— Ваши последние романы, «Корвус Коракс» и «Министерство справедливости», что называется, остро злободневны. Первый описывает альтернативную реальность, второй – ближайшее будущее, и при этом большинство их персонажей имеют легко узнаваемых прототипов из числа российских политиков и медиа персон. Что Вы могли бы ответить критикам, считающим, что настоящей литературе не должна быть свойственна публицистичность, что писатель призван парить над всеми схватками и с высоты этого полёта делать некие вневременные обобщения, а, условно говоря, «утром в газете – вечером в куплете» — это не литература.

— Критики, которые отказывают литературе в публицистичности и злободневности, просто забыли русскую классику: и Достоевский, и Толстой, и Тургенев, и Тургенев, и Некрасов – все не чурались злободневности, никто не запирался в башню из слоновой кости и объявлял, что будет писать для вечности. Другое дело, что актуальность должна маячить как бы фоном, не отвлекая от развития сюжета. Те из читателей, кто прошел мимо аллюзий, кого-то не узнал, не оценил ассоциаций, не должны страдать: если не заметили, что автор на что-то намекнул, — ну и ладно, это не главное. А кто заметил и проникся – тому бонус: попадание «на одну волну» с автором… Кто тут главный пострадавший, так это будущий комментатор. Лет через сто, готовя академическое издание, он будет вынужден перелопатить массу источников.  И пускай – у него работа такая, комментаторская, пусть ищет.

 — Верно ли я понимаю, что в новом романе справедливость    присутствует как, не побоюсь сказать, одна из основ мироздания, результат действия всемирного закона, в соответствии с которым каждый в итоге получает по заслугам. Проблема заключается лишь в том, что это устройство не работает само по себе, его нужно завести. То есть отстаивать справедливость приходится, её торжество требует усилий, но тому, кто её отстаивает, помогает сама природа?

— Справедливость разлита в воздухе, условно говоря. Но чтобы она перестала быть хаотичной и стала «направленной», и нужны такие люди, как мой герой. Они – такие трансляторы. Они появляются на планете именно тогда, когда весы сдвигаются в сторону несправедливости. Без Романа Ильича перекосов не исправить. Я не уверен, что Великая Вселенская Справедливость разумна. Разумна ли природа? Если мы оставляем за скобками гипотезу Бога, то, скорее всего, нет. Стругацкие в повести «За миллиард лет до конца света» придумали Гомеостатическое Мироздание. Это не высший разум, а амеба, которая реагирует на раздражители из будущего. И потому инстинктивно работает на опережение. Именно поэтому с Великой Вселенской Справедливостью нельзя договориться. Мы ведь не можем попросить у гравитации, чтобы ускорение свободного падения для очень уважаемых людей поменяла свои параметры, верно?

— Чем отличается, если отличается, справедливое воздаяние за зло и преступления от мести? Не мстительны ли герои Вашего романа?

В романе «Министерство справедливости» команда суперменов восстанавливает гармонию и справедливость, карая коррумпированных чиновников, продажных судей и пропагандистов и других «героев нашего времени». Произведение можно трактовать двояко: либо как оптимистичный прогноз на будущее, либо, наоборот, как крик отчаяния. Связывать успех в деле борьбы за справедливость с действием сверхъестественных и фантастических сил – отдельная и длинная литературная традиция (самый известный и яркий пример — «Мастер и Маргарита»). Традиция эта подтверждает, как мало места занимает справедливость в реальной жизни и насколько невелики шансы рядовых людей в противостоянии с теми, кто олицетворяет силы зла. «Министерство справедливости» полностью встраивается в такую традицию, и поэтому может быть прочитан как декларация бессилия. Или сверхъестественный дар главного героя – это метафора? Какая из двух интерпретаций Вам, как автору, ближе?

— Совершенно понятно, зачем в романе была придумана хитрая схема с Великой Вселенской Справедливостью. Мне хотелось убрать очевидное этическое противоречие: убивающий убийц – даже по приговору земного суда – тоже убийца. А тут и приговора даже не было, поскольку очень часто суд бессилен (если он честный). Иными словами, не будь в книге фантастики, Роман Ильич и его команда рисковали превратиться в эдаких «Петрова и Баширова», только «правильных». Именно поэтому я и ввел в повествование некую Бесспорную Инстанцию, которая всегда четко взвешивает вину, а люди являются только проводниками. Тем самым с главных героев снимается значительная часть вины за содеянное (хотя, думаю, не все сто процентов). Именно поэтому в одном из эпизодов я описываю возникающий зазор между вердиктом Высшей Инстанции и пожеланиями людей… Да, роман – фантастический, и в реальности «рецепты» Романа Ильича и команды не годятся. Но метафора все же привязана к действительности. Все мы знаем, что в реальной жизнь зло чаще всего берет верх над добром, но разве это повод для того, чтобы отказаться от хэппи-эндов? В идеале именно добро должно победить зло, жизнь – одержать верх над смертью, пусть и (говоря словами Хармса) «неизвестным для нас способом». Искусство влияет на реальность. Пускай подспудно, опосредованно, небыстро, но влияет. Кощей Бессмертный, побежденный на страницах сказок, лишается части своей волшебной силы и в реальном мире. Люди приучаются к мысли, что не такой уж он бессмертный. И это воодушевляет на борьбу с ним.

— Тему «Справедливость в России» хорошо иллюстрирует фрагмент рассказа «Вера» Евгении Некрасовой: «В 1989 году Верин внук узнал, что дед так и не доехал до Беломорканала – умер по дороге от ран, полученных во время пыток. «А хотите, я дам вам адрес человека, который его допрашивал? – вдруг спросила женщина-архивист, по-птичьи выгнув свою тонкую шею. – Он до сих пор жив, ему восемьдесят лет, он получает государственную пенсию с надбавкой». Юра, дедов тёзка, замотал головой и сбежал из архива». Как Вы полагаете, такое положение вещей, какое описано в этом эпизоде, может быть когда-нибудь преодолено? И если да, то за счёт чего?

— Я не верю в воздаяние после смерти и считаю, что всякий негодяй должен получить по заслугам при жизни – сколько бы лет ни прошло с момента проявления его негодяйства. Речь идет не о какой-то педагогике: мол, одного накажут, а сотня задумается, выгодно ли быть сволочью при таком раскладе. Весы справедливости должны прийти в равновесие в любом случае – публично это или нет (как в моем романе). Я уверен, что зло – нематериальная, но от этого не менее опасная субстанция. Если не уменьшать его количество, оно захлестнет мир. Можете называть это метафизикой: мне простительно, я литератор, а не ученый.

— В романе смена существующего политического режима происходит путём революции. Если революция произойдёт и в реальности, насколько велик может быть её преобразующий потенциал? Вопрос возникает в связи с тем, что ни революция 1917-го, ни революция 1991-го не избавили страну от самодержавной по сути власти.

— Выражение «Славная революция» я позаимствовал из английской истории – просто для того, чтобы как-то называть происшедший за рамками моего романа транзит власти. В реальности, увы, мои персонажи едва ли отдадут власть легко, но поскольку я не политолог, а беллетрист, я имел право не описывать сам процесс. Он свершился, а дальше начинается сюжет. Впрочем, я совсем не исключаю «мирной революции». 20 августа я был в толпе перед «Белым домом», а уже день спустя ГКЧП слился. Советская система прогнила настолько, что никто не захотел ее защищать. Подозреваю, что нечто подобное может случиться во второй раз. Все антигерои книги не стали драться именно потому, что у них у всех были запасные аэродромы. Им было куда бежать и было что уносить в клюве. Фанатиков, ратующих за идею, среди них нет. Тем более, что и идеи у них нет… Ну а то, что будет после революции, никаким расчетам не поддается. Просто я надеюсь, что второй раз удастся не наступить на те же грабли. 

— И «Корвус Коракс», и «Министерство справедливости» — произведения очень смелые. Не пришлось ли Вам испытывать в связи с этим цензурное давление?

— Писатель в современной России – эдакий Неуловимый Джо. Он не интересен власти: ни как сторонник, ни как противник. Я знаю некоторых литераторов, которые рады были бы «изгибаться вместе с генеральной линией», но в нынешней системе координат худлит – даже самый провластный – стоит очень дешево. Власть платит популярным блогерам, лицедеям со знакомыми физиономиями, пронырливым журналистам, а писателям – нет… С другой стороны, если ты в своих романах и повестях дерзок и непочтителен, и, говоря словами Булгакова, «заносишься в гибельные выси», власти все равно на тебя плевать. «Гибельные выси» находятся в других местах. Маленькие тиражи и невысокая популярность литературы вообще – главная причина равнодушия властей. Так что я ничуть не обольщаюсь по поводу собственной смелости. Другое дело, я надеюсь, что художественную литературу слишком рано списали со счетов. Кое-что она может – даже в наш век визуальной культуры и падения интереса к слову. Когда у романа «Министерство справедливости» будет не пять тысяч читателей, а, условно говоря, пятьсот тысяч, что-то сдвинется. Хотя про это я уже рассказывал… В общем, остался пустяк: уговорить еще 495000 человек прочесть мой роман.  

— Влияет ли сегодня литература на общественное мнение? Насколько значима гражданская позиция писателя?

— Я уже частично ответил на этот вопрос. Пока особенно не влияет, но я полон надежд. Гражданская позиция писателя важна – но прежде всего для самого писателя. Пока. А там посмотрим. Мир меняется, и очень быстро. Даже ковбоя Неуловимого Джо когда-то могут начать ловить. И все вокруг сразу же его заметят.