Выпуск №13

Интервью с Еленой Сафроновой

Вопросы задавала Анна Голубкова

 

– Здравствуйте, Елена. Спасибо, что согласились ответить на вопросы. Вся эта серия интервью призвана как можно более полно представить женщин-литераторов, которые занимаются еще и литературно-организационной деятельностью. Вы уже подробно рассказывали о себе в интервью «Литературный оппозиционер», опубликованном на сайте «Медиарязани» 20.06.2012. Можете ли сейчас к нему что-то добавить, все-таки 8 лет прошло?

 

Е.С.: Здравствуйте, Анна. Вам, в свою очередь, спасибо, что предложили интервью. Мне гораздо чаще приходится задавать вопросы другим, чем отвечать самой – а ведь приятна взаимность!.. Отчасти, видимо, потому вы ссылаетесь на интервью 2012 года «Литературный оппозиционер». Оно не только достаточно старое и взято по уже основательно забытому поводу – выходу коллективного романа «Шестнадцать карт». У этого интервью отчетливый «рязанский акцент»: и то, что меня называют «литературным оппозиционером» (не пугайтесь, это всего лишь значит, что я не уважаю местных «классиков»), и то, что приходится объяснять интервьюеру, кто такой Роман Сенчин… Мне более значимым представляется интервью «Критик, отличающийся художественным неповиновением», опубликованное в журнале «Дети Ра» в 2014 году, по следам выхода двух моих книг литературно-критических и публицистических статей. Вот его стоит добавить.

Далее, в 2015 году – Году литературы – и после него у меня брала несколько интервью журналист «Областной рязанской газеты» Лариса Комракова. Одно было портретного свойства, журналист делала такой проект к Году литературы – литераторы города рассказывали о себе. Второе, «Акунин пера», было посвящено выходу сборника «Весь мир театр? Весь мир-литература! Б. Акунин глазами заинтересованных читателей». Эта книга литературоведческих и критических статей вышла в Москве в 2016 году по инициативе и усилиями Аллы Георгиевны Головачевой, одного из ведущих акуниноведов современности. Моя статья «Эрасто-сан» об Эрасте Фандорине как о единственном положительно прекрасном герое текущей русской литературы включена в сборник, что очень ценно для меня, спасибо Алле Георгиевне.

Свое скромное участие в изучении «фандорианы» тоже хотела бы отметить. Мне, грешным делом, нравится моя работа «Окно из запертой комнаты. К вопросу о круге первоисточников сборника новелл Бориса Акунина «Нефритовые чётки» («Бельские просторы», № 8 – 2018 год). В ней я аргументированно предполагаю, что у рассказа «Table-Talk 1882 года» из сборника Акунина «Нефритовые чётки» есть другой «крестный отец», помимо заявленного писателем Эдгара По, и конкретный прототип – новелла Картера Диксона «Дом в гоблинском лесу».

Моя личная «фандориана» – важная часть работы, призванной вернуть так называемую развлекательную или массовую литературу в литературный оборот, показать, что о ней можно и нужно говорить профессионально и компетентно. Я написала уйму рецензий на книги условно-массовых жанров – детективы, триллеры, фантастику и мистику, даже было два любовно-приключенческих романа – и несколько статей, рассматривающих предмет в комплексе и с разных точек зрения. Совсем недавно прошел круглый стол «В поисках утраченного жанра. Проблемы современной жанровой литературы», совместно организованный порталом «Ревизор.ru» и журналом «Сибирские огни». Вы, Анна, принимали в работе круглого стола активное участие, за что примите решпект. Считаю, мы все, участники дискуссии, сделали большое дело – всерьёз поговорили о несерьёзных якобы вещах. Показали обществу некий вектор.

И, конечно, обязательно надо добавить к «самопрезентации» премию «Антоновка 40+», полученную мною летом 2020 года в критической номинации. В этой премии мне нравится все – и то, что она учреждена специально для лиц старше сорока, самой социально незащищенной категории населения, и то, что я не училась в Литинституте, а его выпускники удостоили меня премии имени своего любимого преподавателя, и то, что была высоко оценена критическая в целом рецензия на роман «Финист – ясный сокол».

 

– Вы выросли в Рязани и там же начали заниматься литературой. Насколько сложным было общение с местными литераторами на этом начальном этапе? (Например, я в свое время в Твери даже и не пыталась этого делать).

 

Е.С.: Анна, значит, вы оказались разумнее меня. Я пыталась… Но должна чуть-чуть уточнить вопрос. Приезд нашей семьи в Рязань, в совершенно чужой незнакомый город, в силу маминого распределения я вижу второй трагедией рода, если можно так выразиться, не будучи «графьями». Второй после репрессирования прадеда в 1939 году. Из-за этого бабушке с дедушкой пришлось уехать из Москвы. А потом о прадеде шестьдесят с гаком лет не было ни слуху ни духу, и справку о том, как он дни свои закончил, когда был расстрелян и когда реабилитирован, я получила в 2004 году. Бабушка года не дожила до нее…

Как можно сравнивать репрессии с распределением? Для меня как человека, получившего историческое образование, слово «ментальность» – не пустой звук. Я росла не в Рязани. Я росла в семье, где было много книг, где знание считалось высочайшей ценностью, где прививались моральные установки, где не звучало и не могло звучать бранных слов… Взрослые члены семьи не «обрязанились» полностью, но как-то сжились. А я уже в школе поняла, насколько отличаются «домашние» установки от общественных. За наивность и «благовоспитанность» одноклассники называли меня «шланг гофрированный», и это еще самый мягкий эпитет, потому что хотя бы цензурный – а педагоги придирались как могли, потому что к кому еще выказывать «принципиальность», не к детям же городской элиты?.. Для меня священно правило: «Не давши слово, крепись, а давши – держись». А в Рязани пообещать то, чего и не собираешься делать, одна из моральных норм. И есть еще много особенностей рязанской ментальности, которые бросаются в глаза сторонним людям, а для «своих» естественны и легки, как дыхание. Выросши и ставши журналистом, я суммировала их в статье «У рязанских собственная гордость», которая была выложена на одном из рязанских форумов. Она, конечно, вызвала хайп и холивар. У меня завелся персональный хейтер, который более чем за 10 лет до появления «новой критики» использовал все их блистательные приемы – завел несколько ников, чтобы под каждым из них меня «поливать», указывал на мой алкоголизм и сумасшествие… Самое главное, что в быту он столь же неуважительно отзывался о Рязани, в отличие от меня, родном городе, а тут вдруг оказался патриотом. Вот эти двойные стандарты – еще одна особенность «гениев места». Ну вот, а пожилой, очень авторитетный в Рязани журналист, Царствие ему небесное, родом из Крыма, сказал, что согласен с моим материалом и не понимает, что в нем заслуживает такой «тяжелой артиллерии». Примерно о том писал самый знаменитый уроженец Рязанщины, не слишком любивший свою малую родину: «Большое видится на расстоянье…»

Так вот, на этом фоне я тянулась к литературным кругам, думая, что уж у творческих-то людей должно быть все иначе. Время и практика показали, что да, иначе – пожалуй, еще хуже.

Несколько картинок, чтобы веселее было читать. Образец творчества активного участника рязанской поэтической школы, о существовании которой знают творческие круги в Рязани, но вряд ли осведомлен кто-то за ее пределами.

 

Наш язык полон Божеских Сил
И стараньям врагов не заглушен,
И идут впереди средь небесных светил,
Два великих – Есенин и Пушкин!

 

Стихотворение, воспевающее русский язык, написано с грубыми школярскими ошибками и опубликовано без элементарной корректуры. По-моему, это стыдно; по мнению рязанского литпроцесса, нормально. Это вам не полемика Мандельштам vs Асадов!.. Кстати, такие поэты, как Мандельштам, Бродский, Коган и иже с ними вообще не считаются авторитетами в Рязани – из-за их фамилий, то есть национальности. Есенина убили евреи, объяснял автор эпохальных строк про русский язык. Они по определению грешны перед русской литературой. Исключение он делал для Пастернака: «Вот этого еврея я люблю!..»

Творчество представителей «нетитульных» национальностей рязанцам знать совсем не обязательно. Минувшей весной в пору самоизоляции по сетям летало «Не выходи из комнаты…» Я сделала репост. Именно рязанский автор меня спросил, чьи это стихи. Секретарь местного отделения Союза писателей России, по образованию – учитель русского-литературы, в прямом радийном эфире три (!) раза подряд назвала «Героя нашего времени» интеллектуальной прозой. Два раза я стерпела, на третий – прямо в микрофон объяснила разницу. Тот эфир собрал необычно много прослушиваний для культурной передачи, но кого, вы думаете, больше не звали на рязанское радио?..

А вот так выглядит рязанская «интеллектуальная поэзия»:

 

Михаилу Лермонтову
Взыскующий мятежный дух
Пронзает вечные пределы,
И ловит звёздных ветров слух
Собрата младшего напевы
О светлых далях и мечте,
Обманчивых улыбках счастья
И о потерях в суете
Себя в других и без причастья.

 

Устойчивое ощущение при этом построении фразы, что «собрат младший» – это Лермонтов автору строк. Автор, кстати, детей учит писать стихи. Литература в надёжных руках!..

И персонально для вас как для знатока детской литературы приведу пример рязанской детской поэзии. Недавно вышла книжка «Сыщик Добрынин. Необычайные приключения капитана уголовного розыска. Стихи для детей 4+». Книга издана при содействии Совета ветеранов Московского уголовного розыска, но сделана она рязанской командой: рязанский стихотворец писал, рязанский профессор «литературно редактировала», рязанский дизайнер верстал. Это современное продолжение «Дяди Стёпы», и апелляции к михалковскому герою подчеркиваются уже при первом представлении:

 

Сыщик Добрынин –
Неброского роста.
К людям на помощь
Приходит он просто:

В синей фуражке
С большим козырьком
И с золотым
Полицейским значком.

 

Тут, как видим, еще и Маршаком повевает… Но самый цимес дальше, на странице 22:

 

Чудесное спасение

Мальчик, играя, в колодец упал.
Сыщик Добрынин в то время не спал:
Мимо колодца на службу спешил;
Увидел, что рядом народ мельтешил!

 

Бессмертные «садистские стишки», наше общее детство!.. Да, идея хорошая, воспитательная, и мысли проведены правильные, и книга очень своевременная, как еще великий Ленин говорил – но советские поэты умели писать конъюнктуру на высоком художественном уровне, а сегодня этим искусством немногие владеют…

Так что, возвращаясь к началу вопроса о взаимодействии с местной «богемой»: я признательна журналисту Светлане Пимановой за интервью с «литературным оппозиционером», а Ларисе Комраковой – особенно: о премии «Антоновка 40+» написала она первая и единственная. Много позже еще один портал только с моей подачи упомянул об этом событии. А вообще постарались не заметить…

Вот когда я начну все подобное воспринимать не просто спокойно или смиренно, а естественно, точно зиму или уличную пробку, я пойму, что переехала в Рязань окончательно. А пока – ощущаю себя чужаком. Впрочем, это я уже перехожу к ответу на вторую часть вашего вопроса.

 

– Насколько переменилось отношение к Вам после того, как Вы стали публиковаться в толстых журналах и получили более широкую известность?

 

Е.С.: Кое-что я уже рассказала. Давайте еще буквально несколько фактов приведу, а вы сами решите. Никаких приглашений к взаимодействию с рязанскими культурными органами – библиотеками и пр. – как к писателю или критику мне не поступает все те годы, что я критик. По пальцам можно перечесть случаи, когда я выступала перед читателями или еще какими-то аудиториями. Меня уверяют, что библиотеки не приглашают выступать никого, все надо «пробивать» самим – но говорят это почему-то те же лица, кто выходами к публике не обделен. Другой вариант этого же «контраргумента» – сообщения о литературных мероприятиях находятся в открытом доступе, не жди приглашения, просто приди, делов-то!.. Ну, во-первых, воспитанные люди не приходят без приглашения. А во-вторых, о том, чтобы выступить, все-таки надо договариваться, мероприятия формата «свободного микрофона» в Рязани крайне редки. Их в основном проводят «неофициальные» литературные круги – счастье, что таковые есть.

Когда я еще работала в рязанской прессе, то неоднократно получала предложения писать о деятельности тех или иных Настоящих Писателей. Писала. Начинала «книжные» рубрики в рязанских газетах. Литкруги ими были недовольны – не тех освещала, не корифеев. Один раз в газете меня попросили разбирать стихи «попонятнее» – видимо, типа тех, что о русском языке. Но на их разбор мне познаний не хватит… Газеты к книжным рубрикам относились легко, если не свысока. Гонорары выписывали самые унизительные, да и те норовили срезать – а не будет книжной рубрики, то и без нее проживем. Рецензирование ни рязанским авторам, ни рязанским издателям по гамбургскому счету не нужно – как его встроить в бизнес, когда писатель покупает комплекс издательских услуг, забирает тираж и сам распространяет как может?.. Участие в фестивалях, круглых столах, составление сборников, обращение за моим мнением – все это только вне Рязани. Здесь меня как будто нет. И не только меня. Как будто нет всех тех, кто выпускает книги не за свой счет. Например, плеяды фантастов. В прошлом году нам с единомышленниками удалось организовать, хоть и не без приключений, первый в местный культурной истории вечер «Рязанская игра престолов: короли и летописцы», посвященный знакомству города с авторами фантастического цеха. А что после него изменилось? Да ничего. Как на фантастов не обращали внимания, так и не обращают…

Рязань знаменита не только тем, что отсюда Есенин уехал покорять столицы, но и тем, что здесь Солженицына исключили из СП СССР никому не известные местные авторы. Это было в 1969 году. Вот с тех пор, у меня такое ощущение, Рязань предлагает писателю выбор – либо быть уважаемым у родных осин, либо востребованным в большом мире. Совместить не получится. Так что как «хорошая рязанская поэтесса» я была по месту прописки всем куда симпатичнее, чем как литературный критик.

Уж я не говорю о странных совпадениях, когда странное «стечение обстоятельств» конкретно мешало. Например, на второй форум молодых писателей России в 2002 году я прошла в числе пяти человек от Рязани. Приглашение со списком фамилий переслали в Минкультуры области. Меня загадочным образом «не нашли», чтобы предупредить, а «нашли» двоих профи – выпускника Литинститута и выпускника ВЛК при Литинституте. Я поехала на форум как журналист и рассказала организаторам о том, как «передаются» приглашения. Оказалось, так поступили не в одном городе, и с тех пор Фонд СЭИП стал рассылать именные приглашения по адресам участников, а они уже должны были сами заверять их в Минкультах и просить средства на билеты. Дорогу мне никогда не оплачивали.

Ну и еще забавно то, что региональное отделение Союза российских писателей, где я состою 18 лет, как будто менее всего хочет, чтобы у меня выходили книги и были какие-то публикации. Первая книга критических статей, «Все жанры, кроме скучного», могла бы выйти в Рязани, но на распределении грантов на издание секретарь активно выступал против предоставления мне стипендии на ее издание – ратовал за одного краеведа. Книга вышла в Москве и получила затем премию «Венец», а Рязань доказала свое отношение к литературной критике. В «активе» моей деятельности в этой писательской организации за 18 лет – целых две поездки по области в рамках проекта «Культпоход длиною в год» в 2014 году и целая одна книга. О ней речь впереди. В ответ на мои предложения способствовать моей творческой реализации в Рязани секретарь РРО СРП не раз письменно предлагал обращаться непосредственно в областное Минкультуры. В конце 2020 года я этому совету последовала, написала в региональный Минкульт письмо с приложением творческой автобиографии, заверенной вице-президентом Русского ПЕН-центра Борисом Евсеевым (там-то у меня литературная биография нормально складывается). Посмотрим, будет ли эффект.

 

– Насколько поняла из интервью, Вы учились заочно в РГГУ на факультете архивного дела и параллельно работали в рязанском архиве. Расскажите поподробнее о том материале, с которым Вам пришлось иметь дело. Отразился ли этот опыт в Вашем творчестве? Что дала Вам учеба? Помогли ли Вам впоследствии специфически исторические методики работы с текстами?

 

Е.С.: Именно так. Поступала, конечно, на дневной, но прошла по баллам лишь на заочный. В те годы, конец 1980-х – начало 1990-х, в журналах прошла серия публикаций о том, что абитуриентов из провинциальных городов «валят» при поступлении в московские вузы, портя им вступительные сочинения – добавляя туда ошибок. Я почти уверена, что со мной произошло нечто подобное. Ибо в сочинении, которое мне показали после экзамена, заметила «неродные» запятые. А тема сочинения была сообразна моей сегодняшней литературно-критической работе – что-то о героях русской литературы из разных эпох. Начинала с Чацкого, а приходила к обывателям Зощенко. На написании сочинения присутствовали контролеры от института – следили за тем, чтобы студенты не списывали, не выходили в туалет со своими листками и т.п. Я отпросилась туда же, а вернувшись, застала одну контролершу у себя за столом – она листала мое сочинение и сказала: «Хорошо написала!» Ну, считайте, что хвастаюсь. Тем более, что это никак не помогло при поступлении…

Большую часть времени работы в архиве я называлась архивистом 1-й категории, работала в столе справок, а затем – в отделе публикации и использования документов. По сути, тот же стол справок, но задания были посложнее – о раскулачивании семей, например, или ответы на запросы о дореволюционных событиях, по старинным документам. Научной работы фактически не вела, была чистым практиком. Да и вообще в Рязанском госархиве существовала установка на то, чтобы архивисты не сами осуществляли научные изыскания, а обеспечивали информацией сторонних исследователей. Писала диссертацию по источниковедению. Но она явственно не была нужна архиву. Не была она нужна и мне, коль скоро я ее не закончила. Поэтому говорить о применении специфических методов работы с текстами в моей тогдашней деятельности, которые могли бы «перейти» в профессию литературного критика, можно лишь опосредованно.

Но все же кое-что из архивного опыта отразилось в литературных текстах. Летом 2020 года я написала статью «“Зулейха” равно “Асан” 2.0», которая вышла на «Текстуре». Ее смысл в том, что я пытаюсь проанализировать массовую «ненависть» к роману Яхиной и вижу ее корни в неприятии большинством населения темы раскулачивания, как и других «темных» эпох советского прошлого. Сейчас едва ли не модно говорить, что раскулачивание не было таким страшным, как о нем пишут всякие не знающие жизни очернители. Вот я и рассказываю о том, что раскулачивание было, и о том, каким оно было, опираясь на свой почти пятилетний опыт листания документов, где из так называемых «твердозаданцев» упорно и последовательно делали «кулаков» – ибо твердое задание было таких объемов, чтобы его нереально было выполнить. И документы о ссылке в Сибирь мне попадались: «Выдать такому-то топор, лопату, самовар, стенные часы и гармонью». С этим «багажом» бывший владелец крепкого хозяйства отправлялся куда-то за Уральский хребет – строить новую жизнь с гармоньей… Без иронии, это с ним еще снисходительно обошлись.

А еще помнятся в материалах Рязанского губернского правления протоколы допросов скопцов. То есть разного рода сектанты не только в дилогии Мельникова-Печерского существовали – тот ведь и сам следователем был и составлял протоколы вроде тех, что мне попались. Предвосхищая возможный вопрос: нет, исторического романа об этом я не написала. Не написала даже рассказа. Я люблю историческую прозу, но сама ее писать не осмеливаюсь. Думаю, сказалось историко-архивное образование, пиетет перед историей как наукой, а не полем для проявления фантазий. И исторической публицистики вроде того, что Стоунхендж построили древние славяне, не сочиняю. Такие труды в основном пишут люди, от исторического образования далекие, но точно знающие, как там что было на самом деле (приходилось видеть блог с таким гордым заголовком).

 

– Вы начинали со стихов, пишете прозу, но больше всего у Вас, конечно же, критических статей. Это, в общем-то, не удивительно, так как именно критика наиболее востребована абсолютно всеми ресурсами. Но Вам самой какой именно вид творческой деятельности ближе всего? Чем больше всего нравится заниматься?

 

Е.С.: Собственно, ответ на ваш вопрос кроется уже в его формулировке. Вы упомянули, что критика сейчас востребована многими ресурсами. Мне нравится заниматься тем, что востребовано. Меня достаточно утомила рязанская невостребованность, чтобы развивать ее, выводить на более высокий уровень. Так что сейчас мне ближе всего критика и публицистика. Иногда напоминает о себе проза – «просятся наружу» рассказы. Рассказы, сами знаете, сейчас что-то вроде чемодана без ручки – и опубликовать-то нелегко, не говоря уж о том, чтобы издать. Можно, конечно, за свой счет, но, во-первых, это несолидно, во-вторых, у меня денег недостаточно на такие прихоти. То есть прозу писать нравится (сам процесс, как в анекдоте), но я не акцентируюсь на ней. Романов написано два, на новую «крупную форму» не замахиваюсь, хотя она и лучший спрос находит. Но это тоже лотерея… И я новой темы для себя не вижу. Надеюсь, пока.  

 

– В упомянутом выше интервью Вы говорите о том, что на Вас сильно повлияла английская литература. Не могли бы Вы рассказать об этом поподробнее? Какие именно писатели нравились Вам больше всего? Когда Вы их начали читать? Как относитесь к ним сейчас?

 

Е.С.: Читать вообще я начала рано – года в четыре с хвостиком, наверное. Запомнилось, что сразу начала читать про себя. Меня родные заставляли читать вслух – было, наверное, такое требование воспитательное. Мне это не нравилось, мне было приятнее глазами по строчкам бегать (до сих пор так и осталось). И да, в том нежном возрасте со мной уже была английская литература – побасенки в переводе Самуила Маршака. «Робин Бобин Барабек» и так далее. Изданные в маленькой тонкой книжечке с яркими рисунками, на которых были изображены дяди в юбках. Все логично, ведь дядя в юбке говорил: «Я семь недель ловил форель, не мог ее поймать я. Я весь промок, я весь продрог и все порвал я платье!» У меня платьице, и у него платье!.. Вот так я впервые познакомилась с шотландцами…

В отрочестве моим любимым писателем был Вальтер Скотт. Я все его собрание сочинений освоила. Причем с предисловиями и послесловиями, из которых узнала, что основатель жанра исторического романа допускал различные анахронизмы и фантазии ради привлекательности изложения. Почти весь круг приключенческой классики создан англоязычными авторами – это Роберт Льюис Стивенсон, Томас Майн Рид, Артур Конан Дойл. Это они сформировали мое почтительное отношение к «развлекательной» литературе – как к часу радости для читателя. Цитатой из этого стихотворения Конан Дойла я назвала свою статью «Час радости, или Рай словесный», вышедшую в «Литературной учебе». И, конечно, надо упомянуть еще Чарльза Диккенса. Это он показал мне «английский юмор», когда смешной эффект не в самой ситуации, а в том, как о ней рассказано. А человек, пишущий малую прозу, не может не опираться на рассказы О’Генри, Роберта Шекли, Сомерсета Моэма, сказки Оскара Уайльда…

 

– Ваши критические интересы очень разнообразны. Вы пишете и о популярной литературе, и о достаточно сложных для понимания произведениях. Для Вас принципиально рассматривать литературу как целостное явление? Или же все-таки есть здесь какие-то приоритеты? Можете ли Вы назвать имена авторов, за которыми следите постоянно?

 

Е.С.: Для меня литература – это люди, множество имён. Уж не знаю, можно ли такой подход воспринимать как «целостность», или, наоборот, это крайняя субъективированность, индивидуализация. Статей в целом о литпроцессе у меня не так и много – куда больше рецензий, то есть текстов индивидуальной направленности, или отдельных статей о творчестве тех или иных авторов, тоже «адресных».

Довольно много авторов, о которых я писала неоднократно. Часто это не столько мой выбор, сколько стечение обстоятельств – или издания предлагают книгу писателя, которого я уже рецензировала, или сами авторы просят «продолжить разговор» об их следующей книге. В этом есть практический смысл: если ты уже ранее писал о каком-то литераторе, ты уже больше знаешь о нем, о его творчестве, не должен изучать «с нуля», можешь проследить тенденции, динамику его роста или, увы, наоборот (бывает и такое, как, например, получилось с Евгенией Некрасовой, когда меня очень подкупила «Калечина-Малечина» и разочаровал «Сестромам»). Из тех, кого я выбираю сама – это прежде всего Борис Акунин. И о Бахыте Кенжееве я несколько раз писала – сначала статьи о его книге «Крепостной остывающих мест» и сборнике его креатуры Ремонта Приборова «Гражданская лирика и другие сочинения», а потом большой материал «Творение и со-творение» для «Вопросов литературы».

 

– Не могли бы Вы рассказать о Вашей прозе – какие именно направления Вам интересны, какая эстетика ближе всего? Какие публикации Вы считаете для себя самыми важными? В какую сторону хотели бы развиваться? Или же все это исключительно дело вдохновения?

 

Е.С.: Это магический реализм, если не громко так о себе говорить. Я понимаю, где я и где Габриэль Гарсиа Маркес. Но все же из тех рассказов, что я написала за свою жизнь, львиная доля относится к направлению мистическому. На сугубо научную фантастику не претендую – образование не то. А реалистической прозы с 1990-х годов, с начала «взрослого» творчества, оказалось написано всего тринадцать текстов. Они составили книгу «Портвейн меланхоличной художницы» – единственную, изданную на грант Союза российских писателей. Я не «регламентирую» вдохновение, не заставляю себя писать о том или о сем – оно не спрашивает, ни когда приходит, ни с чем. Но все же обычно приносит с собой сюжеты ирреальные. И я считаю, что писатель по гамбургскому счету начинается тогда, когда он способен не просто «задокументировать» реальность, но и придумать ее. Насколько лично мне это удается, наверное, надо не у автора спрашивать…

 

– Вы принимаете участие во многих литературных проектах – и как редактор, и как преподаватель, и как составитель сборников. Насколько важна для Вас литературно-организационная работа? Как Вы считаете, кому проще заниматься такой деятельностью – мужчинам или женщинам?

 

Е.С.: Она для меня значима. Как и собственно письмо. Литературно-организаторская работа – другая сторона творческой деятельности, которая всеми своими сторонами должна – на мой взгляд – спасать от «сна разума, который рождает чудовищ». Какому полу проще – честно говоря, не задумывалась, не привыкла как-то смотреть на мир через гендерную проблему. Мне представляется, что значение имеет не столько пол, сколько имя – статус, включенность в литературный процесс, встроенность в литературные круги и прочие факторы, которые в равной степени могут «принадлежать» как мужчинам, так и женщинам. Скажем, принято считать, что российский мир – «мужской» по своим основам. Но в то же время ведущее отечественное издательство, формирующее текущий пласт так называемой «большой литературы» – редакция Елены Шубиной. И?..

 

– Как Вы относитесь к набирающему популярность женскому движению, в том числе в литературе? Считаете ли Вы, что тут существует изначальная дискриминация? Если да, то как можно достигнуть в этой сфере гендерного равенства?

 

Е.С.: Надеюсь, никого не обижу, если скажу, что никак не отношусь? Повторюсь, гендерная оптика – не мое мировоззрение. Хотя то, что дискриминация существует, отрицать нельзя, и я видела, какие уродливые и убогие формы она умеет принимать. Вернемся опять ненадолго в Рязань. Мало кому известный даже в этом городе поэт, пишущий под псевдонимом Магомед Али, в 1990-е годы говорил, что учится в Литинституте заочно на семинаре Владимира Цыбина. Контрольные работы друзья за него писали, так что, наверное, и вправду учился, хотя бы числился. В благодарность Магомед Али оценивал стихи исключительно как «женские» и «мужские». Якобы в Литинституте ему говорили, что официально признаны термины «женские стихи» и «женская проза» в отношении «слюнявых, слащавых» произведений. Слащавость он находил у кого угодно, только не в своих строках: «И чистого много и близко, и травка, что в солнышках вся, и бабочки, белые слишком…» Думаю, что это крайняя форма «мужской гендерной оптики», а точнее – мужской гендерный шовинизм. Для чистоты эксперимента я у многих литинститутовцев спрашивала, есть ли такая учебная установка. Все отвечали: бред. То есть на семинарах или в лекциях так точно не преподавали. Но мало ли, может, Магомед Али общался с еще большим «маскулинным идеологом», нежели сам… Или так понимал услышанное… Потом, не обязательно говорить: оскорбительные для прекрасного пола гендерно-ориентированные тезисы ведь можно не произнести, а продемонстрировать, как это делал сам мой не-герой. Я понимаю женщин, которые, столкнувшись с подобными «Магомедами», начинают выстраивать в противовес им фемоптику. Другое дело, что проявления фемоптики иногда выглядят так же нелепо, как «женские стихи», и в таком духе вряд ли можно действенно достигнуть гендерного равенства. Особенно мне странно, когда женщины говорят о себе в мужском роде – но, возможно, я просто чего-то недопонимаю… Равенства в мире, к сожалению, не существует в принципе – помимо неравенства полов, имеются гораздо более значимые социальные или политические иерархии, и это такая гигантская тема, что позвольте на сем закончить.

 

– После 2012 года литература все больше и больше сближается с политикой. Многие авторы, упомянутые Вами в интервью, теперь находятся по разные стороны баррикад. Как Вы относитесь к этому процессу? Может ли литература дистанцироваться от политики? Нужно ли это делать? Пушкинский Пимен старался добру и злу внимать равнодушно. Это позиция историка. Возможно ли достижение объективности в критической статье или художественном произведении?

 

Е.С.: Знаете, после недавнего видеоинтервью Галины Юзефович с Захаром Прилепиным на фейсбуке (2 декабря 2020 года) мне стало еще очевиднее, что «разные стороны баррикад» вещь условная. И мне понравилась преамбула Галины Леонидовны, которой она предварила видео: «Я давно для себя решила, что пытаться оценивать писателей (да и людей в целом) с позиций морали не то, что бесперспективно – просто не моё. Захара Прилепина это касается в полной мере. Для меня он один из самых талантливых, интересных, сложных (и неровных) авторов, пишущих сегодня по-русски. А ещё он редкий человек, который почти ни о ком не говорит плохо – для меня это всегда важная характеристика». По-моему, это мудрые слова и мудрая позиция. Мудрее, в моей парадигме, только извечное волошинское «над схваткой».

Мое мировоззрение отличается от выраженного Галиной Юзефович в том, что как раз-таки я оцениваю людей с позиций морали – а не политики. Есть ряд авторов, на кого я никогда не стану писать рецензии – но не по политическим, а по этическим соображениям, по следам каких-то их поступков, не обязательно в мой адрес. Говорят: «Не судите, да не судимы будете», – но я с этим не согласна. Каждому необходимо иметь свод моральных правил, по которому он строит жизнь. В Рязани меня удручает то, что добрые и порядочные люди не имеют ясного представления о том, что хорошо, что плохо, хоть почти все числят себя православными, а православие дает весьма суровый моральный кодекс. Рассказывают о подлейших делах – и тут же называют совершивших «прекрасными людьми». Все чаще слышу по месту прописки похвалу такого рода: «Он хороший человек – никому ничего плохого не сделал». Зашибись! «Какой человек, ведь мог бы и зарезать!..» По-моему, хороший человек – тот, за кем числится хоть один добрый поступок. Хоть бабушку через дорогу перевел. Хоть паучка не раздавил, как писал Акутагава следом за Достоевским…

Насчет объективности – в исторических трудах она, ИМХО, более уместна и важна, чем в литературных. И то мы видим всяческие перегибы… Объективность художественного текста – что это? Вы представляете себе? Я как-то не очень… по мне, объективность и художественность – это кислое и круглое, разнородные явления. А хорошая критическая статья, по моему глубокому убеждению, всегда должна быть субъективна в том смысле, что обязана носить отпечаток личности автора. Вы, наверное, о кривлении душой и о том, что для некоторых книга человека из «противоположного» политического лагеря заведомо слаба и плоха. Это не мой подход – все, что могу сказать.

 

– Понятно, что это не повод для шуток, но пусть таким образом в конце интервью восторжествует дух голодных и свободных 1990-х годов. Так вот, у Вас в рецензии на поэтический сборник Алексея Улюкаева нашлась такая фраза: «Центон-переосмысление — одна из самых ярких черт поэтики Алексея Улюкаева на данном этапе его творчества. Читая книгу “Чужое побережье”, веришь, что этапов будет еще много». Вы уже тогда предвидели, что с ним может случиться?

 

Е.С.: Ну, знаете, если бы я «ванговала», то должна была бы написать что-то вроде: «Алексей Улюкаев щедро одарен природой и обласкан социумом, он настолько самодостаточен, что не стоит ему принимать новые подарки судьбы – они могут оказаться дарами данайцев…» Шутка, конечно. Меня в этой рецензии огорчает другое. Готовя ее к публикации, в редакции внесли некорректную правку: «…строки Бродского также “проскальзывают” среди центонов Улюкаева: “Сказали же тебе: купи на ужин / Какого-нибудь сладкого вина”; “…ухожу в монастырь. Это все-таки лучше, / чем жениться на дуре”…» – хотя второе стихотворение явно отсылает к ахматовскому «иди в монастырь или замуж за дурака», и я так и писала. Тут должен быть унылый смайл. Алексей Валентинович, кстати, письменно поблагодарил меня за эту рецензию, отметив, что вниманием критики (литературной) не избалован, и публикация ему приятна – и указал на эту блоху. Мне пришлось объяснить в ответном письме, откуда взялся ляп. Закончил Улюкаев свое письмо надеждой, что этапов в самом деле будет еще много, и сделал изящную отсылку к посланию протопопа Аввакума про «до самыя смерти…». Таким образом, гадать, кто что прозревал на тот момент, можно бесконечно.