрых тяжёлых лучах холодного солнца,
что светит тоже будто уже потом

холод за стенами, и дождь,
разлетелись шуршащие золотые денёчки;
если долго сидеть дома,
рисунки в книгах оживают,
за окошком дождь и в азбуке дождь,
суть бумажная шелестит страницами
и где-то в яблочном, яблонном духе сарая
мышь принюхивает на зиму особенно вкусный
старый переплётный корешок

ты вглядываешься
в череду шуршащих дней,
листьев тополиных,
а за окном всё темней, темней,
а ночью ты летишь на самолёте,
ты будто пилот, и огромный самолёт
куда-то летит над землёй,
нет, мы не рухнем,
хотя мы падаем,
всей землёю мы падаем куда-то вниз,
вместе со всеми надеждами,
со всем, что исчезло без следа,
мы падаем, но почему-то легче,
чуть-чуть легче на душе,
что там видно в окошко,
искры, искры в печи,
тлеет тихонечко
книга жизни твоей

кричи в небо голубое,
оно не слышит тебя,
всё молчит,
и ты замолчи,
на сломанной планете
играет радио,
топ, топ, топает малыш,
горит зелёный огонёк

разбилась тарелка,
как бьётся многое
от пристального взгляда,
плавают в пустоте
угол рта, осколок лба
и полглаза серого,
будто в невесомости
ты внутри образа,
и вокруг никого

и будто потерявшийся воздушный шар,
ты летишь, наполненный обрывками,
разными рваными кусочками души,
которые отталкиваются друг от друга,
и это создаёт подъёмную силу,
летишь вдоль мёртвых больших шаров-лун
на «Охотном ряду», среди серого мрамора,
в то время как раньше тут, помнишь,
целиком бессмысленно ненужный,
ты восторженно влачился среди жёлтых шаров,
тусклые новые года прошлого,
вдоль старой жёлтенькой мелкой плитки,
и на знаменитых двойных деревянных скамеечках,
где столько было разговоров и историй,
сидел, ожидая дальнейших чудес,
и вот ответ тебе, ночь, догорает бумага,
там были слова, которые всё меньше, меньше,
в темноте среди холодной травы
ты видишь далеко внизу как будто город,
искры летят в небеса, среди яблок и листьев,
за дорогу, к звёздам, будто счастливые мысли,
и этот город из тлеющей бумаги,
ты летишь на самолёте и видишь,
вот, внизу дорога, снуют машины-искры,
и там в одной искре двое,
он говорит, я не понимаю,
зачем всё это было,
если всё потеряло смысл,
это путешествие дилетантов,
которое кончилось ничем,
что осталось от меня, от нас,
а она ему, я не могу без тебя жить,
меня без тебя нет, я тебя люблю

мы стараемся,
мы пытаемся,
пытаемся молчать,
чтобы мир собрался в целое,
таким, каким мы знаем его,
со звонкими желудями,
что стучат по крышам из жести,
глядь, а крыши нет — сдали в скупку,
а дуб, дуб давно засох, распилен,
и сгорел в печке, у кого она есть,
и мы, два жёлудя, летим сквозь сухую листву,
или твой синий велик, синий как вода, как небо,
хрустит на углу Кирова сухими листьями тополей,
заворачивая за угол ефимовского дома,
да дом сгорел, и тополя, и пусто на углу,
я больше так не могу, говорю тебе,
не могу исчезать вместе со всем,
что есть на свете, милые друзья,
незнакомые мне люди,
смотрят с кладбищенских досок,
с фотографий прошлой жизни,
а вокруг бродят тени с чужими,
незнакомыми лицами,
а кто есть я, кто ты,
заберите меня отсюда,
милый дедушка, меня никто не видит,
и если я что-то говорю, все отворачиваются,
Константин Макарович,
на хрена мне всё это нужно,
нет, ты ещё потерпи,
ещё помолчи немного,
может быть у тебя миссия,
быть пустым воздушным шаром,
пузырь, соломинка и лапоть,
мы тащим какие-то дрова,
куда, не знаем,
не знаем, зачем

прекрасные капли летят за окном,
и в каждой вверх ногами пролетает целый мир,
умытый и приготовленный как в сказке,
неизвестно для кого,
потому что кому тут готовить,
только кому-то из сказки,
а ты думал, ты попал в сказку,
а так оно и есть

белое солнце сентября,
будто вызревшее яблоко апорта,
белое, будто бумага,
на которой так отчётливо явлено всё,
в неподвижности, хоть и ветер,
этот ветер страниц,
может быть сам ты читаешь эту книгу,
и кричишь себе на картинке,
вот, сделай так и так, скорее,
а тут только ветер прошелестит,
залетит оса или шершень,
доживающие последнюю осень свою,
на пиру из павших яблок
вспоминая неудачное лето,
неудачную свою судьбу,
цвинь, цвинь, кто-то поёт,
будут холода, будет снег,
но ещё не сейчас,
время, которого не существует,
пока ещё есть,
только ветер шелестит
ещё зелёными листьями,
заливается в замерших холодных травах
беззаботный кузнец-кобылка,
будто остановился мир-книга,
не зная, куда идти,
какую страницу открыть

благослови, Господи, землю,
а то пивной пробкой ржавеет она на дороге,
благослови мёд и молоко,
корову, что от старости не может ходить,
а только лежит на лугу,
что уже застроен писательскими дачами,
деревья, что спилили за Мичуринцем справа,
где мостят дорогу в лесу,
сгоревший ефимовский дом на углу ул. Кирова,
и сухие листья, что хрустят этими золотыми днями,
будто ломкие страницы бывших книг,
и кислый тополиный запах вечности земной,
крашеные суриком, или зелёным насыпные вагоны,
корабли, отплывающие каждый день на тот свет,
и нас, что будто жёлуди, падаем сквозь сухую листву,
и стучим по крышам жестяным,
гладкие жёлуди, ещё не рождённые люди,
будто пули эти жёлуди,
будто забытые насовсем слова

и самых простых слов,
на которых ты стоишь,
будто тебя носит в море,
и под ногами бездна,
сгущённая бездна тьмы,
и вот, этих слов лёгких,
ты ждёшь как воздуха,
и тебя несёт воздух,
ты видишь сны о земле

чёрно-серая и чернильная ночь,
тени стоят по углам, выпивают,
впереди спешат на электричку
отдельные чёрные брюки-тьма
и сияет в неба фонарях помойка
загадками сломанных вещей

а даже если я не пойду голосовать,
заявил N.N.,
вместо меня проголосуют Ангелы

выпьешь утром,
и валенок дня
обволочёт всю землю,
всю чугунную пустую башку

овит пеленами холода,
дитя осени, день сентябрьский,
зенденью семенди,
исчезающей тенью твоею,
и ночь зенденью дюменди,
этим серым, меж вами,
словесным сумраком,
в котором укрылось
всё сущее, почти всё,
и то что осталось,
мы с тобою перебираем,
что просыпается, будто песок,
сквозь пальцы, неразрушимое,
сквозь прозрачные, тёплые,
сквозь тончающие пальцы,
родные пальчики твои

не себя ты видишь в другом человеке,
заключаясь в него как в узы,
а отражение своё в нём,
того, кого ещё нет

,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,

в темноте в мокрой траве сада
сотворилась холодная жёлтая антоновка,
пастила и масло сентября,
переменчивого сонного солнышка
и тихопомешанной луны

эти дни, которых всё нет,
их больше и больше,
ты будешь этому рад,
потому что это твоё,
даже если этого нету,
посмотри, там небо сливается с морем,
разжимаешь пальцы, и что-то слетает с руки,
ты так далеко, на планете прекрасного мусора,
и битые бутылки всё реже, зелёненькие,
разливаются сколами в снегу,
так весело и хорошо,
всё поломано на свете,
столько ненужного сносится вбок,
под водой что-то светится,
как светится всё,
кроме того, что вы прячете,
бессмысленного, ненужного бытия во тьме,
в печальных огнях его нет, и в дрожащих окнах,
там, в углях под облаками, откуда видно только печаль,
тех кто не спит, кому невозможно уснуть,
а мы спим, и море шумит далеко вверху,
вода сточит углы,
всё станет таким круглым,
круглым и пустым,
и будет стучать друг об друга, клок, клок,
то, что уже было,
но тебя ещё не было,
и это дивно в очах наших,
что вот, всё было,
а тебя ещё не было никогда,
как приступить, как выступить этому,
издали кто-то кричит, зовёт тебя,
всё так ненужно пристально, и размыто,
и всё-таки вот, некоторые,
мало кто, всё-таки находят слова

я слышу родную речь,
нет, я ничего не слышу,
а только давящая на уши тишина,
крикнет электричка на Брянской дороге,
оглянешься, а ты посреди борщевиков,
и листья их, тоненькие, что твои блины,
помавают с окраин деревни,
с обочин дорог, и в воздухе,
этот сладкий, тонкий запах леденцов,
будто из нашего буфета,
знаете ли, что был у любой старушки,
впрочем, они были помоложе нас,
и ничего, никого не узнать,
лишь следы в ваших душах,
да, что-то такое было,
было в другие времена,
не старые, брат, и не добрые,
недобрые времена,
мы идём, мы спим в опустевшем мире,
в котором некому, нечем дышать,
а вот поди ж ты,
солнышко сияет,
и море волнуется, раз,
белые ночные дороги Крыма,
или белые ночи Петербурга,
и в каждом городе,
в каждой тихой,
ожесточённой,
или забвенной веси есть человек,
ты таращишься в темноту,
в которой не слышно, как кто-то плачет,
и на чёрном полотне августовской последней ночи
что-то будто вот начертается, явится,
и ты засыпаешь, потому что это тревожно и хорошо,
что всё осталось,
несмотря на то,
тени возлюбленные,
что нет больше ничего